20
Фенелла
Портсмут, Март 1536 года
Зима была безжалостной. За все время правления короля не было зимы суровей. Она началась в начале ноября, а в конце марта все еще не было надежды на потепление. Когда рано утром Фенелла вывела свою повозку по замерзшему и слежавшемуся снегу, ей не верилось, что блестящая белизна, под которой замерзла земля, когда-нибудь растает.
Она выезжала утром, как только над горизонтом показывалась полоска серого света, к «Domus Dei», чтобы забрать хлеб, который пекли набожные братья и сестры, а затем сразу же возвращалась обратно в город, где ее ждали изголодавшиеся люди. Замерзшие птицы и полевые мыши обрамляли дорогу, и каждое утро она боялась, что среди животных найдет замерзшего ребенка.
Рядом с ней сидела Элизабет, настоявшая на том, чтобы сопровождать ее во всех поездках. Девушке было пятнадцать лет, она была хрупкого телосложения и часто болела, но никогда не была изнеженной. По собственному желанию она начала помогать Фенелле в работе для «Domus Dei» и часто ездила одна собирать пожертвования или закупать продукты для выпечки.
Фенелла просила ее остаться у теплого огня в такой мороз, но Лиззи не позволила себя отговорить.
— Тебе ведь понадобится моя помощь, вдвоем нам легче управиться, да и вернемся мы скорее, чтобы снова начать печь. Разве не так?
— Конечно, все так. Но мне кажется неправильным взваливать это на тебя. Этот ужасный холод, страшная нищета и бедствия, которые мы едва можем облегчить своими крохами хлеба. Ты так юна, Лиз. Тебе следовало бы ходить на танцы, заводить друзей, красивых парней, которые бы прожужжали тебе все уши своими комплиментами…
— Мне нравится то, что мы делаем, — ответила Лиз. — Разве, бегая на танцы, можно пережить столько же счастья, сколько я испытываю, принося хлеб в дом, где царит голод?
Фенелла закрыла рот шерстяным платком, чтобы губы не потрескались от холода. Затем обняла девушку за плечи.
— Ты настоящее сокровище, Лиз, и я рада, что мы едем вместе. Сделай мне одолжение, относись к жизни проще, хотя бы иногда.
— Ты поступала так в моем возрасте?
Застигнутая врасплох Фенелла рассмеялась.
— Нет. Пожалуй, нет.
— А много у тебя было красивых парней, которые прожужжали тебе все уши комплиментами?
— У меня был Энтони, — ответила Фенелла и крепче прижала к себе Лиз. — Не сказать, чтоб он был красив.
— И готова спорить, что он не жужжал.
— О, отнюдь. — Фенелла повернулась к ней лицом. — В своей манере, на своем собственном языке он спел мне больше любовных песен, чем трубадур. В любом случае его жужжание казалось мне восхитительным и я была уверена, что являюсь настоящей соблазнительницей Цирцеей этого острова, потому что заставляю этого дикого, гордого бродягу ухаживать за мной.
— Ах, Фенелла! — Лиз обняла ее и поцеловала в закрытую шерстяным платком щеку. — Ты знаешь, как это чудесно звучит?
— Тебе не кажется, что это немного глупо для брошенной одинокой женщины с седыми волосами?
— У тебя нет седых волос, тебя не бросили, а твой Энтони не имел права перестать жужжать.
— Он, наверное, и не перестал бы, — ответила Фенелла. — Но в жизни бывает так, что мы лишаемся дара речи и вынуждены молчать. Для меня это нормально. Когда он долго смотрит на меня, когда он наматывает себе на палец мои волосы и произносит мое имя, я по-прежнему чувствую себя самой любимой женщиной на всем континенте.
— Но ведь он так редко бывает рядом! — воскликнула Лиз.
Фенелла заставила себя улыбнуться.
— Он командует флотом у побережья Шотландии. Если полюбишь мужчину, который боготворит море, как бывает с нами, портсмутскими женщинами, с этим придется мириться.
На самом деле по большей части ей было тяжело мириться с этим. Довольно было того, что она скучала по нему, но страх за него превращал ночи в ад. Сильвестр, часто ездивший в Лондон ко двору, рассказывал о том, что тамошний воздух потрескивает, что настроение короля переменчиво, он может ударить одного придворного по щеке за неловкое слово, а следующего приказать бросить в Тауэр.
— Кажется, хуже всего для народа не плохой король, а несчастный, — заявил он после одного из своих визитов в Лондон. — Если бы у него наконец появилось то, чего он так хочет, возможно, это спасло бы не только душу, но и жизнь некоторых из тех, кто его окружает.
Но король Генрих никак не мог получить то, чего больше всего жаждал. Иногда Фенелле казалось, что зима сковала страну, когда долгожданный сын, ради которого Генрих перевернул мир с ног на голову, оказался дочерью. Елизавета. Существо, которое отец, наверное, приветствовал так же, как когда-то приветствовал Фенеллу ее собственный отец: «Ты бесполезна. Как будто ничего и нет».
