Третья ночь

На повороте дороги к стволу дерева прибита табличка со светящимися буквами: НОВОЧУДЬЕ. Пастушок выцарапывает при помощи кремня на гладком камне: «Чужестранцы, паломники, всегда готовые пуститься в путь». Снова напоминает о Своем уходе?

Еще один поворот, за которым неожиданно возникает старая ферма. С каждым шагом до нас все яснее доносится многоголосое пение.

— Здесь все еще Рождественская ночь?

— Поэтому Твои братья так любят эту ночь?

— И так бывает каждую неделю?

Между деревьями проступают очертания дома. Уж не руки ли Пастушка обтесывали эти камни? Чем больше я узнаю о Нем, тем больше для меня непостижимого. Он познакомил меня со Своей Матерью — значит, Он действительно такой, как все мы! Но почему Он сказал, что Сам выбрал ее? Значит, Он был раньше, чем она? Надо будет поглубже заглянуть в Его глаза: когда это было, что Его взгляд дал жизнь всему сущему?

Через ворота проходим во двор, в глубине которого нас ждет лестница со ступенями, сбитыми ногами многих поколений. Сколько неизвестных побывали здесь до нас. Их жизнь тихонько подошла к этому порогу, наделив камни лицом, а природу — душой…

На втором этаже под высокой крышей светятся окна. В них виднеются силуэты поющих. Каждый держит в руке горящую свечу. Пастушок делает мне знак, как и Он, снять сандалии. Босиком мы проскальзываем в приоткрытую дверь (слава Богу, она не скрипит!). Он прижимает палец к губам, прося не выдавать Его… Потрясающе! В глубине дома, почерневшая от времени, висит картина, изображающая Его семью: три Ангела! Ладан наполняет благоуханием всю часовню.

Человек, облаченный в белое, с сияющим от счастья лицом что–то говорит, обращаясь ко всем. Мы входим на словах: «Для Него нет никого, кто был бы безвозвратно потерян, никого, кто был бы слишком далек или неисцелимо ранен. Какая колючая проволока может помешать Ему идти за нами? Он сойдет в ад, если это понадобится, но в конце концов Он непременно встретит нас!»

Под общее пение: «Христос рождается, славьте Его…» несколько подростков приносят хлеб и хрустальную чашу. Человек в белом встает позади старого хлебного ларя.

Внезапно я замечаю по обе стороны от него двух Ангелов с уже знакомой мне картинки. В тех же позах, с теми же жестами, только… живых! Все трое замерли вокруг чаши, стоящей на белой скатерти, покрывающей хлебный ларь. И вдруг чаша начинает пылать, из нее вырываются огромные, прямые огненные языки, кажется, что им не терпится зажечь все вокруг. Мне неясно, горит ли чаша от того, что Ангелы смотрят на нее, или же Ангелы сияют от того, что чаша горит. Где источник огня? Кто зажег его?

Думая, что это сон, я протираю глаза (как три дня назад, когда Пастушок коснулся моего плеча). Все становится, как прежде, но… у меня теперь новые глаза, которые могут видеть все это!

Может быть, это и есть та вечеря Любви, о которой Он мне говорил? Поворачиваюсь к Нему, чтобы спросить.

Его нет! Его место пустует! Ушел! Неужели Он воспользовался моим ослеплением, чтобы сбежать, даже не попрощавшись? Да нет, не может быть. Он просто вышел подышать. Когда вернется, я спрошу Его, видел ли Он, как и я, этот непонятный свет.

Теперь мы все стоим вокруг чаши. Сияющий человек говорит: «Дадим друг другу мир! Бог дает его нам этой ночью через друг друга. Мир не может дать нам его. Но мир не сможет его у нас отнять, если мы примем его от Бога».

Все обнимаются с такой светлой и свежей радостью, какую я видел лишь вчера вечером у Мириам. Право же, мой Пастушок мог бы вернуться к этому моменту! Без Него я не был бы здесь, без Него я бы просто погиб от острого приступа духовной недостаточности там, в Пепелищенске. От приступа недостаточности того, что бесконечно!

