77
Лео осторожно поворачивает дверную ручку, разувается и крадется в комнату, не включая свет. Винсент, как порой бывает, лежит в постели вверх ногами, что-то невнятно бормочет во сне. Но Феликс просыпается. А может, он и не спал.
Как же трудно объяснить – по крайней мере, среди ночи, – что мама не вернется. А объяснив это, трудно объяснить, что и папа домой не придет. Но Лео кое-как объясняет, и Феликс слушает, а когда Лео заканчивает, звонит телефон. Мама. Спрашивает, все ли дома, а когда он отвечает, что все, она говорит, что передумала и сейчас приедет. Прямо сейчас.
Он бежит на кухню, открывает шкафчик под рабочим столом, достает две бумажные сумки.
Сейчас приедет мама, и когда она приедет, кухонный стол должен выглядеть как полагается.
Канистра с бензином. Остатки наволочки. Две бутылки.
Сигаретные окурки, билеты лото, пакеты из-под сахара.
Он складывает все это в сумки, запихивает их под мойку.
Без канистры, наволочки и бутылок стол будет обыкновенным кухонным столом, и им не понадобится говорить об этом.
Он снова протирает стол губкой, моет кастрюльку, нюхает, моет снова, пока запах вина не пропадает. Перед самым маминым приходом. И внутри у него так хорошо. Он спешит ей навстречу и неожиданно видит еще двоих.
– Лео, это… полиция.
Это не вопрос. И он не отвечает.
– Ты понимаешь? Они осмотрят нашу квартиру. А потом… хотят немного поговорить. С тобой.
В нашей квартире только мы.
– Я устал.
Здесь живем мы – Винсент, Феликс, мама, папа и я.
– Я понимаю, дорогой. Но это не займет много времени.
Эти двое… им здесь не место.
– Потом они уйдут. Лео, ты согласен?
Они везде: в коридоре, на кухне, в комнате Винсента, в его и Феликсовой комнате, в спальне мамы и папы, в мастерской, в гостиной, даже в ванной и на балконе. Открывают и закрывают шкафы, ящики, чуланы, двигают обувь, солдатиков, рисунки и цветочные горшки. Рассматривают самодельную боксерскую грушу и золотую рукоять сабли, небрежно сунутой в синие бархатные ножны над большим набором старых инструментов. Все это время Лео стоит на пороге кухни. Даже когда они открывают шкафчик под мойкой и вытаскивают две бумажные сумки и обрывки наволочки, от которой по-прежнему пахнет мамой.
– Привет, Лео, – говорит тот полицейский, что покрупнее, и пытается улыбнуться ему. – Твоя мама все правильно сказала. Я работаю в полиции. И хочу с тобой поговорить. Совсем недолго.
Лео никогда еще не встречал полицейских, которые не носят форму, этот мужчина одет в длинное пальто, вроде папиного, только светлое, и показывает на недавно отмытый кухонный стол.
– Это… неопасно. И ты ни в чем не виноват. Все случившееся не твоя вина, Лео. Я просто задам тебе несколько вопросов. Мне нужно знать, что произошло, когда вы с папой разъезжали по округе.
Он выдвигает кухонный стул, папин стул, садится, кладет на стол блокнотик на пружине и карандаш.
– Расскажи мне, Лео. Ты сидел в машине. А папа был за рулем. Куда он поехал?
– Я не хочу рассказывать.
– Почему не хочешь?
– Не хочу, и все.
– Попробуй.
– Не хочу.
– Лео! Я с тобой говорю.
– Не хочу.
Лео смотрит в пол, а чертов полицейский уходит в коридор, возвращается с его зимней курткой, кладет ее на блестящий кухонный стол. Ну и ручищи у него, но Лео знает, какими бы сильными они ни казались, им нипочем не сломать разом пять палочек от мороженого.
– Куртка пахнет дымом. Ты чуешь?
Это наше.
– В бумажной сумке канистра с бензином. В другой сумке пустые винные бутылки и рваные тряпки.
А не твое.
– Ты знаешь, что это означает? Все вместе?
Здесь живем мы.
– Ты знаешь, что здесь делал твой папа?
А не ты.