В гневе от того, что родился не сын, король посылал на эшафот людей, сторонников бывшей королевы. Одним из них был Томас Мор, ученый, которого он называл своим другом. Возможно, Сильвестр был прав: рождение ребенка мужского пола могло бы спасти не одну жизнь.
Следующий ребенок, которого произвела на свет ненавистная народу королева, был мальчиком, но мертвым.
— Ему кажется, что мечта всей его жизни обманывает его, — рассказывал Сильвестр, снова находившийся сейчас при дворе, поскольку Анна Болейн требовала его присутствия. — Я боюсь, что он возненавидит ее.
Отец Фенеллы чувствовал себя обманутым матерью Фенеллы, и Фенелла испытывала сочувствие к незнакомой королеве, которая спасла Энтони жизнь. Да, ее отец тоже возненавидел мать, и мать от этого так и не оправилась.
После Рождества прошел слух, что королева снова беременна, но в зимнюю стужу новости до Портсмута доходили плохо. Фенелла желала ей родить долгожданного сына и крепче прижимала к себе свою Элизабет.
— Я бесконечно рада, что вы оба есть у меня, и твой брат, и ты.
— Тебе самой стоило бы родить ребенка, — говорила Элизабет. — Чтобы он смеялся так же мило, как ты, чтобы у него были ямочки на щеках, твои светлые кудри и глаза, как у Энтони.
От таких мыслей делалось больно и в то же время смешно. Разве это не благословение — сидеть рядом с юной девушкой, которая говорит ей такие вещи? Вся жизнь ее благословенна, она не променяла бы ее на жизнь никакой другой женщины. Да, она боялась за Энтони, не только из-за короля, но, в первую очередь, из-за того, что его любовь к кораблям снова гнала его в сторону Роберта Маллаха, и потому, что однажды он мог решить отомстить Маллаху. Но что такое страх по сравнению с гордостью? С силой, в которой никто не мог с ним тягаться, Энтони встал на ноги и пошел дальше, не жалуясь, не пытаясь вызвать сочувствие и выместить живущую в нем боль на ком-то другом.
Нет, у нее не было ребенка, она не носила его имя, жила в разношерстной семье, и никто из посторонних не знал, кто здесь чей. Но разве эта разношерстная семья — не самая чудесная на всем белом свете? Разве она не в духе времени, которое прорывает все плотины и дамбы, а людей выносит на гребне волны к новым берегам?
— У меня есть вы, — сказала она Лиз, перекрикивая ветер. — Кто знает, насколько хорошим получился бы мой собственный ребенок, — вдруг дерзкий, как Энтони, и по-ослиному упрямый, как я?
Обе рассмеялись, хотя от ветра болела кожа на щеках.
— Фенелла, — обратилась к ней Лиз, — Сильвестр сказал, что соберет мне приданое. Но поскольку у меня нет никого, с кем я могла бы щебетать… можно мне остаться незамужней? Вы позволите мне уйти в «Domus Dei» и жить там, как набожные братья и сестры?
— Ухаживать за бедными и больными? — слегка испугавшись, переспросила Фенелла. — Если ты хочешь именно этого, конечно же, мы позволим тебе. Но мне не хотелось бы, чтобы ты думала, что обязана приносить кому-то жертву. Даже Богу. Времена, когда мы были уверены, что созданы для потустороннего мира, миновали. Пока еще царит зима, но даже у меня при взгляде на эту красоту замирает сердце. Я словно зачарованная смотрю на сосульки под крышей или на то, как ты держишь над огнем почти окоченевшие руки, а Карлос печет в нем каштаны. Господь не сделал бы этот мир настолько красивым, если бы мы не имели права радоваться ему, Лиз.
— Я радуюсь ему, — ответила девушка. — Мне приятно заботиться о людях, слабых и хрупких. Не только во время наших поездок в «Domus Dei», но и дома, когда я ухаживаю за тремя стариками.
Фенелла уже слышала от матери, с какой самоотдачей Лиз заботится о них, хотя отец Бенедикт был человеком склочным. О матери Энтони заботился по большей части сэр Джеймс, поскольку у всех остальных она вызывала ужас.
— За всеми тремя? — осторожно переспросила Фенелла. — И за Летисией Флетчер?
— Ну конечно, — ответила Лиз. — Она мне нравится.
— Она тебе нравится? — Шерстяной платок соскользнул с лица Фенеллы, и она забыла снова поднять его. — Но ведь она ни слова не произносит!
— Со мной она разговаривает, — ответила Лиз, словно в этом не было ничего особенного. — Часто у нее дерет горло, тогда я даю ей молоко с медом, пока она снова не сможет что-то сказать, а если ничего не получается, мы просто переносим разговор на потом.
