20
Когда-то давно

Столовой Института пользовались редко – все семейство предпочитало обедать на кухне, за исключением тех редких случаев, когда дядюшка Артур все же к ним спускался. На стенах висели привезенные из Англии портреты Блэкторнов в тяжелых рамах, и под каждым было выведено имя. Руперт. Джон. Тристан. Аделаида. Джесси. Татьяна. Они безмолвно взирали на длинный дубовый стол, окруженный резными стульями. Марк сел на стол и огляделся.

– Мне они нравятся, – сказал он. – Портреты. И всегда нравились.

– Тебе они кажутся дружелюбными?

Эмма стояла возле приоткрытой двери и выглядывала в коридор, где Джулиан разговаривал с братьями и сестрами.

Ливви сжимала в руке саблю и готова была рвать и метать. Тай тихо стоял рядом с ней, спутывая и распутывая свою проволоку.

– Тавви играет наверху, – сказала Друзилла. Она была в пижаме, ее волосы растрепались. – Надеюсь, он скоро заснет. Обычно у него получается заснуть даже среди войны. То есть…

– Войны не было, – заверил ее Джулиан. – Пришлось нелегко, но Малкольм появился вовремя.

– Джулиан позвал Малкольма? – спросила Эмма, снова повернувшись к Марку. – Несмотря на то, что ты здесь, а Малкольм об этом не знал?

– У него не было выбора, – ответил Марк, и Эмма поразилась, насколько по-человечески это прозвучало. Он и выглядел совсем как человек – сейчас, когда спокойно сидел на столе в джинсах и толстовке. – Институт окружили три сотни Слуг, а Конклав мы призвать не могли.

– Он мог бы попросить тебя спрятаться, – заметила Эмма. Она сняла с себя заляпанную кровью и грязью куртку и повесила ее на стул.

– Он и попросил, – кивнул Марк. – Но я отказался.

– Что? Но почему?

Марк лишь молча посмотрел на нее.

– У тебя кровь на руке, – сказал он после паузы.

Эмма опустила глаза: костяшки и правда были рассечены.

– Пустяки.

Марк взял ее руку и внимательно осмотрел порез.

– Я могу нанести тебе руну ираци, – предложил он. – Хоть мне и не хочется, чтобы руны касались моей кожи, наносить их другим я могу.

Эмма отняла руку.

– Не волнуйся об этом, – сказала она и снова выглянула в коридор.

– Но как быть в следующий раз? – спросил Тай. – Нам придется обратиться в Конклав. Сами мы не справимся, а Малкольма может не оказаться рядом.

– Конклаву знать об этом нельзя, – возразил Джулиан.

– Джулс, – сказала Ливви, – мы все понимаем, но неужели нет способа… Конклав все поймет насчет Марка, он ведь наш брат…

– Я разберусь с этим, – ответил Джулс.

– А что, если они вернутся? – испуганно спросила Дрю.

– Ты мне доверяешь? – мягко спросил Джулиан. Дрю кивнула. – Тогда не переживай об этом. Они не вернутся.

Эмма вздохнула. Джулиан отправил братьев и сестер наверх и проводил их взглядом, а затем пошел к столовой. Эмма едва успела отпрянуть от двери и сесть на один из стульев, когда он переступил порог.

Под потолком висела люстра с колдовским огнем, заливавшая комнату невыносимо ярким светом. Джулиан закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. Он был бледен, его сине-зеленые глаза сверкали. Когда он поднял руку, чтобы убрать волосы со лба, Эмма заметила, что его пальцы в крови – он снова сгрыз себе ногти под корень.

Под корень. Так однажды сказала Диана, которая заметила, как Джулиан неистово грызет пальцы, наблюдая за упражнениями Тая и Ливви. «Если он и дальше будет под корень сгрызать себе ногти, ему не научиться держать меч», – сказала она тогда, и Эмма запомнила это выражение и посмотрела его в словаре.

С тех пор Эмме всякий раз казалось, что так Джулиан пытается изжить все проблемы, чтобы от них не осталось и следа. Она знала, что он грызет ногти, когда его что-то печалит или беспокоит: когда Тай расстроен, когда дядюшка Артур встречается с представителями Конклава, когда звонит Хелен и он говорит ей, что все хорошо, что им с Алиной не стоит волноваться, что он понимает, почему они не могут вернуться с острова Врангеля.

Вот и сейчас он их грыз.

