День третий
— Песнь моя, пробудись!
Голос Мириам пронзает предутренний сумрак. Одним прыжком Иешуа вскакивает на ноги и, воздев руки, восклицает:
— Вот Я, Отец! Готово Сердце Мое, готово любить Тебя!
И добавляет, повернувшись ко мне:
— Это немного похоже на то, как Я восстал от ночи к сияющему свету дня, когда был навсегда вырван из смертного сна.
День постепенно проникает в дом, но свет его почему–то необычен. Иоанн первым выходит на улицу и вскрикивает от неожиданности:
— Снег! Выпал снег!
Первый снег в году! Значит, пока Пастушок совершал путешествие по моей жизни, снег тихонько выпал, без предупреждения, просто потому, что я его люблю. И Он — тоже, конечно.
Проводив нас до порога, Мириам кладет Иешуа руки на плечи:
— Иди! Иди, они ждут Тебя! Ведь это для них я Тебя родила.
Они благословляют друг друга, рисуя пальцем крестики на лбу, и я тоже подставляю Мириам свой лоб.
— Спасибо тебе за то, что ты позволил Ему любить тебя, спасибо, что ты впустил Его к себе! Спасибо за то, что ты на Него похож!
— Это я благодарю тебя за то, что ты Его родила. Без тебя Он не был бы таким, каков Он есть. Благодарю тебя за кровь, которую ты дала Ему и которой Он меня исцелил. И еще — за цвет твоих и Его глаз.
Мы оставляем первые следы на нетронутом снегу. Никто не решается нарушить глубокую тишину. За несколько часов вся округа точно поднялась к небу. Те же деревья, те же дома, та же дорога, а весь мир — новый. Все стало новым в моей стране. Белоснежные вершины гор сливаются с облаками. Где кончается земля? Где начинается небо?
— Скажи, а нельзя остаться с Твоими друзьями? Если мало места, я ведь могу построить себе здесь шалаш…
— Чтобы жить здесь, как они, нужно сначала пройти по дороге, на которой счастье прячется там, где плачут. Праздник — это плод целой жизни, а всякий плод должен созреть постепенно, в согласии с небом и солнцем. Прежде, чем наступит жатва, надо узнать холод декабря и апрельский ветер, взращивающий посевы…
— Так мы все увидимся теперь только когда придем в Ликовань?
— Границы между Моей и твоей страной больше нет!
Вдали угадывались деревушки, точно покрытые тяжелым белым покрывалом. Снег порвал электрические провода, изолировав нас от всего остального мира. Будет ли эта зима так же ужасна, как позапрошлая, когда столько людей погибло от холода?
— Да, иногда жизнь оказывается подвешена на тонкой нити… Эта нить — молитва, связывающая нас со взглядом Божьим — источником тепла и света, силы и жизни. Это как с электричеством, одна выбитая пробка может все парализовать.
— То есть?
— Отказ в прощении — это выбитая пробка. Короткое замыкание ведет к смерти.
— Ты о чем?
— О грехе.
— А что это такое?
— Грех — это короткое замыкание любви, он перекрывает энергию жизни, отрезает от людей, разрушает счастье, делает взгляд тусклым, а лицо — старым; он гасит радость и наполняет сердце горечью.
Мне кажется, что я не иду, а лечу на крыльях счастья. Нет ничего, чего бы мне не хватало. Ни малейшего желания закурить — я просто больше не думаю о сигаретах! И, точно клубы дыма, рассеялись все похоти плоти.
Сухие ветви ломаются под тяжестью снега. Остальные склоняются до земли, приветствуя нас. Они шепчут мне: «Дай нам руку, представь нас Богу!» Дотронувшись до каждой, я говорю:
«Иисус!» — и слышу: «Ты вернул нам ту красоту, которую мы получили, когда Бог только что сотворил нас! Спасибо!» Отвечаю им: «Спасибо, что показали мне Его красоту!»
Мой Пастушок сказал: «Теперь ты будешь, точно Маленький принц!»
Так и есть: я чувствую, что во мне течет царская кровь, что душа и тело счастливы быть вместе.