Фенелла недоумевала, ей хотелось спросить, о чем может говорить с девушкой женщина, которая молчала на протяжении стольких лет, но что-то заставило ее поднять голову и посмотреть на «Domus Dei». В мглистых сумерках виднелись прислонившиеся друг к дружке строения, а над ними возвышалось главное здание из желтого песчаника, где находили приют больные, бездомные и паломники. К нему была пристроена часовня, где жители справляли мессу, а вокруг стояли жилые дома, хозяйственные постройки и сараи, частью каменные, но по большей части из дерева. Окружала весь комплекс низенькая стена.
У ворот, как обычно, их будет ждать брат Захария, молодой привратник, и брат Франциск. Старый каноник никогда не лишал себя удовольствия подготовить для них корзины с хлебом, хотя из-за холода ему было очень нелегко.
Но сегодня что-то было не так, как всегда. Туманы, наползавшие с моря через прибрежный вал, казались гуще, а зимнее солнце почти не пробивалось через плотную гряду облаков. Однако Фенелле казалось, что на желтом камне стен пляшут отблески света. Она еще только задумалась об этом, когда туманное утро разорвал цокот подков, источником которого явно был не их пони, неспешно трусивший по дороге.
— Всадники, — пролепетала Лиз, указывая вперед. Лицо ее побледнело, и Фенелла осознала, насколько эта девушка хрупка и ранима.
Всадники в темной униформе, направлявшиеся по двое к воротам приюта, резко выделялись на белом фоне утреннего тумана. Фенелла насчитала пятнадцать пар, по меньшей мере половина из них была одета в полудоспехи, каждый был вооружен мечом или копьем. Они одной рукой управляли лошадьми, а в другой держали смоляные факелы, отбрасывавшие на каменную кладку пляшущие отблески света. Лиз, которая еще несколько минут назад так зрело и воодушевленно рассуждала, снова превратилась в ребенка, каким и была на самом деле. Вцепившись в руку Фенеллы, она испуганно пробормотала:
— Чего они хотят? Сейчас же мир, укрепления не охраняются.
Тем же вопросом задавалась и Фенелла. В Портсмуте снова постоянно велось строительство, но башни, выраставшие вдоль побережья, оставались незаконченными. Говорили, что не хватало денег, а в мирные времена есть задачи поважнее, чем укрепительные сооружения. Может быть, король внезапно решил прислать людей, опасаясь нападения со стороны альянса католической Европы? Как бы там ни было, Папа отлучил Генриха VIII от Церкви и провозгласил, что всякий истинный христианин просто обязан объявить Англии войну. Но всадники направлялись не к наполовину готовым башням, а к приюту августинцев, куда приходили самые слабые жители города в поисках крова над головой и пары мисок супа. И у всадников были факелы, которые, благодаря пропитанным маслом тряпкам, горели ярко, несмотря на влажный воздух. Тридцать лошадей перешли в галоп. Лиз негромко вскрикнула.
— Оставайся здесь, рядом с повозкой, — велела Фенелла. — А я посмотрю, что там происходит.
— Нет! — закричала Лиз. — Это чиновники Кромвеля, я не могу отпустить тебя одну.
— Что за чиновники?
— Те, что берут штурмом дома Божьи по всей стране. Отец Бенедикт говорит, что они будут виноваты, если все христиане рухнут в зев ада.
— Надеюсь, ты не веришь всем глупостям, которые говорит отец Бенедикт! — ответила Фенелла, перекрикивая топот подков.
— Не знаю. — Лиз прижалась к ней. — Но разве люди Кромвеля правы, Фенелла? Они считают, что закостеневшее и старое нужно стереть с лица земли, иначе не возникнет ничего нового. Они говорят, что монастыри проповедуют бедность, а сами тем временем обогащаются за счет верующих и живут полной жизнью, — поэтому их нужно громить.
— Но ведь «Domus Dei» — не монастырь! Там никто не живет полной жизнью, старики лишают себя всего самого необходимого!
Лиз захныкала. Всадники с факелами ворвались в ворота.
— Пожалуйста, останься здесь, — попросила Фенелла, высвободилась из объятий Лиз и спрыгнула с повозки. — Одна из нас должна присмотреть, чтобы никто не украл нашу лошадь.
Под сапогами поскрипывал мерзлый снег. Пока она бежала навстречу открытым воротам, первые всадники уже бросали факелы. Один факел угодил в надвратную башню, отскочил от нее и упал на землю, однако другой упал на камышовую кровлю каморы, и вверх тут же взметнулся сноп пламени.
— Нет! — закричала Фенелла и побежала что было сил. Перед воротами она увидела обоих братьев, Франциска и Захарию, которые уже не первый год помогали ей раздавать хлеб нуждающимся. Один был стар и худощав, второй еще молод и полноват. Один из всадников приказал своим спутникам спешиться, и несколько человек тут же повиновались ему.