– Джулиан, – сказала Эмма, – тебе не обязательно это делать, если ты не хочешь. Ты не обязан нам ничего рассказывать…

– Вообще-то обязан, – признался он. – Я все расскажу – и прошу, не перебивайте меня. Я отвечу на все ваши вопросы, когда закончу. Хорошо?

Марк и Эмма кивнули.

– После Темной войны нам позволили вернуться сюда, домой, только благодаря дядюшке Артуру, – сказал он. – Нам разрешили остаться вместе только потому, что у нас был опекун. Опекун, который был нашим родственником, не слишком старым и не слишком молодым, человек, готовый заботиться о шестерых детях и следить, чтобы они получили образование и все необходимые навыки. Никто другой не готов был пойти на это, за исключением Хелен, но ее изгнали…

– А меня не было рядом, – горько заметил Марк.

– Это не твоя вина… – Джулиан остановился, глубоко вздохнул и покачал головой. – Если вы будете перебивать меня, я не справлюсь.

Марк опустил голову.

– Прошу прощения.

– Марк, даже если бы тебя не похитили, ты был слишком юн. Руководить Институтом и опекать детей можно только с восемнадцати лет. – Джулиан взглянул на руки, словно борясь с собой, а затем снова поднял глаза. – Конклав полагал, что дядюшка Артур станет нам поддержкой и опорой. Так думали и мы. Я надеялся на это, когда он приехал сюда и несколько недель после. Может, несколько месяцев. Я точно не помню. Я понимал, что он даже не пытается с нами познакомиться, но твердил себе, что это неважно. Я уверял себя, что нам не нужен опекун, который будет любить нас, достаточно и того, который удержит нас вместе.

Он встретился глазами с Эммой и следующие несколько слов сказал, как будто обращаясь именно к ней.

– Мне казалось, что мы достаточно любим друг друга, чтобы это не имело значения. Может, он и не привязался к нам, но все равно мог стать хорошим хранителем Института. А потом он стал спускаться все реже и реже, письма из других Институтов и звонки Конклава оставались без ответа, и я начал понимать, что с ним что-то не так. Это было вскоре после заключения Холодного мира, город разрывали территориальные споры, вампиры, оборотни и маги пытались захватить то, что некогда принадлежало фэйри. Телефон разрывался от звонков, к нам вечно приходили посетители, все требовали, чтобы мы взяли ситуацию под контроль. Я поднимался в мансарду, приносил Артуру еду и умолял его делать все необходимое, чтобы Конклав оставался в неведении. Ведь я понимал, что случится, если там обо всем узнают. Нас бы лишили опекуна, а с ним и дома. А потом…

Он глубоко вздохнул.

– Они отослали бы Эмму в новую Академию в Идрисе. Ведь они этого давно хотели. А остальных, возможно, отправили бы в Лондон. Тавви был совсем кроха. Они бы отдали его в другую семью. Друзиллу тоже. А Тая… Только представьте, что бы они сделали с Таем! Стоило ему повести себя не так, как положено, его бы перевели в Академию на программу для отстающих. Разлучили бы его с Ливви. Они бы этого не вынесли.

Джулиан порывисто шагнул к портрету Джесси Блэкторна и взглянул в зеленые глаза своего предка.

– И я умолял Артура отвечать Конклаву, делать вид, что он действительно руководит Институтом. У него на столе скапливались письма. Срочные донесения. У нас не было оружия, но он не запрашивал его. У нас заканчивались клинки серафимов. Однажды вечером я поднялся к нему, чтобы спросить… – Его голос дрогнул. – Чтобы спросить, подпишет ли он письма, если их составлю я. Я надеялся, что это поможет, но нашел его на полу с ножом в руке. Он резал себе кожу и говорил, что так прогоняет зло.

Он не отводил глаз от портрета.

– Я перевязал его раны. Но после этого я поговорил с ним и все понял. Мир дядюшки Артура – это не наш мир. Он живет в мире иллюзий, где я – порой Джулиан, а порой Эндрю. Он говорит с людьми, которых нет рядом. Да, бывает, он понимает, кто он и где находится. Но это случается нечасто. Бывают плохие периоды, когда он целыми неделями не узнает никого из нас. А потом наступает просветление и кажется, что он идет на поправку. Но он никогда не поправится.

– Ты хочешь сказать, что он безумен? – уточнил Марк.