Кажется, что все творение разговаривает с Ним. Он говорит на языке всего, что окружает нас так же, как на моем языке. Любой язык Он понимает с полуслова.
— Ты — старший брат всему творению: белке, прыгающей по ветвям березы, лиственнице, сохраняющей свой золотистый наряд, несмотря на холод, белому бархату инея на листьях… Не огорчай их, они так ждут, чтобы ты поделился с ними тем, что можешь дать только ты — словом.
— Для чего оно им?
— Чтобы сказать «Отец», слово, которое Я доверил тебе. Они тоже имеют право сказать его. Ты можешь соединить все звуки жизни, точно бесчисленные ноты, в единую симфонию.
— Ой, да ведь когда мне было десять лет, я мечтал стать дирижером оркестра!
— И Бог тоже мечтал об этом для тебя! Тысячи музыкальных инструментов без тебя остаются немыми и печальными…
— Как моя гитара, которую я оставил у Сильвии.
Его утренняя молитва очень проста — она состоит из трех жестов и шести слов. Он слегка разводит руки в стороны и произносит нараспев:
— Все принимать!
Затем, нагнувшись до земли, делает широкий жест руками, точно собирая что–то:
— Все собирать!
И наконец, воздевая руки как можно выше, и вытянувшись, словно кипарис, устремленный в небо:
— Все отдавать!
Он замирает в этой позе, как бы ожидая ответа. Внезапно к нам подбегает запыхавшийся Симон:
— Так вот Ты где. Тебя все ищут. Скорее идите в город, там вас ждет куча работы!
Мы пускаемся в путь. Солнце в конце концов пробивается сквозь облака. Неужели снег растает так быстро? Пастушок утешает меня:
— Да, самые красивые вещи бывают самыми хрупкими. Но ничто не проходит бесследно: после нескольких месяцев засухи пустошь сможет зацвести. Весной заячья капуста порадует зайцев. А летом деревенский колодец не обмелеет. И многие придут утолить жажду из твоего источника, Эммануэль.
Около девяти утра приходим в какой–то городок. Теперь мы больше не избегаем людей, как это было вчера. Судя по указателю, местечко называется Бездушье.
На снегу, еще покрывающем площадь, виднеется множество следов, разбегающихся в разные стороны. И ни один из них не пересекается с другим. Неужели никто ни с кем не встретился, никто никому не протянул руки? Может быть, никто ни на кого даже не посмотрел? Неужели каждый живет здесь только для себя?
На прилавке газетного киоска лежат утренние газеты, с новостями. В глаза бросаются крупные заголовки: «ЙОХАННЕСБУРГ — В ОГНЕ И КРОВИ», «МОСКВА — НА КРАЮ ПРОПАСТИ», «ТАЙВАНЬ — ПОД ТАНКАМИ ПЕКИНА»…
Пастушок бледнеет и бессильно опускается на тротуар. Немного придя в себя, Он поворачивается ко мне:
— Неужели тебя это не волнует?
— Знаешь, в конце концов ко всему этому просто привыкаешь. Ты, видать, нечасто смотришь телик! Богу, очевидно, наплевать, раз Он все это допускает? По мне или Бог благ, или Его вообще нет! — точно сорвавшись с цепи, я провоцирую Его на резкость.
— Да тебя самого не было бы, не дай Он тебе часть Своей благости! — и тут Он начинает плакать…
Потом, после долгого молчания Он вновь обращается ко мне:
— Если тебя потрясают чужие несчастья, подумай, каково это Богу? Ведь твое сердце подобно Его Сердцу. Ужас матери, видящей, как ее дети убивают друг друга — увеличь его тысячекратно, и тогда ты начнешь понимать, что должен испытывать Бог…
— Но почему же Бог не может помешать этому безобразию? Ну, хоть ограничить?