— Нет! — снова закричала Фенелла, когда стоявший впереди всех мужчина вонзил копье в живот брату Франциску, словно прибив к стене объявление. Часть ее хотела убежать прочь, как она убегала, когда Мортимер Флетчер порол Энтони ремнем. Но другая часть заставляла женщину бежать дальше, прямо навстречу кошмару.
Старик рухнул. Вот уже загорелось две, а затем и три другие постройки, едкий запах обугленного наполнил воздух. Брат Захария получил удар мечом по голове и рухнул на землю. Издав ликующий клич, мужчины — кто верхом, кто пешком — промчались за ворота.
С трудом переводя дух, Фенелла опустилась на колени перед братом Франциском. Из рваной раны в нижней части живота текла кровь и студенистая жидкость, при виде которой ей невольно вспомнился треснувший череп Ральфа Флетчера. Горло сдавила тошнота.
«Соберись», — приказала она себе. Сняв с плеч шерстяной платок, Фенелла сложила его и прижала к зияющей ране. Ничего не помогало. Кровь хоть и потекла медленнее и словно бы загустела в паху, но мгновенно промочила ткань. Старик застонал от боли. Под руками, прижимавшими платок, Фенелла чувствовала его кишки.
Женщина попыталась сосредоточить все свои силы на том, чтобы остановить кровотечение, не глядеть ни по сторонам, ни наверх, но все было тщетно. Кровь уже не текла, а била фонтаном. Женщину окутал дым, заставил закашляться, и она начала хватать ртом воздух. Когда она все же против воли подняла голову, то увидела, что ряд конюшен и некоторые жилые дома горят ярким пламенем. Всадники ворвались в часовню, выгнали оттуда двух визжащих братьев, одетых в простые сутаны. Один из них упал на колени в снег и стал молить о пощаде. Вооруженный солдат задрал ему сутану и пнул под зад, так что тот упал лицом вперед. Звонкий смех прозвучал неискренне.
Затем прибывшие начали выносить из часовни церковную утварь, хранившуюся там для отправления мессы: распятие, кадило, кропило и посуду для причастия, в которой священники готовили хлеб и кровь Господню.
Сильвестр учил Фенеллу, что мессу делают священной не предметы, а милость Божья и сила веры. Тем не менее она вздрогнула, когда мужчины бросили в грязный снег крест Христов и сосуд, принявший в себя его кровь, и с криками и улюлюканьем принялись топтаться по всему этому. А ведь они из года в год ходили в церковь, верили в силу этих предметов и черпали из них силу и надежду. Неужели эти священные вещи не вызывают у людей никакого почтения?
Нельзя думать об этом. Нельзя смотреть на брата Захарию, у которого текла кровь из раны на голове, но при этом он, как ей показалось, дышал достаточно ровно. Нельзя слушать звуки ударов и пронзительные крики, которые свидетельствовали о том, что за стенами разразилась бойня. Нужно следить за братом Франциском и его раной, изо всех сил прижимать к ней платок, хотя кровь уже пропитала рукава ее платья до локтей. Слыша протяжные стоны старика, женщина понимала, насколько ужасно он страдает.
— Брат Франциск, — позвала Фенелла. — Это я, Фенелла Клэпхем. Я постараюсь поскорее привести кого-нибудь на помощь.
Брат хотел ответить ей, но умолк — изо рта хлынул фонтан крови — и едва заметно покачал головой. Она и сама все понимала. Старик умирал, и существовал лишь один способ избавить его от мучений. При мысли об этом горло сжалось. Уже понимая, что это бессмысленно, она продолжала прижимать промокший платок к его животу и свободной рукой держать его за запястье.
— Господь — пастырь мой, — забормотала она по-английски, как научил ее Сильвестр. — Господь — пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться.
Она утратила какое бы то ни было чувство времени. Возможно, она сидела в снегу рядом с братом Франциском уже целый час, не чувствуя холода. Затем вернулись мужчины. Первый из них, выйдя за ворота, покачивался из стороны в сторону и размахивал уже пустым, словно пробитый свиной пузырь, бурдюком из-под церковного вина. Его товарищи, последовавшие за ним, выкрикивали обалгорненный хорал. Один швырнул в стену надвратной башни статуэткой, изображавшей Марию с младенцем Иисусом, и она разлетелась на тысячу осколков. А потом они обнаружили Фенеллу.
— Ты только посмотри! — взвизгнул первый нарочитым фальцетом. — Одна из шлюшек, с которыми развлекаются попы хреновы.
— А что, они правда умеют управляться с членом? — пробасил другой. — Я думал, они все зад подставляют!
— Эй, девка, ты что, настолько ужасна, что с тобой не хочет ни один нормальный мужик?
— Сдирай с нее тряпки! Давай посмотрим, что подают братьям!
Фенелла хотела вскочить и бежать, но это значило бы оставить умирающего наедине с этими опьяневшими от крови типами. Она замешкалась лишь на миг, но мужчине с бурдюком этого оказалось достаточно, чтобы наброситься на нее. Она упала навзничь, в стороне от брата Франциска, и нападавший сорвал плащ с ее плеч. Рукой закрыл ей рот, чтобы не кричала, а второй принялся раздвигать ноги.