«Безумием» такое называли фэйри. Некоторых они даже карали безумием: преступника могли приговорить к лишению рассудка. Сумеречные охотники использовали термин «сумасшествие». Эмма догадывалась, что у простецов имелись и другие слова: у нее сложилось такое впечатление по фильмам и книгам. Казалось, можно было бы подобрать менее жестокое определение для тех, у кого голова работала иначе, чьи мысли вызывали боль и страх. Но Конклав был жесток и беспощаден. Это отражалось в самом девизе, описывавшем Кодекс, по которому они жили. Закон суров, но это Закон.

– Полагаю, Конклав назовет его сумасшедшим, – горько ответил Джулиан. – Как ни странно, ты остаешься Сумеречным охотником, если болезнь терзает твое тело, но перестаешь им быть, когда она изводит разум. Даже в двенадцать лет я понимал, что Конклав заберет у нас Институт, если узнает о состоянии Артура.

Что нашу семью разрушат, что нас разлучат. И я не мог этого допустить.

Он посмотрел на Марка, затем на Эмму. Его глаза горели огнем.

– Война и так забрала у меня половину семьи, – сказал он. – У всех нас. Мы столько потеряли. Маму, отца, Хелен, Марка. Нас разлучили бы и держали порознь до совершеннолетия, но потом мы уже не смогли бы снова стать семьей. Они были моими детьми. Ливви. Тай. Дрю. Тавви. Я вырастил их. Я стал дядюшкой Артуром. Я получал письма и отвечал на них. Я платил по счетам. Я делал заказы. Я составлял расписание патрулей. Я никогда никому не говорил, что Артур болен. Я лишь сказал, что он со странностями, что он настоящий гений, что он всегда работает в мансарде. Но правда в том… – Он отвел взгляд. – Когда я был младше, я его ненавидел. Я не хотел, чтобы он выходил из своей комнаты, но иногда выбора не было. Случались личные встречи, которых нельзя было избежать, а с двенадцатилетним мальчишкой обсуждать важные дела никто не хотел. Поэтому я обратился к Малкольму. Он создал лекарство, которое я давал дядюшке Артуру. Оно проясняло его разум, но лишь на несколько часов, а потом он страшно мучился от мигрени.

Эмма вспомнила, как Артур схватился за голову после встречи с посланцами фэйри в Убежище. Она пыталась отогнать от себя этот образ, но его искаженное от боли лицо стояло у нее перед глазами.

– Бывало, я прибегал и к другим средствам, – полным ненависти к себе голосом продолжил Джулиан. – Сегодня, например, Малкольм дал ему снотворное зелье. Я знаю, это неправильно. Поверьте, мне казалось, что я попаду за это в ад. Если ад вообще существует. Я понимал, что мне не следует этого делать. Малкольм хранил мой секрет и никому ни о чем не рассказывал, но и не одобрял эти средства. Он хотел, чтобы я во всем признался. Но это разрушило бы нашу семью.

Марк подался вперед. Его лицо было непроницаемо.

– А как же Диана?

– Я не говорил ей прямо, – сказал Джулиан. – Но, наверное, она и сама догадалась, хотя бы о чем-то.

– Почему ты не попросил ее возглавить Институт?

– Я попросил ее. Она отказалась. Сказала, что это невозможно. Сказала, что ей очень жаль и что она постарается помочь. У Дианы… свои секреты. – Он отвернулся от портрета Джесси. – И еще. Я сказал, что ненавидел Артура. Но это было давно. Сейчас во мне нет к нему ненависти. Я ненавижу Конклав за то, что ждало бы его, что ждало бы всех нас, если бы об этом стало известно.

Он опустил голову. В ярком сиянии колдовского огня кончики его волос сверкали золотом, а шрамы у него на коже – серебром.

– Теперь вы все знаете, – сказал он и сжал спинку стула. – Я пойму, если вы возненавидите меня. Я не могу представить, как мне было поступить иначе. Но я пойму.

Эмма поднялась на ноги.

– Думаю, мы знали и раньше, – произнесла она. – Мы, конечно, ни о чем не знали… но все-таки знали. – Она посмотрела на Джулиана. – Так ведь? Мы знали, что кто-то заботится обо всем, и понимали, что это не Артур. Если мы и верили, что он руководит Институтом, то лишь потому, что так всем было проще. Нам просто хотелось, чтобы это было правдой.

Джулиан закрыл глаза. Когда он открыл их снова, их взгляд устремился на Марка.