Безнадежно гляжу в окно — нет ли Его внизу? Нет! Никого! Боль разочарования длится лишь мгновение: я вдруг замечаю, что в лицах всех, кто стоит рядом со мной, есть что–то от Него! Как бы это сказать… Ну да, какой–то отблеск, какое–то неуловимое сходство. У кого — глаза, у кого — губы или лоб, и почти у всех — улыбка. Мне хочется каждого назвать Иешуа или Мириам. И кажется, все они счастливы видеть меня! Как если бы мы были знакомы целую вечность. Услыхав мое имя, они говорят мне: «Ты — Эммануэль, этим вечером С–нами–Бог!» Я думаю: «Это как если бы они назвали меня Иешуа!» — и вспоминаю слова Пастушка: «Это — Моя Церковь!»

Человек, стоящий у хлебного ларя, восклицает, не сводя глаз с хлеба, который он держит в руках:

— Это Он! Это Он!

Затем он протягивает каждому из нас маленький кусочек этого хлеба, этого пылающего угля! Каким чудом плоть не сгорает, соприкасаясь с ним? Я едва решаюсь принять его, и тотчас в моей груди начинает биться другое сердце, соединяющее свой ритм с биением моего.

Все склоняются в земном поклоне, должно быть, каждый прислушивается к тому же, что и я, точно внутри каждого терпеливо настраиваются два музыкальных инструмента. Я думаю: «Как я могу умереть, если в жилах моих пылает этот Огонь?»

Оглядываюсь. Все лица освещены изнутри отблесками того Огня, который каждый принял в себя! О, если бы эти лица могли сиять в наших городах, то вся тьма была бы рассеяна! Раздаются тихие и такие простые слова:

«Иисус, Ты вернул мне радость! — Благодарю Тебя, Господь, за Твои раскрытые объятия! — Я предаю Тебе Монику, которую я любил. Ты призвал ее к Себе, и Твоя любовь пришла раньше моей!»

Мне тоже хочется что–то сказать, но еще сильнее — просто плакать. Все это, вот так, сразу — как тут не зареветь!

Кто–то берет гитару и негромко запевает: «Если бы вы знали дар, что Дух Святой дает…»

Так, значит, это и есть — источник счастья!

Спустившись вниз, я не нахожу ни Его сандалий, ни посоха… Он действительно ушел! Его прощальными объятиями стали для меня объятия братьев, которым Он доверил меня. Несмотря на то, что на протяжении последних часов одна лишь мысль о Его уходе ужасала меня, сейчас я почему–то не грущу.

Братья приглашают меня на кухню, где пылает камин. Нас оказывается человек тридцать.

Один из братьев хлопочет у огня. Серая залатанная ряса, босые ноги, мозолистые руки, исхудалое лицо с тонкими, правильными чертами. Он говорит, обращаясь к самому себе:

— Когда полено плохо горит, его придвигают к другому, которое уже пылает вовсю. Он замечает меня:

— Меня зовут Франциск. Приезжай ко мне на родину, в Ассизи. Небо там, точно цветок.

— А что ты там делаешь?

— То живу наедине с Богом в пещере, то вместе с братьями хожу из деревни в деревню. То слушаю тишину, то возвещаю Слово. Пустыня для Бога — дорога для Царства. Поклонение — утешение. Утешение — поклонение. Это ритм моей любви. Как вдох и выдох…

— Надо же! Последние три дня я прожил именно так. Мне очень хочется жить так же и дальше. Скажи, а ты не поможешь мне как старший брат?

— Тогда ничего не оставляй для себя, чтобы целиком принадлежать Тому, Кто целиком отдал Себя тебе.

Затем он представляет мне молоденькую девушку, появившуюся у меня за спиной:

— Знакомься. Я привез ее из Ассизи. Это — Клара, мой друг, она страстно любит красоту.

На вид ей не больше двадцати лет. Внезапно она начинает смеяться звонким, заразительным смехом. Кажется, что ее просто переполняет счастье. Оно брызжет из нее во все стороны, точно искры из вулкана.

Во время еды эта заводная девчонка продолжает зажигать вокруг себя огоньки радости. Отвечая на чью–то фразу, она делится секретом своего веселья:

— Мне хочется сделать счастливым весь мир. Я так счастлива, что если бы я умерла сейчас, то, думаю, что я попала бы прямо на небо. Ведь если небо — это место, где славят Бога, то получается, что я уже там! Наверное, это и есть радость детей Божьих!