У нее не было сил даже на то, чтобы зажмуриться. Она отчетливо видела, как мужчина принялся развязывать ширинку, а за ним пристроились его приятели, становясь в очередь, как только первый закончит. Фенелла попыталась пнуть нападавшего, но тот даже без нагрудника был вдвое тяжелее, чем она. Он поставил колено ей на ногу с такой силой, что она взвыла от боли. Пошевелиться она не могла.
«Не смотри!» — кричала она про себя, заметив, как из-под ткани поднимается его член, но голову не повернула. Мужчина рассмеялся. Затем взял член в одну руку, другой задрал ей юбки.
Когда раздался голос Энтони, ей показалось, что она спит. Конечно, в промежутке между набегами на шотландцев он приезжал домой и, если не заставал ее в Саттон-холле, всегда искал ее здесь, но Фенелле не верилось, что он приехал именно сегодня.
— Убери от нее руки, иначе тебе конец.
Мучитель вздрогнул. Его пальцы грубо впились в ее руки, а затем он отпустил ее. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Фенелла осознала, что свободна, и с трудом повернула разболевшуюся голову.
Застонав, она подняла взгляд и уставилась прямо в дуло аркебузы Энтони. Его конь, черный жеребец без единого белого пятнышка, стоял и ждал хозяина неподалеку. Она несколько раз ругала его, что он вместо приличного меча постоянно таскает за собой тяжелое огнестрельное оружие, которым невозможно прицелиться, но воздействие оно оказывало просто поразительное. Мужчины, столпившиеся вокруг нее, разбежались, а тот, который стоял на коленях над ней, ползком двигался назад.
— Нет… не стреляйте, — пролепетал он. — Прошу, не стреляйте из этой штуки.
Из ворот вышел мужчина в зеленом шаубе, судя по манерам — их командир.
— Что за мятеж, мужик? Мы выполняем приказ первого министра. В этом монастыре проводились неслыханные махинации, пускались на ветер налоги, причитающиеся английской короне…
— Это не монастырь, идиот. — Энтони даже голоса не повысил. — Это приют, и если вы всех перерезали, то в старости подохнете в канаве.
— Спорить будете с министром, а теперь уберите эту штуку. Мы выполняем приказы, только и всего.
— Я ни с кем не спорю. А если у вас приказ нападать на мою жену, то я не уберу эту штуку, пока один из вас будет отравлять воздух своим вонючим дыханием.
— Госпожа — ваша супруга? — взвизгнул командир. — Прошу прощения, сэр. Мои люди слегка разгорячились, уже не первую неделю обходятся без женщин, колесят по стране…
— С мужчинами на моем корабле то же самое. Но если бы один из них тронул мою жену, мне не понадобилась бы пуля, чтобы вышибить ему мозги.
— Все к лучшему, сэр. Ошибка, только и всего.
— Убирайтесь отсюда. — Энтони сплюнул в снег, даже не пошевелив аркебузой. Ползший на четвереньках мужчина поднялся и бросился бежать вслед за своим командиром. Последний, в свою очередь, отдал приказ разбежавшимся мужчинам, и те принялись ловить лошадей и готовиться к отъезду.
Яркие вспышки света ослепили Фенеллу. Здания вокруг «Domus Dei» горели ярким пламенем, черный дым окутывал строение. Фенелле оставалось лишь молиться о том, чтобы жителям удалось бежать, в том числе и больным, которые были слишком слабы, чтобы ходить. А если нет — о том, чтобы смерть их была быстрой и они ничего не почувствовали и не поняли. Ее вдруг стошнило, из глаз брызнули жгучие слезы.
— Фенхель. Фенхель… — Она никогда прежде не слышала, чтобы он говорил таким тоном. Он бросил оружие в снег, опустился перед ней на колени, обнял. Быстро и ловко его пальцы убрали волосы с ее лица. — Моя Фенхель. Моя любимая. Моя жизнь.
Она плакала, не сдерживаясь. Он так крепко обнимал ее, что она почувствовала себя отгороженной и защищенной от целого мира. Постепенно ей удалось собраться с силами, слезы высохли, и она вспомнила об остальном.
— Лиз? — пробормотала она, подняв взгляд.
— Ждет на дороге в повозке. С ней ничего не случилось, сердце мое.
— Брат Франциск… — выдавила она. — Брат Захария.
— Да, — с трудом произнес он, затем поцеловал в глаза. — Как думаешь, сможешь посидеть здесь немного, любимая? Всего пару минут, потом я отнесу тебя в повозку и мы поедем домой.
Фенелла кивнула. Голова раскалывалась.
Он снял с плеч плащ, разложил его на снегу, а затем бесконечно нежно посадил ее на него. Затем завернул в то, что осталось, погладил по лицу.