– Марк? – сказал Джулиан, и в этом единственном слове уместился ужасный вопрос: «Марк, ты меня ненавидишь?»

Марк слез со стола. Его светлые волосы в свете колдовского огня казались совсем белыми.

– Брат мой, у меня нет права тебя судить. Когда-то я был старшим, но теперь ты старше меня. В стране фэйри каждую ночь я думал о вас – о тебе и Хелен, о Ливви и Тае, о Дрю и Тавви. Я называл звезды вашими именами, чтобы, мерцая, они напоминали мне о вас. Я ничего больше не мог поделать, чтобы унять свой страх, что вы страдаете или умираете, а я ничего об этом не знаю. Но я вернулся в живую и здоровую семью, в семью, узы которой не ослабли за эти годы. Среди вас царит любовь. И от этой любви у меня захватывает дух. Этой любви хватает даже для меня.

Джулиан с недоверием смотрел на Марка. Эмма чувствовала, что к глазам подступают слезы. Ей хотелось подойти к Джулиану и обнять его, но ей мешала тысяча причин.

– Если хотите, чтобы я рассказал об этом и остальным, – хрипло сказал Джулиан, – я расскажу.

– Сейчас не время решать, – ответил Марк, и в этой простой фразе, в том, как он посмотрел на Джулиана, Эмма впервые с возвращения Марка увидела мир, в котором Марк и Джулиан жили вместе, вместе растили братьев и сестер и вместе решали, что делать. Впервые она увидела гармонию, которую они потеряли. – Враги окружают Институт, на кону стоят наши жизни. Сейчас не время.

– Жить с этой тайной нелегко, – сказал Джулиан, и в его голосе послышалось предостережение, но проскользнула и надежда. Сердце Эммы болело из-за всех этих жутких, отчаянных жертв, на которые пришлось пойти двенадцатилетнему мальчишке, чтобы сохранить свою семью. Из-за тьмы, окутавшей Артура Блэкторна, в которой не было его вины, но из-за которой его подвергли бы его жестокому наказанию. Из-за бремени всей этой лжи во спасение: ведь ложь во спасение все равно оставалась ложью. – А если Слуги исполнят свою угрозу…

– Но откуда они узнали? – спросила Эмма. – Откуда они узнали об Артуре?

– Я не знаю, – покачал головой Джулиан. – Но нам, наверное, придется это выяснить.

Кристина наблюдала за Диего. Тот положил ее на кровать в медицинском кабинете и, сообразив, что не сможет сесть рядом, пока не снимет меча и арбалета, принялся неуклюже отстегивать их от ремня.

Диего редко бывал неуклюж. Кристина всегда представляла его грациозным, более грациозным из двух братьев Росио Розалес. В Хайме было больше ярости и воинственности. Сняв меч и арбалет, Диего расстегнул черную толстовку и повесил ее на крючок возле двери.

Он стоял к Кристине спиной. Сквозь его белую футболку просвечивали десятки новых шрамов и новых Меток. Некоторые были постоянными. На правой лопатке красовалась большая черная руна смелости в битве, уголок которой выглядывал из-за воротника. Казалось, Диего стал шире в плечах, что у него на талии и на спине появились новые мускулы. Его волосы отросли и касались воротника. Когда он повернулся, они скользнули у него по щеке.

Кристина смогла справиться с удивлением от встречи с Диего – ведь события после этого завертелись с поразительной скоростью. Но теперь они остались наедине, и она смотрела на него и видела прошлое. Прошлое, от которого она убежала и которое пыталась забыть. Оно было в том, как Диего придвинул стул к ее кровати, как наклонился, чтобы осторожно расшнуровать ее ботинки, как стянул их и закатал ее левую штанину. Оно было в том, как его ресницы бросали тень ему на скулы, когда он, сосредоточившись, водил кончиком стила по ее ноге недалеко от раны, как он выписывал целительные руны. Оно было в родинке в уголке его рта и в том, как он нахмурился и отклонился назад, чтобы оценить свою работу.

– Кристина, – сказал он, – тебе лучше?

Боль ослабла. Кристина кивнула, и Диего выпрямился, не выпуская стила из руки. Он сжимал его достаточно сильно, чтобы на тыльной стороне ладони проступил старый белый шрам, и Кристина вспомнила и этот шрам, и пальцы Диего, расстегивающие ее блузку у нее в комнате в Сан-Мигель-де-Альенде, и звон колоколов за окном.

– Уже лучше, – сказала она.

