Они стоят рядом, смотрят в разрисованное граффити зеркало.

Один ростом метр девяносто три, темные волосы зачесаны назад, второй – метр пятьдесят два, волосы светлые, взъерошенные.

– Нож. – Папа протягивает руку ладонью вверх, на ней лежит финский нож, в пятнах краски. – Нож, Леонард!

Лифт ползет наверх – второй этаж, третий, Лео пытается разглядеть в зеркале отражение отца. Оно дрожит. Обычно с папой так бывает, прежде чем он начинает пить вино с растопленным сахаром или когда ему осточертели лодыри и паразиты. Но только внешне. Не как сейчас. Изнутри.

– Я учил тебя, как надо драться. Руками! А ты… ты берешь мой нож!

– Не для драки.

– Тебе нож не нужен!

– Чтобы заставить их драться. Заманить сюда. Чтобы ты видел.

Папа сжимает нож. Он зол. И напуган. Зол от испуга и испуган от злости.

– Неужто тебе, черт подери, непонятно, что ты… ты…

– Но ты сам его использовал. Обрезал…

– Я прежде всего дерусь руками!

Шестой этаж. Седьмой. Приехали. Но оба остаются в тесной кабинке лифта. Пока не откроют дверцу, пока не перестанут смотреть друг на друга в размалеванное зеркало… останутся в этом тесном мирке…

– Ну, ты сорвиголова…

Голос у папы тоже дрожит, Лео видит отца в зеркале, почти на самом верху, где слой краски прозрачнее.

– Но я врезал ему, папа. Прямо в нос. Так?

И папа улыбается. Он смеется, когда получает конверты с деньгами, а иной раз – когда пьет черное вино, но улыбается редко. Сейчас он улыбается.