— Не смотри, слышишь? — Его глаза умоляюще смотрели на нее. Но Фенелла смотрела. Увидела, как он отошел от нее, направился к брату Франциску, убрал с раны шерстяной платок, бросил лишь один взгляд на рану, затем снова накрыл вспоротый живот и опустился рядом на колени. Нарисовал крест на лбу августинца, на миг сложил ладони и пробормотал пару слов. Затем сомкнул свои красивые, изящные руки на шее умирающего и надавил, ожидая, пока в том погаснет жизнь.
Постоял на коленях еще два-три удара сердца, словно в молитве, и закрыл умершему глаза. После этого Энтони поднялся и взял на руки брата Захарию, лежавшего в трех шагах от старика. Молодой монах был тяжелым. Фенелла видела, как подогнулась изувеченная нога Энтони, как он споткнулся и чуть не потерял равновесие. Он так старался не упасть, что на шее от напряжения вспухли вены и сухожилия. В конце концов он вернул состояние равновесия и отнес мужчину к своему коню, тщетно пытавшемуся отыскать хоть травинку в разломанном льду.
Энтони снова пришлось собрать в кулак каждую унцию силы, чтобы поднять потерявшего сознание мужчину и усадить в седло. Тяжелое тело накренилось вперед, и Энтони пристегнул его к седлу с помощью ремня. Он на миг прислонился к боку коня, чтобы перевести дух, затем взял поводья и, поддерживая брата Захарию за бедра, повел жеребца к Фенелле.
— Я не смогу отнести вас обоих к повозке одновременно, — с грустью в голосе, от которой у нее внутри все перевернулось, произнес он. — Если я отпущу его, он может упасть, а этого он не переживет. Ты можешь подождать меня здесь, Фенхель?
— Я могу идти, — ответила Фенелла.
— Нет, — заявил Энтони и отвел взгляд. — Не можешь. Ты не хочешь, чтобы я к тебе прикасался? Тогда я приведу сюда повозку и попрошу Лиз помочь тебе забраться в нее.
— Иди ко мне, Энтони, — произнесла Фенелла. — Подойди как можно ближе. — Она схватила его за руку и, собравшись с силами, встала. Затем она приникла к нему и смогла устоять, хотя ноги подкашивались от слабости. — Я люблю тебя. — Она погладила его по щеке, поцеловала его покрасневшие, наверняка болевшие от сухости глаза. — Я всегда буду хотеть, чтобы ты прикасался ко мне, и мне жаль, что я не такая мужественная, как ты.
— Я рад, что это не так. — Он повесил голову. — В моем случае это уже неважно.
— Прекрати! — Ей было невыносимо, что он ругает себя за акт человечности посреди разрушенного и изувеченного приюта. — Мне хотелось бы взять в руки сердце, которое ты мне подарил, и защитить его. В том числе от тебя самого. Если для мужчины с таким сердцем это уже неважно, то можно считать, что человечество пропало.
Он не произнес ни слова, лишь крепко прижал ее к себе, так что по спине у него пробежала дрожь. Конь поднял голову, и брат Захария едва не выпал из седла, но мужчина отпустил Фенеллу и успел подхватить его.
— Спасибо, — прошептал он.
Женщина нашла в себе силы улыбнуться.
— Я думала, ты не говоришь таких слов.
— Почему ты принимаешь мою глупую болтовню так близко к сердцу?
— Потому что она мне нравится, ты, глупый болтун.
— Фенхель?
— Все в порядке, — произнесла она. Они оба были почти без сил.
Он покачал головой.
— Я тебя люблю.
Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Он взял ее лицо в ладони и посмотрел на нее взглядом, от которого могли растаять все льды.
— Тебе нужно домой, бедная Фенхель. Тебе нужен врач.
— Мне нужен ты, — ответила Фенелла. — Я не хочу отпускать тебя, поэтому я не хотела ждать тебя. Если ты поможешь, я смогу пройти немного рядом с тобой.
Им потребовалась целая вечность, чтобы добрести до повозки, где плачущая Лиз помогла им уложить Захарию в повозку. Девушка осталась сидеть сзади, за раненым, а Фенелла села рядом с Энтони впереди и прислонилась к нему. Свободной рукой он держал повод своей лошади, и Фенелла вздрагивала от каждого движения его тела.
В Саттон-холле Энтони предоставил Лиз рассказать остальным о случившемся, а сэру Джеймсу — вызвать врача для раненого и послать подмогу в приют. Сам же он заботился только о Фенелле: уложил ее в постель, стянул с нее промокшую насквозь одежду, разжег огонь, тепла которого она не чувствовала. Затем вымыл каждый дюйм ее испытывавшего бесконечную боль тела подогретой, пахнущей розами водой — осторожно, как не мыла ее даже мать.
Никогда в жизни Фенелла не чувствовала себя настолько обессилевшей.