— А как ты предлагаешь Ему это сделать? Все не так просто! Если Он открыто вмешается, например, пошлет легион Своих ангелов, то Его тут же обвинят в незаконном вторжении на чужую территорию. Поставь себя на Его место! Бог ничего не может сделать иначе, чем через твое сердце. И чтобы коснуться его, Он отдал самое дорогое, самое любимое, чтобы любовь снова стала возможна! Что же Он может сделать еще? Скажи Мне, и Он тотчас это сделает! Скажи!
— Забрать у нас свободу!
— А разве можно любить, не будучи свободным?
— А зачем нужна любовь, если из–за нее в мире столько ненависти?
— Любить и отдавать — вот, в чем счастье!
— И что, нет другого счастья?
— Это Наша манера быть счастливыми.
— Тогда это только Ваше счастье!
— Мы хотели, чтобы это стало и вашим счастьем тоже.
— Но как? Каким образом?
— Отец сделал твое сердце таким же, как Мое, дав тебе царский подарок: возможность свободно сказать: «Я Тебя люблю!»
— …или «не люблю»!
— Сколько раз Ему приходилось это слышать? И сейчас приходится!
— Но ведь Он же может заставить любить!
— А разве это будет любовь? Вспомни Клер, ты ведь безумно любил ее, правда? А она оставалась бесчувственной и высокомерной. Тебе ни разу не пришло в голову схватить ее и, угрожая ей пистолетом, приказать: «Люби меня, или я тебя убью»?
— Я получил бы ее тело, но не сердце!
— Да, невозможно насиловать сердце. Так что же ты делал для Клер?
— Непрестанно окружал вниманием в надежде пробудить ее любовь!
— Ты поступал точно также, как поступает Бог!
— И после двух лет, когда я жил только ею, однажды утром я получил приглашение на ее свадьбу. Мое сердце было…
— Разбито! Точно так же, как Божье!
— Так, значит, Бог не может ничего больше придумать?
— Он уже все придумал. Он пришел, чтобы дать Любовь, но пришел, как нищий, просящий любви.
— Почему же Бог такой хрупкий?
— Потому что Он может только любить.
— Это Его вина, если Он так любит!
— Что ж, если это — Его вина, то прости Его.
— Что Ты такое говоришь? Простить Бога? Но ведь это Он Сам дает прощение!
— Бога обвиняют во всем, во всем, что идет не так, как надо… Кто защитит Его? Вспомни прошедшую ночь… Полученное прощение надо передавать дальше. Что ж, передай прощение Источнику прощения, сказав: «Боже, я прощаю Тебе, что Ты терпишь нас, хотя я этого не понимаю».
Мимо нас проходят ребята с транзистором в руках. Успеваем услышать несколько фраз из последних известий: «Ужасное землетрясение на Средиземноморском побережье. Сила подземных толчков достигла девяти баллов по шкале Рихтера. Эпицентр — в Ницце. Катастрофа произошла в разгар Большого Карнавала… Тысячи погибших… Широко развернуты спасательные работы…»
— Вот это — хуже всего!
— Или — знак того, что хуже всего: земля разламывается на части, потому что люди отказываются делиться друг с другом. Как будто Бог не поделился с ними всем! Как будто Он не доверил им всем эту землю! Трещины углубляются из года в год — и ни у кого голова об этом не болит. Только у Отца!
— Почему люди и земля вместе втянуты во все, что происходит?
— Когда вы творите невесть что, земля не находит себе места. Вы забываете, что вообще–то она вас носит и питает изо дня в день, и никогда не жалуется, даже когда вы истязаете ее! Прежде, чем винить Бога, кому–нибудь приходит в голову поблагодарить Его за солнце и за дождь, за смену времен года, за плоды земли, за ее щедрость?
— Но если земля такая щедрая, то почему же тогда так много стран голодает?
— Потому что вы не хотите делиться, вы используете вашу власть над землей и ваше богатство, служа смерти. Той энергии, которая уходит на вооружение и войны, с преизбытком хватило бы, чтобы утереть все слезы, проливаемые от голода. А вы предпочитаете взвалить всю вину на Бога!
— Значит, Бог не виновен во зле?
— Он — его главная жертва. Как никто другой, Он страдает от зла!