– Коктейль Молотова. Так это называется. Бутылка с бензином. Если ее бросить, бензин вспыхивает, поджигает, разрушает, убивает. Такие зажигательные бутылки применяли в войну.
Мы клан.
– Твой дедушка видел тебя и твоего папу возле дома, когда начался пожар. И бабушка тоже видела. И твоя мама. И пятеро соседей. Все видели тебя, и все видели твоего отца.
Клан всегда держится заодно.
– Дедушка видел у тебя в руках пакет. А что было потом? Ты его бросил? Или бросал твой отец?
Клан невозможно сломать.
– Лео?
Что бы ни случилось.
– Послушай-ка меня.
В клане, в настоящем клане, мы никогда не обижаем друг друга.
– Твоя мама могла умереть. И бабушка. И дедушка. Они все могли умереть.
В настоящем клане мы никогда не доносим друг на друга.
– Посмотри на меня, Лео. Ты понимаешь, что сделал твой отец, причем нарочно?
В клане, в настоящем клане, мы всегда защищаем друг друга, всегда, всегда.
– Тебе незачем выгораживать отца – это он поступил неправильно. А ведь должен был оберегать тебя.
– Я не палочка от мороженого!
Эти слова вырываются так неожиданно, что он сам к этому не готов.
– Слышите? Я не палочка от мороженого!
– Расскажи мне в точности, что делал твой отец. Расскажи ради твоей матери, ради братьев. Лео, расскажи!
Он только сейчас заметил, что мама плачет. Хотя, может быть, она только сейчас заплакала? Она где-то у него за спиной, он не видит ее глаз, но слышит ее – она плачет не от страха, не из-за того, что случилось или могло случиться, плачет для него, для сына, стоящего перед полицейским в штатском, отвечающего на вопросы, к которым никто другой отношения не имеет.
– Я вам не паршивая палочка, которую можно сломать пополам!
Карандаш так и лежит на блокноте, когда Лео хватает его, со всем ужасом и злостью, накопившимися в его десятилетней руке, и втыкает серое острие в ручищу полицейского.
Потом он убегает прочь, слыша за спиной вскрик полицейского, мама пытается задержать его, а второй полицейский едва не сталкивается с ним в коридоре. Лео запирает изнутри дверь комнаты, где по-прежнему ногами на подушке спит Винсент, а Феликс сидит на полу возле кучи кубиков “Лего”.
– Леонард!
Мама стучит в дверь.
– Выходи! Слышишь? Ты должен поговорить с ними!
Не поймешь, как Винсент может спать в таком шуме.
– Открой дверь!
А Феликс может сидеть на полу в окружении сотен деталек “Лего”.
– Лео! Послушай маму. Поверни ключ и открой дверь, – говорит высокий полицейский.
– Это он? – шепчет Феликс, кивая на дверь. – Он? Он что…
– Орал он. Руку ему больно, – отвечает Лео.
Новые голоса. Новый шум. Он не слышит. Раз решил не слышать, то и не слышишь. Иногда он так и делает, уходит туда, где никого больше нет, где один только он, и запирается там, все существует внутри, снаружи нет ничего.
– Лео! Ты же знаешь, мы вполне можем открыть дверь, верно? Лео! Но твоя мама не хочет. Так что открывай сам!
Младший братишка просыпается. Растрепанные волосы, усталые глаза.
Лео берет его на руки, расхаживает взад-вперед, от двери до окна.
– Винсент, их не существует.
Он останавливается неподалеку от двери и от стука, приказывающего ему открыть, выйти.
– Их не существует.
Усталые глаза уже не усталые, всматриваются в него, вслушиваются.
– Ты слышишь, братишка?
– Слышу.
– Их не существует. И мы… пройдем прямо сквозь них.
Трехлетний малыш старается понять. Потом улыбается:
– Прямо сквозь?
– Прямо сквозь.
Мама и двое полицейских притихли. Папа с двумя другими полицейскими едет где-то по другой улице.
Он долго расхаживает по комнате, старший брат с младшим братишкой на руках за запертой дверью.
И, пожалуй, никогда он не был так спокоен, как сейчас. С Феликсом и Винсентом. Когда он сам решает, кто существует, а кто нет.