– Хорошо. – Он отложил стило. – Tenemos que hablar.

– Не нужно испанского, – попросила Кристина. – Я стараюсь практиковаться как можно больше.

Диего поморщился.

– Зачем тебе практика? Ты говоришь безупречно, как и я.

– От скромности ты не умрешь.

Он улыбнулся.

– Я скучал по твоим придиркам.

– Диего… – Кристина покачала головой. – Тебе не следует здесь быть. И не следует говорить, что ты по мне скучал.

Черты его лица были острыми, тонкими: высокие, выдающиеся вперед скулы, волевой подбородок, чуть впалые виски. Мягкими были только его губы, уголки которых сейчас печально опустились вниз. Кристина вспомнила, как впервые поцеловала его в институтском саду, и тут же оттолкнула от себя это воспоминание.

– Но это правда, – сказал он. – Кристина, почему ты сбежала? Почему ты не отвечала на мои сообщения и звонки?

Кристина простерла руку перед собой.

– Ты первый, – ответила она. – Что ты делаешь в Лос-Анджелесе?

Он положил подбородок на руки.

– Когда ты уехала, я не мог оставаться в Мехико. Все напоминало мне о тебе. Я приехал на каникулы из Схоломанта. Мы собирались вместе провести лето. А потом ты сбежала. Вот ты есть в моей жизни – и вот вдруг тебя не стало. Я себе места не находил. Я вернулся к учебе, но думал лишь о тебе.

– У тебя был Хайме, – резко заметила она.

– Ни у кого нет Хайме, – возразил он. – Думаешь, он не испугался, когда ты уехала? Вы ведь должны были стать парабатаями.

– Пожалуй, он переживет. – Собственный голос казался Кристине холодным и отстраненным, словно он замерз и превратился в лед.

Диего ответил не сразу.

– В Схоломант поступали тревожные сведения из Лос-Анджелеса, – наконец сказал он. – О некромантии. О попытках твоей подруги Эммы расследовать гибель родителей. Конклав полагал, что она раздувает из мухи слона, что ее родителей явно убил Себастьян. Но она не признавала этого, и я склонен думать, что она права. Я приехал сюда, чтобы во всем разобраться, и в первый же день пошел на Сумеречный базар. Слушай, это долгая история… В конце концов я нашел дом Уэллса…

– И в какой момент ты решил, что неплохо бы подстрелить пару нефилимов из арбалета?

– Я не знал, что они Сумеречные охотники! Я решил, что они убийцы. Я стрелял не на поражение…

– Да ладно! – бросила Кристина. – Ты должен был остаться и сказать, что ты нефилим. Стрелы были отравлены. Джулиан чуть не погиб.

– Мне они такими достались, – печально признался Диего. – Я не окунал стрелы в яд. Я бы остался, если бы знал. Я купил оружие на Сумеречном базаре. Мне не сказали о яде.

– А почему ты вообще решил купить оружие? Почему ты не пришел в Институт? – спросила Кристина.

– Я приходил, – к удивлению Кристины, ответил Диего. – Я искал Артура Блэкторна и нашел его в Убежище. Я попытался объяснить ему, кто я такой и зачем я здесь. Он сказал, что проклятие Блэкторнов – это их личное дело, что они не желают чужого вмешательства и что мне лучше убраться из города подобру-поздорову, пока все не пошло прахом.

– Он так и сказал? – пораженно переспросила Кристина.

– Я решил, что мне здесь не рады, и даже подумал, что Блэкторны могут быть каким-то образом связаны с некромантией.

– Они бы никогда!..

– Тебе это очевидно. Ты их знаешь. Но я ведь их не знал. Я знал лишь, что глава Института велел мне убираться, но оставить все так я не мог, ведь ты была здесь. Может, тебе угрожала опасность, может, даже от Блэкторнов… Мне пришлось купить оружие на базаре, потому что я побоялся выдать себя, воспользовавшись одним из складов. Послушай, Кристина, я не лгу…

– Ты не лжешь? – перебила его Кристина. – Хочешь знать, почему я уехала из дома, Диего? В мае мы были в Сан-Мигель-де-Альенде. Я ходила по магазинам, а когда вернулась, вы с Хайме сидели на террасе. Я шла по саду и отлично слышала ваши голоса. Вы не знали, что я рядом.

Диего озадаченно посмотрел на нее.