— Откуда нам это знать?
Он тихо подносит руку к груди, где, я знаю, зияет открытая рана Его Сердца. Все сказано этим жестом: зло пронзило Его!
* * *
Чуть дальше мы видим детей, продающих свечи собственного изготовления, чтобы собрать деньги для жертв землетрясения.
— Сколько внимания и щедрости пробудит эта катастрофа во всем мире! Человеческая солидарность — это огромная сила. Вот в чем проявляется победа любви!
Он доволен и явно гордится ребятишками.
Идем по скверу, и вдруг — какая встреча! Молоденький инвалид, тот самый, которого я видел в Пустойе (оказывается, его зовут Жан–Франсуа), приближается к нам в своей каталке, его везет друг. Мой Пастушок незаметно делает мне знак: «Не выдавай Меня!»
— Ой, это Ты! Мне так хотелось опять Тебя увидеть! Знаешь, я часто напевал «Песнь о Возлюбленном», только теперь, когда я ее пою, я думаю о Ком–то… Да–да, о Ком–то, Кого я начинаю любить… Скажи, для Тебя Иисус — это Кто?
Иешуа ограничивается улыбкой:
— Откуда ты сейчас?
— Из Рима, представь Себе!
— Из Рима?
— Представляешь, нас было сотни тысяч молодых людей, съехавшихся туда со всех концов мира. И все это ради Христа. Я видел, какой будет завтрашняя Церковь! Это был великий праздник народа Божьего. Представь: целый народ, который молится и любит, поет и танцует, все вместе — дети и взрослые, инвалиды и здоровые, епископы и миряне — все! И все они — твои братья! А среди них — Иисус, Который проходит и исцеляет, любит и радуется. Чуть–чуть неба на земле. Приедешь туда в следующем году, ладно? Я видел, как парализованный начал ходить, я слышал, как слепая закричала: «Я вижу! Я вижу!» Я держал на руках ребенка, болевшего лейкозом, которого врачи только что признали исцеленным. И еще много–много других! Как это было здорово!
— Да, но ты–то ведь не был исцелен!
— Зато я понял, что Бог любит меня таким, какой я есть. Знаешь, с тех пор, как мы с Иисусом познакомились, я предпочитаю быть с Ним, оставаясь в моей коляске, чем бегать по полям без Него. Моя забота — делать людей счастливыми, зажигать улыбки, заговаривать с людьми просто от радости, показывать им, что в жизни есть что–то еще, кроме денег. Что можно любить по–другому, быть счастливым по–другому… Я заявляюсь в бистро и рассказываю там про Лурд. Не понимают — что поделаешь! Поймут позже. Когда я уже уйду. Я вообще скоро уйду… Мне уже недолго оставаться здесь.
— Ты хочешь скорее уйти на небо, чтобы больше не страдать?
— Да нет! Здесь я — с Ним, и там я тоже буду с Ним. Какая разница! Хотя мне все–таки хочется узнать, какого цвета глаза у нашего Иисуса.
С нами поравнялась группа туристов, обвешанных фотоаппаратами. Один из них бросает:
— И зачем только тех, кто рождается такими инвалидами, оставляют жить?
Реакция Жана–Франсуа мгновенна:
— А такие, как он — инвалиды сердца!
Жан–Франсуа сам предлагает помолиться (уф! не я один делаю такие странные предложения!) Пастушок кладет мою правую руку на голову Жана. Я вижу, что Он погружается в горячую молитву. До меня доносится:
— Боже милосердный и любящий. Ты видишь, как доверяет Тебе Наш брат. Используй его, чтобы исцелять других.
— Сыграй для меня в последний раз мою любимую песню: «Благословлю Господа во всякое время»… Ее пели в день моего первого причастия.
Пальцы Пастушка танцуют на флейте, а Жан–Франсуа поет. Видно, что ему хочется хлопать в ладоши, но этого он уже не может… И кажется, что свежие брызги фонтана вновь умывают его детское лицо. Как они похожи — мой Пастушок и этот мальчик! Словно они всю жизнь прожили вместе.