— Тебе нужно было быть санитаркой, — похвалила она, улыбаясь перекошенными от боли губами. — Кто бы мог подумать?
Он смущенно уставился в таз с водой.
— Раньше мне нравилось это делать.
— Когда раньше?
— Когда я был еще мальчишкой. Когда Ральф болел, я ухаживал за ним, потому что его отец был одержим страхом чем-нибудь заразиться.
— А твоя мать? — удивилась Фенелла.
— Ты же ее знаешь. Сидит на стуле и ничего не делает.
— Но ведь вы с Ральфом, вы же…
— Нет, когда он болел, — оборвал ее Энтони на полуслове. — Когда Ральф болел, он был рад возможности не оставаться одному. Ему всегда хотелось, чтобы я рассказывал ему истории, но мне ничего не приходило в голову.
— И что же ты делал?
— Я рассказывал ему те, что придумывал Сильвестр.
Их взгляды ласкали друг друга.
— Расскажи еще, — попросила Фенелла.
— А больше нечего рассказывать. У него часто бывала лихорадка. Он боялся, что смерть придет за ним. Я всегда должен был ложиться рядом и шептать ему на ухо, что я прогоню смерть кочергой, если она придет. — Он вдруг поставил миску на пол, так что вода расплескалась.
Фенелле хотелось прикоснуться к нему, но она понимала, что сейчас ему это не понравится. С тех пор, как умер его брат, она впервые слышала, чтобы он назвал его по имени.
Вскоре они сменили тему, поскольку события этого дня не отпускали их. Он нежно намазал мазью синяки, при этом ругаясь и проклиная чиновников Кромвеля, словно хозяин портового кабака.
— Ты был прав, — произнесла Фенелла.
— В чем?
— В том, что рассказывал об отце Бенедикте, который говорил, что мы упадем в пропасть, если вокруг нас рухнут стены. Возможно, мы недостаточно сильны, чтобы быть свободными.
— Нет, Фенхель, — произнес он. — Не слушай мою болтовню. Поговори с Сильвестром. Я просто парень из доков, мне только в воде есть за что ухватиться. Если что-то меняется, я теряюсь, а то, что не плавает, вселяет в меня страх.
— В меня теперь тоже.
— Бедняжка Фенхель. Жаль, что я этих мерзавцев не…
— Ч-ш-ш, — произнесла она. — Ты этого не хочешь. И я тоже. Ты мог бы сделать для меня кое-что другое, любимый мой? Ты мог бы любить меня с той же нежностью, с которой обрабатывал мои синяки? Вылюбить прочь страх, отвращение и печаль, а я, как устрица, буду лежать на спине и не шевелиться?
Он улыбнулся ей своей дерзкой улыбкой, которая появилась у него с тех пор, как он три года назад вернулся домой после коронации Анны Болейн и любил ее телом, словно рана на сердце затянулась. Фенелла знала, что она по-прежнему гноилась, но это блаженство вернулось к ним.
— А если ты захлопнешься, Фенхель?
— Еще как захлопнусь! — ответила она. — Вцеплюсь в тебя, чтобы несущийся на меня шторм не отнял тебя у меня.
Он наигранно вздохнул, затем задул свечи, снял с себя мокрую одежду. Стараясь быть осторожным и не причинить боль ее исцарапанным бедрам, он был неловок, как никогда. Это привело ее в такое восхищение, что ей пришлось отказаться от роли устрицы и укусить его за плечо. Его красивое, чистое тело отогнало прочь отвращение, а его страсть, в которой соединились безумство, нежность и почтительность, вернула ей уважение к самой себе. Страх и печаль остались, но, смешавшись с любовью, они стали мягче. В миг, когда он хотел выйти из нее, она схватила его, вцепилась обеими руками в тугие мышцы, втолкнула его глубже в себя.
— Нет, Фенхель!
— О да. Я захлопнулась. Повинуйся судьбе, мой пленный повелитель морей.
— Ты с ума сошла. — И тут это случилось, его тело выгнулось дугой, словно волна, и изверглось в нее. Он хрипло застонал, а затем остался лежать между ног, положив голову ей на грудь. Она гладила его стриженые волосы и жалела, что он не отращивает их. Но это было невозможно, поскольку только в такой короткой щетине на море не заводились паразиты. — А если у тебя будет ребенок, глупая ты девчонка?
— Да, ну и что, ты, всезнайка? Ну, будет. У него будут длиннющие и чернющие ресницы над дерзко блестящими глазами, и я буду любить его так безумно, что из него вырастет самый избалованный человек в Портсмуте. Что в этом плохого? Мой избалованный человечек будет лазить в Карлосову миску с тестом, а тетушка будет кричать, что по нему палка плачет, но достанется ему одна лишь нежность. А потом он все равно не умрет и заколет всех мужчин и будет таким же милым и храбрым упрямцем, как его отец.
Она даже без света от огня увидела, что он покраснел в душе. Какое-то время он молчал. Потом сел.