– Но я не…

– Я слышала, как он сказал тебе, что семья Розалес не должна быть у власти. Что власть следует передать тебе. Он рассказывал тебе о своем плане. Уверена, ты помнишь. По этому плану ты должен был жениться на мне, а он должен был стать моим парабатаем, после чего вы бы стали оказывать давление на меня и мою мать, чтобы в конце концов сместить ее с должности руководителя Института Мехико и оказаться на ее месте. Он сказал, что тебе досталась легкая задача, ведь женитьба означала, что однажды ты сможешь уйти от меня. А вот клятвы парабатаев связывают людей навсегда. Я прекрасно помню, как он это сказал.

– Кристина… – Диего побледнел. – Так вот почему ты уехала тем же вечером. Болезнь твоей матери была ни при чем.

– Это не она, а я была больна! – воскликнула Кристина. – Ты разбил мне сердце, Диего, ты и твой брат. Не знаю, что хуже – терять лучшего друга или терять возлюбленного, но мне показалось, что в тот день вы оба умерли для меня. Поэтому я и не отвечала тебе ни на звонки, ни на сообщения. С мертвецами не разговаривают.

– А что насчет Хайме? – В глазах Диего что-то промелькнуло. – Что насчет его звонков?

– Он ни разу мне не звонил, – ответила Кристина и почти обрадовалась удивлению Диего. – Может, он догадливее тебя.

– Хайме? Хайме? – Диего вскочил на ноги. У него на виске забилась жилка. – Я помню тот день, Кристина. Хайме был пьян и нес всякую чушь. Ты слышала мой голос или все говорил только он?

Кристина попыталась вспомнить. В памяти все голоса смешались. Но…

– Я слышала только Хайме, – призналась она. – Я не услышала ни слова от тебя. Я не услышала ни слова в мою защиту. Ничего.

– Потому что не было смысла разговаривать с Хайме, когда он был в таком состоянии, – горько ответил Диего. – Я позволил ему болтать в свое удовольствие. Но мне не следовало этого делать. Мне не было дела до его плана. Я любил тебя. Я хотел быть с тобой. Он мой брат, но он… Ему словно чего-то не хватает, его словно при рождении не наделили способностью к состраданию.

– Он должен был стать моим парабатаем, – сказала Кристина. – Я бы навсегда оказалась связана с ним. И ты не собирался мне ничего рассказать? Не собирался остановить это?

– Собирался, – возразил Диего. – Хайме уезжал в Идрис. Я ждал его отъезда. Я хотел поговорить с тобой, когда его не будет рядом.

Кристина покачала головой.

– Не следовало тебе ждать.

– Кристина. – Он подошел ближе и простер к ней руки. – Прошу тебя, если ты ничему больше не веришь, поверь хотя бы тому, что я всегда любил тебя. Неужели ты и правда думаешь, что я лгал тебе с самого детства? С того раза, когда я впервые поцеловал тебя, а ты, смеясь, убежала? Мне было десять. Неужели ты и правда считаешь, что все это входило в план?

Кристина не приняла его руки.

– Но Хайме, – сказала она, – я знаю не меньше. Он всегда был мне другом. Но на самом деле все было не так. Он говорил такое, чего друг ни за что не скажет, а ты знал, что он использует меня, и ни разу даже не намекнул мне об этом.

– Я хотел тебе сказать…

– Хотеть – не значит сделать, – перебила его Кристина.

Она думала, что почувствует облегчение, наконец рассказав Диего, почему она его ненавидит, наконец поделившись тем, что она услышала. Наконец разорвав эту нить. Но нить, похоже, не была разорвана. Она чувствовала связующие их узы, как чувствовала их и тогда, когда потеряла сознание в машине и очнулась на руках у Диего, который шептал ей на ухо, что все будет хорошо, что она его Кристина, что она сильная, что она справится. И на мгновение ей показалось, что последние несколько месяцев ей приснились и она снова дома.

– Я должен остаться здесь, – сказал Диего. – Убийства, Слуги Хранителя – все это слишком серьезно. Я – Центурион, я не могу бросить расследование. Но мне нет нужды жить в Институте. Если ты хочешь, чтобы я ушел, я уйду.

Кристина открыла рот, но ответить ему не успела – зажужжал телефон. Пришло сообщение от Эммы. «Хватит заигрывать с Безупречным Диего, дуй в компьютерную комнату. Ты нам нужна».

Закатив глаза, Кристина сунула телефон обратно в карман.

– Нам пора.