В свою очередь она знакомит меня с одним из своих друзей: это другой брат, в белой рясе. На груди у него нашито большое красное сердце, увенчанное крестом. Его взгляд, излучающий невероятную нежность, проникает прямо в душу.

— Откуда ты?

— Из глубины Хоггара в Сахаре, где я построил себе маленькую хижину из камней… Не смущайся, братец! Знал бы ты, каким я был пропащим! Моя жизнь состояла из одних гулянок… а потом Иисус позвал меня в пустыню, на свидание, длящееся всю жизнь. Множество ночей, проведенных у Его ног, право же, ради этого стоит пойти за Ним куда угодно.

— Как тебя зовут?

— Шарль.

— А фамилия?

— Шарль Иисуса. Это — наша общая фамилия, и твоя тоже.

Ко мне подходит молоденькая девушка, одетая как монахиня. Лицо ее сразу внушает доверие.

— Меня зовут Тереза. Я всегда искала только истину. Иисус посадил меня вместе с тобой за стол, где хлеб очень горек. В своей ночи я взывала к Нему: «Помилуй нас грешных!» Нас — то есть, тебя и меня, ибо Иисус простил меня заранее. Я тоже была очень больна. Но однажды, в Рождественскую ночь, Он встретил меня на лестнице и исцелил все раны моего детства. А потом Он сокрыл от меня Свое Лицо, чтобы осветить твою ночь. Чтобы взять тебя за руку, Он убрал от меня Свою. Я плакала за тебя кровавыми слезами, слезами надежды. Какая радость, что ты пришел к этому застолью света!

— Кто знает? Может быть, без тебя я и не был бы сейчас здесь?

Теперь уже Тереза представляет мне трех своих друзей. Сперва — молодого африканца с лицом, испещренным мелкими шрамами:

— Это Роберт. Он — из лепрозория в Камеруне.

Глаза его сверкают:

— Всю жизнь я мечтал быть капитаном футбольной команды. А теперь хочу моими страданиями вести всех на небо, всем открыть его двери. Я хочу исцелить всех прокаженных от отчаяния. Я приехал к вам в Европу как лекарь.

(Уж не о нем ли говорил шофер на дороге в Польшу?)

Двое других провели много лет в тюрьме. Один — за ограбление. Его зовут Жак. Это крепкий парень, светящийся радостью. Второй, Ван, с совсем детским лицом, был арестован за веру. Он приехал из Ханоя, чтобы собрать по всей Франции юных апостолов любви.

— Любовь — это неразрушимое сокровище! — говорит он мне с сильным вьетнамским акцентом.

К концу ужина из леса возвращается Бернард. Он приносит еловые ветки, чтобы украсить часовню:

— Я хочу, чтобы все было красиво! Это ведь для Бога!

Каждому хочется познакомить меня со своими друзьями. Такое впечатление, что все они связаны друг с другом чем–то, что гораздо сильнее кровного родства. Или это родство по какой–то иной крови, состоящей из любви?

Однако мысли мои постоянно возвращаются к моему Пастушку, к Тому, на Кого все так похожи! Где–то Он сейчас? В доме у Мириам–Пресветлой? А может быть, под открытым небом, где–нибудь в полях, Он идет сейчас следом за какой–нибудь овечкой, которая не дает себя найти?

А главное, кто знает, не придет ли Он однажды за мной, чтобы вместе отправиться в Ликовань? Как мне хочется снова увидеть Его! Всего через несколько часов разлуки я уже соскучился по Его удивительному лицу.

У входа в часовню меня ожидает сюрприз: на камне лежит Его белая флейта. Ты представляешь? Он оставил мне Свою флейту! Точно подпись на последней странице книги! Да разве я смогу играть на ней? Разве смогу подобрать мелодию Его песни? Той песни, от которой пускались в пляс плачущие дети, той, от которой успокаивались дети, охваченные страхом. Песни, возвращающей молодость сердцам, постаревшим от неумения любить, зажигающей глаза потухшие, ибо в них некому было заглянуть…

Вот уже несколько дней, как я живу здесь, с братьями и сестрами. После Рождественского потрясения для меня наступило время восстановления. Вместе с теми, кто окружает меня, я учусь жить, любить, доверять, быть принятым, просто — быть. Здесь все чувствуют себя отданными друг другу. Их взгляд пробуждает то лучшее, что есть во мне. С ними я учусь быть самим собой. Просто–напросто. Я учусь брать на себя ответственность за братьев, работать с мирным сердцем. Работа по дому — разная каждый день. В первый день мне достается кухня. Лукас — слепой юноша девятнадцати лет — учит меня печь хлеб.