После того, как мы распрощались с Жаном–Франсуа, Пастушок говорит мне:
— Там, где ты нас когда–то встретил, он — Моя песня. Даже если никто не хочет слушать… Пока мелодия звучит, надежда не уйдет из Пустойи. Правда, эти ноты бывают слышны только когда они уже замирают…
Теперь мне понятно, почему Пустойя не походила ни на один другой городок и почему в ней было так много жителей.
Мы приближаемся к улице, на которой живет Генри. Мне становится страшно: а вдруг мы с ним встретимся.
— Прощение, которое ты дал ему этой ночью, теперь нужно выразить словами. Истина должна стать реальностью в твоей жизни.
— Но если я его увижу, то давняя обида может прорваться!
— А разве Я тебя от нее не исцелил?
Звоню в дверь. Только бы его не оказалось дома! Нет, вот он, открывает сам. Не узнает меня, еще бы, столько лет прошло!
— Это я, Эммануэль. Я хочу сказать тебе… знаешь, я больше на тебя не в обиде. Все прошло. Забыто!
Я хочу добавить что–то о матери, но тут мы с ним падаем друг другу в объятия. Он уговаривает нас остаться у него на ночь…
— Нас ждут в другом месте.
* * *
Школьники не расходятся по домам, застревая у витрин магазинов, где соперничают друг с другом множество телеканалов, предлагая зрителям непотребство, насилие, ужасы…
— О, эти засоренные источники! Сколько грязи и крови вливается в них! Кто исцелит эти глаза, сотворенные, чтобы видеть Лик Моего Отца?
«Скоро нам придется уйти из города! — проносится у меня в голове. — И прежде, чем мы сюда вернемся, надо, чтобы Он малость попривык к жизни. А то уж больно Он перед ней беззащитен!»
Часы бьют полдень. Уже?
— Извини Меня, Эммануэль, Мне надо бы отдохнуть, но Я сделаю, как ты захочешь. Главное — это ты!
— Нет, Ты!
— Тогда не согласишься ли ты помолиться вместе со Мной?
Нам приходится долго искать открытую церковь…
— Дом — Наш дом — заперли от людей!
Кривые, темные улицы кишат народом. Секс–шопы на каждом шагу.
— Если бы эти люди знали, какую боль причиняют они Любви! Играя с любовью, они становятся неспособны любить, а значит — быть счастливыми. Как можно так пренебрегать сокровищем!
— Каким сокровищем?
— Тем богатством, которое Отец доверяет каждому: передавать жизнь вместе с Ним! Эти тела детей Божиих сотворены для Моего Тела во Славе.
Возле нас топчутся юноши и девушки с погасшими глазами и увядшими лицами. Одна вдруг бросает нам: «Двести франков, это стоит всего двести франков!» Пастушок обращает на нее Свой животворящий взгляд:
— Как же тебе нужна любовь, достойная твоего сердца! Ты сотворена не для маленькой и тщедушной любви, но для большой и сильной, для любви, которая будет длиться вечно. Ты способна на нее. Ты гораздо больше и прекраснее, чем ты думаешь. Зачем же ты позволяешь, чтобы тебя унижали, зачем стареешь так быстро?
Она молча опускает глаза. Видно, что она потрясена, что в сердце у нее рождается что–то новое. Впервые в жизни она ощущает себя неповторимой, единственной в мире. Грустно взглянув на нас, она произносит загадочную фразу:
— Я знаю, что в этом доме есть Кто–то, Кто меня ждет, и на Кого я однажды смогу положиться… Но сейчас еще рано… уж больно трудно переступить порог.
Говоря это, она указывает на открытую дверь, за которой виднеется пустое помещение, а в глубине его — еще одна дверь, позолоченная, перед которой горит огонек. В полумраке угадываются силуэты двух–трех людей, неподвижно стоящих на коленях. Что это за дом?
Подходим ближе. Потрясающе! Да ведь это церковь! Вот уже десять лет, как я боюсь зайти в нее. А теперь, надо же! Мне здесь хорошо.