— Я не хочу этого, Фенхель. Только не от меня.
— Что значит не от тебя?
— Если бы ты принесла мне ребенка, — произнес он, — такого, как Лукас или Элизабет, я воспитал бы его. О деньгах нам давно нечего беспокоиться, а сэр Джеймс предложил мне пристроить к этому дому еще один. Так что если бы у тебя был ребенок от другого мужчины, я принял бы его как своего, но я не хочу иметь ребенка, в жилах которого течет моя кровь.
Когда Фенелла шевельнула рукой, он инстинктивно закрыл лицо руками, но тут же опустил их и снова вызывающе посмотрел на нее своими сверкающими глазами. Она вздохнула и тоже села.
— Да, — с грустью произнесла она, — за то, что ты только что сказал, ты действительно заслуживаешь пощечину. Но от меня ты ее не получишь. — Нежно, одними губами она коснулась его щеки. — Тебе придется дать ее себе самому, если тебе еще недостаточно больно от этих глупых мыслей. Как в твоей умной голове может быть уголок, где бы возникла такая чушь? У ребенка, которого я хочу, будет или твоя кровь, или ничья. И почему нельзя? Любой другой мужчина, от короля и до последнего нищего, не хочет ничего больше.
Его глаза сузились.
— И каждый убийца? Каждый еретик? Каждый обманщик?
— Ради всего святого, Энтони! Неужели это никогда не кончится?
Его упрямство рухнуло.
— Не знаю, — пробормотал он и пожал плечами. — Когда-то я думал, что это может закончиться.
— Да, я тоже так думала. Тогда ты прислал мне кольцо и я была самым счастливым человеком на свете.
Он посмотрел мимо нее, в темноту.
— Но это не закончилось.
— Почему нет, любимый? Что случилось с тобой потом, что разрушило эту надежду?
— Ничего, — ответил он.
— Ты лжешь.
— Возможно.
— Я хочу, чтобы ты женился на мне, — услышала она вдруг свой голос. — Сегодня я испугалась до смерти, мой мир пошатнулся, и мне нужна твоя поддержка.
— Я знаю, жизнь моя. Но не получится.
— Опять будешь рассказывать мне, что я должна выйти за Сильвестра, потому что ты меня не достоин? — набросилась она на него. — Ты знаешь, что большинство людей в Англии уже считают иначе? Король даровал тебе пожизненный титул, ты командуешь его кораблем и пользуешься его расположением. Даже в Портсмуте никто больше не осмеливается клеветать на тебя, не говоря уже о том, что мне всегда было на клевету наплевать.
Они посмотрели друг другу в глаза, бесконечно растерянно и влюбленно.
— Ах, Фенхель Прекрасная, — наконец произнес он, — я всегда говорил тебе, что я — чума.
— Чума, которую я люблю, сэр. Иначе этой проблемы не было бы.
— Как думаешь, ты можешь дать мне еще время?
— Сколько?
— Не знаю. Король сказал, что когда-то он доверил нам с графом Рипонским «Мэри Роуз», но во второй раз он не сделает этого просто так. Но если я больше ни в чем не провинюсь, то самое позднее весной он позволит мне хотя бы снова сделать ее мореходной, что с учетом ее теперешнего состояния может занять добрых полтора года. Это нужно делать срочно, Фенхель, она рассыпается с каждым днем, который проводит в Темзе. И если «Мэри Роуз» официально снова станет мореходной, она по-прежнему останется перегруженной, уродливой и не сможет выдержать сражения в наветренной позиции, она перевернется на подветренный борт. Ее нужно доставить сюда, в наш док. А чтобы решить ту проблему с центром тяжести, ей нужна совершенно новая система укрепленных шпангоутов…
— Энтони Флетчер, — перебила она его. Он поднял голову. — Ты не мог бы немедленно заткнуться, пока у меня не зачесались руки? Ты понимаешь, что ни с кем из нас не разговаривал столько с тех пор, как мы вытащили тебя из Клинка? Мы окружили тебя пониманием, поскольку насилие лишило тебя дара речи, но как только речь заходит о твоей «Мэри Роуз», твой язык превращается в настоящего феникса и восстает из пепла. Так что, мне опять ждать ее, да? Как будто у меня времени — целая вечность. Он смотрел мимо нее и молчал.
— К дьяволу, поговори со мной! — закричала она на него.
— Я должен ей, — выдавил он из себя, не глядя на Фенеллу.
— Ей, ей, ей! А мне ты ничего не должен, черт тебя подери? Он молчал. Заметив, как сильно впились его ногти в ладони,
она почувствовала, что ярость испарилась.
— Объясни мне, — попросила она. — Помоги мне понять.
— «Мэри Роуз» — это не мой корабль, — произнес он, по-прежнему глядя мимо нее. — Это корабль Ральфа. Ральф в пустоте, он умер ради нее, и я больше ничего не могу для него сделать. Только не позволить разрушить его корабль.