— Я даю тебе мои руки, ты даешь мне твои глаза!

Мы месим тесто и поем каноном:

Видеть Тебя, только видеть Тебя,

Это — счастье без конца —

Видеть Тебя!

— Этот хлеб должен быть прекрасным, пусть он будет золотистым, когда мы вынем его из печи, ведь завтра часть его станет Телом Божьим.

— Ты случайно не бредишь?

— Нет–нет! Это — действительно невероятно и непостижимо, вернее, мы не в состоянии это постигнуть… Хлеб, над которым мы сейчас трудимся, станет Телом Того, Чьи руки сотворили Вселенную.

— Но каким образом это произойдет?

— Молитвой и руками брата, которого мы зовем священником.

— Ты говоришь о том, что происходило здесь вчера вечером, когда я пришел?

— Именно!

— А как зовут этого священника?

— Дон Боско. Его прихожане — молодежь всего мира. Он отдал им себя без остатка. Это — его страсть. Он очень много работает в Бразилии.

— А кто те четверо подростков, которые подносили хлеб?

— Начнем с Савио. Ему четырнадцать, он — из школы жизни, где Боско готовит юных апостолов. Савио часто сопровождает дона Боско в его поездках. Другой — Кизито, тринадцати лет. Он из Уганды. Он только что крестился. Ты слышал, как он пел «Отче наш»? От него прямо ток бил. Он радовался, точно на свадьбе! Третий — Антуан, ему тоже тринадцать, он из Нагасаки. Это он запел: «Воспойте Господу, вся земля», а потом раскинул руки, словно на кресте. Ну, и наконец — двенадцатилетний Гаэль, тот, который был одет в скаутскую форму. Ты слышал, как он каждый раз отзывался: «Да, аминь»? На другой день я работаю в саду с Пьером–Джорджио — несравненным спортсменом. (Золотая медаль на международных соревнованиях по слалому.) Но главная его страсть — служение людям из третьего мира. Он проводит дни и ночи на нищих окраинах Турина, помогая тем, до кого никому нет дела.

Весь третий день я пасу коз вместе с Фати — молодым архитектором из Ливана. Его лучший друг только что погиб — его машину взорвали.

— И ты не проклинаешь тех, кто это сделал?

— В грохоте взрыва я слышал голос Иисуса: «Отче, прости им…»

Так, значит, слова моего Пастушка, точно вспышка, достигают глубин любого ада.

Фати не терпится вернуться в Бейрут.

— Бомбы, рвущиеся там, прекратили мои развлечения, но зато открыли мне радость молитвы. Там я счастливее, чем здесь, в этом мирном убежище… Если мы с тобой больше не увидимся, знай, что я отдал мою жизнь за мир…

Мне очень радостно знакомиться с ними, прибывающими со всех концов земли. Они остаются в Новочудье на несколько дней, недель или месяцев, чтобы передохнуть, прежде чем вернуться туда, где живут. У каждого из них свой путь, каждый готовится служить там, где Бог ждет его. Бернард поедет в Россию, Клара отправится в Океанию вместе с миссионерами. Пьер–Джорджио — в Сан–Пауло.

Вместе с ними я учусь еще и жить тем, что происходит во всем мире. Это я–то, которому раньше было на все наплевать! Теперь нет ничего, к чему я остался бы равнодушен, никого, чья судьба не волновала бы меня. Чужих больше не существует.

Знаешь, что поражает меня здесь сильнее всего? Чистота в отношениях между юношами и девушками. Какая светлая, прозрачная любовь! Никогда не думал, что это возможно. Не в этом ли секрет их сияющих лиц? Ах, если бы Сильвия могла обрести здесь смысл любви, вкус жизни! Быть может, тогда все для нее было бы по–другому?