Уличный шум доносится сюда, точно издалека, все погружено в тишину. Кажется, что дом этот обитаем. Мы долго стоим, не произнося ни слова. Непонятно откуда взявшийся свет вдруг падает на стену и на ней проступают разноцветные пятна. Через некоторое время догадываюсь: должно быть, солнце, поднявшееся над крышами домов, проникло сюда, осветив оконные витражи. То, что с улицы казалось мне просто нагромождением линий, принимает очертания человеческой фигуры, летящей вверх и окруженной сиянием.
— Чтобы понять то, что непонятно, нужен солнечный свет, и чтобы ты был внутри, а не снаружи. Войдя в Мою Церковь, ты поймешь то, что раньше тебе казалось непостижимым.
Справа у стены кучка людей окружила нечто, похожее на небольшой таз. Юноша–африканец лет 17–18 низко склоняется над ним, а священник — тоже с прекрасным смуглым лицом — медленно льет воду юноше на голову. Затем тот распрямляется. Лицо его блестит от воды и радости. Лицо, уже изрезанное морщинами из–за той кошмарной Голгофы, которую пришлось пережить его народу. Сколько ужаса, должно быть, видел этот парень! И вот теперь он запевает радостную песню. Кто–то из присутствующих шепчет нам: «Он потерял всю свою семью!» Пастушок говорит мне:
— Он теперь твой брат по крови и по любви. Ты — его семья.
Я подхожу и обнимаю его, как все остальные. Кажется, что мы всегда знали друг друга. Никогда он не будет для меня чужим.
У дверей церкви сидит нищий, держа в руках табличку: «БЕЖЕНЕЦ, БЕЗРАБОТНЫЙ». Иешуа усаживается возле него, дает ему еду, которую собрала нам в дорогу Мириам, долго разговаривает с ним. Похоже, что они хорошо знакомы. Прощаясь, Он говорит:
— Прости, что Мне нечего тебе дать.
— Да Ты что! Ты же дал мне больше, чем все другие. Ты подарил то, чего никто никогда мне не дарил: Твое время. Твою улыбку, просто Твое присутствие. Это здорово, когда чувствуешь, что ты кому–то нужен, что ты — кто–то.
— Ты — не просто кто–то. У тебя есть имя. И тебя любит Бог. Для Него ты очень важен.
Случалось ли нам за эти дни говорить о рекламе? Весь город, оказывается, увешен рекламными щитами: слова и рисунки, порой совершенно несусветные, мелькают передо мной, точно кадры фильма:
«Прости, Господи!»… это всего–навсего продажа макарон!
«Кто Меня любит, Мне да последует!»… — на дверях секс–шопа. Чуть дальше громкоговоритель оглушает ярмарку, раскинувшуюся перед гигантским магазином, вопя: «Аллилуйя!» — и предлагая покупателям холодильники, «Кирие элейсон!» — расхваливая духи! Здесь нарисована голая женщина на кресте, там — выползающий из гроба полуразложившийся труп, дальше — Рождественский вертеп с курицей, лежащей вместо ребенка в яслях… Кресты и четки висят на бесформенных и идиотских фигурах!
То, что раньше я находил забавным, теперь глубоко ранит меня.
— Как только они ни пытаются Тебя продать, извратить Твои слова. Твое лицо. Твою любовь…
— Меня хотят отобрать у детей, у всех бедных и малых! Теперь, слыша те благословенные слова, от которых плакали или плясали многие поколения, те слова, которые успокаивали и воскрешали, они будут думать обо всей этой гадости…
— Так все это надо обличать?
— Нет, свидетельствовать.
— Надо бороться?
— Нет, проповедовать.
— Будет ли последнее слово за истиной?
— Без истины жизнь — как сплошная ночь.
Кажется, что мысли Его унеслись далеко отсюда.