Листая книги в библиотеке, я вдруг натыкаюсь на стихи некоего Божьего безумца из Испании, Иоанна Креста. Он сочинил их однажды вечером, когда, сидя в мрачной темнице, вдруг услышал, как двое влюбленных поют на улице: «Я умираю от любви. О ты, кого люблю я, что мне делать?» А другой отвечает: «Что ж, умирай!»

Тебе не кажется, что эти стихи чем–то похожи на мою историю?

Эту ночь на 1 января, начинающую новый год, мы провели перед Хлебом, ставшим Огнем во время вечери любви. Теперь я знаю, что это — встреча с Ним, я прихожу к Нему, а Он — ко мне. И мы с Ним смотрим друг на друга.

Около полуночи к нам в страшном возбуждении ворвался Жан из Бреста:

— Идите сюда! Скорей, скорей!

Выскочив на улицу, мы видим гигантский пожар на горе напротив. Застываем, не в силах вымолвить ни слова. Несколько пожарных машин, сигналя, носятся, как сумасшедшие, по извилистым дорогам, являя полное ничтожество техники.

У газетного киоска в Бездушье Пастушок сказал мне: «Мир — в огне и крови»…

Как погасить эти пожары? Так ли, как те люди, которых мы различаем вдали? Рискуя жизнью, они открывают встречный огонь, чтобы ненасытное пламя не могло больше ничего пожрать…

Достаточно ли сильно пылает в нас кровь Любви, чтобы погасить пожары ненависти?

Я поверяю свои мысли Жану, сам удивляясь тому, что говорю. Словно Пастушок осветил Своим Светом те семена, которые всегда были сокрыты во мне… Жан отвечает:

— Когда я думаю о пожарах, которые пылают сейчас по всему миру, я не в состоянии заснуть. Правда, рассвет уже близок…

В 4 утра мы решаем вынести на улицу другой Огонь, тот, что невидимо горит в Хлебе. С факелами в руках мы следуем за доном Боско. Мистраль продолжает свирепствовать. Порыв его тушит почти все факелы. К счастью один–два все–таки не гаснут, и от них мы вновь зажигаем остальные.

Какая буря может погасить наше пламя, пока мы вместе?

Поворачиваясь поочередно на все четыре стороны света, священник благословляет один за другим континенты. Мы выкликаем имена живущих на них народов.

Кажется, что Хлеб отбрасывает во все стороны лучи, способные исцелить мир от всех болезней. Словно с этой горы Он отправляется на помощь ко всем тем, кто в страшный шторм борется с ветром и волнами. К рассвету все утихло. Теперь до нас долетает даже шум ручейка, текущего в долине.

— Этой ночью, — говорит мне Клара, — все реки текут к Нему, к Нему протягивают они свои огромные руки… И нет никого, от рек до косуль, кто не склонился бы перед Ним, взывая: «Приди, Господи Иисусе!» Земля поворачивается к Солнцу, говоря: «А не сегодня ли?» И если сегодня Он еще не придет, она сделает еще один оборот, и еще, но она знает, что однажды бег ее остановится, и вместе со всеми светилами, вместе со всеми сестрами–планетами она упадет к Нему на Руки…

Слушай шепот всего творения… а затем — сойди в самую глубину, по дороге твоего сердца.

Так я и делаю. Остановившись возле источника, я прислушиваюсь. Сомнений нет: я слышу Его нежный голос, горячий и мелодичный, иногда вибрирующий. Порой — цитра, порой — флейта, порой — кларнет. Я слушаю, слушаю…

И каждый раз мое сердце отзывается, как тогда, в первый раз, когда я услышал, как губы Его произносят мое имя, а затем — имя Отца, там, под небом Яснодола. И я вспоминаю то, что Он говорил мне об источнике в Пустойе:

И во мне точно зажигаются Его глаза. Да–да, Его огромные глаза беззащитного ребенка, всегда удивленные, всегда восхищенные… Эти глаза светятся во мне…

Вот и все, что я хотел рассказать тебе, Христиан, о моей жизни, так внезапно ставшей житием.

Да откроются в тебе тоже Его глаза…

И тогда юность твоя станет светом,

Жизнь — любовью,

Сердце — источником!