— Я хочу провести тебя повсюду. В психиатрические больницы, где большинство пациентов больны только тем, что никто их не любит. И только молитва, полная любви, может их исцелить. Я хочу показать тебе ночные заведения, где без любви разрушают любовь. И школы, где больше не учат, для чего, для кого жить. И тюрьмы, где каждый мог бы найти свою истинную свободу. И исправительные дома, где все погружаются в пучину одиночества. И заводы, где человек превращается в порядковый номер в зависимости от того, на какой машине он работает. И гостиницы, где богачи попадают в паутину собственного отчаяния. И те места, где улыбающаяся бедность побеждает безнадежность, где никто уже не возлагает надежд на деньги.
Он говорит со мной, а перед глазами у Него, кажется, проходит все горе этого мира. Вернее, Он Сам сходит в этот ад.
— Все ждут Меня, ждут тебя… Мне нужно сломать все решетки, разбить все оковы…
Та мерзость, которую мы видим вокруг, должна причинять Ему страшную боль, однако Он вовсе не раздавлен. У Него совершенно особый взгляд на все. Он проходит по Бездушью, точно это Его собственный город, как Маленький принц, посещающий Свои владения. Его никто не узнает, а если бы узнали, сколькие приняли бы? Все это, однако, не мешает Ему быть здесь как дома. То, что было адом, Он превращает в Свою страну. И невидимые цепи размыкаются. Сегодня — суббота.
* * *
Рядом с больницей здание — «ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ».
— Иначе сказать: «Дом умирающих». Люди сами себя разрушают страхом смерти, потому что не понимают, что за ней — огромная Радость, раскрывающая им объятия. Я знаком с одной старой женщиной, лежащей здесь. Давай навестим ее.
Приходится ждать не меньше часа, прежде чем мы получаем в регистратуре сухой ответ: «Мадам Мишель, блок Ц, этаж 2, палата 5, койка 288».
Она лежит в глубине огромной, пропахшей мочой палаты, у окна с видом на серый больничный двор. Скользнув пустым взглядом по нашим лицам, она не узнает Его.
— Элизабет!
Вздрогнув от радости, она возвращается к действительности:
— Ох, это Ты! Дай–ка я Тебя поцелую, маленький мой! Ты все такой же! Знаешь, Ты первый, Кто назвал меня по имени с тех пор, как я здесь. Тут я всегда просто номер 288!
— Не грусти! Мой Отец скоро придет за тобой. Он тебя так ждет! У Него ты снова будешь вместе с твоим Виктором и оттуда сможешь заботиться о детях, которые никогда не приходят тебя навещать, потому что пляж и скачки интересуют их гораздо больше!
— Ох! Я ведь это знала, но никто не решался говорить мне про смерть. Тут это — прямо табу.
Молимся втроем. Они поворачиваются к маленькой иконке, висящей над кроватью. «Радуйся, Мария, благодатная… молись о нас ныне и в час смерти нашей».
— Всякий раз, когда ты обращаешься к Маме, Я тоже прихожу.
Старушка выглядит помолодевшей лет на тридцать!
Выйдя из больницы, проходим мимо универмага, запруженного спешащими людьми.
— Несчастные существа, скованные спешкой, закабаленные тысячью потребностей, которые никогда не удовлетворяются до конца! Они оторвались корнями от своего сердца, как же их туда вернуть?
— Но почему Ты не выйдешь навстречу каждому из них, туда, где он сейчас, на его дорогу?
— При условии, что он на это согласится…
— Тебе же ничего не стоит сделать это!
— Знаешь, в конце концов Мы (с какой нежностью произносит Он это «Мы»!) решили прибегнуть к другой тактике. Задача: приблизиться к вам так, чтобы не испугать. Мы подумали, что безопаснее действовать через братьев. И потом. Мне было грустно ни с кем не делиться этим счастьем — возвращать человека на пути его сердца. Тогда Отец сказал: «Нехорошо Тебе быть одному. Я лучше пошлю с Тобой кого–нибудь. Он будет говорить о Тебе, а Ты тем временем будешь молиться».
— Что Ты хочешь этим сказать?
— Что между нами с тобой есть особая связь.
— То есть?
— Согласишься ли ты дать Мне твои глаза, чтобы Я мог видеть Моих братьев, твои уши, чтобы слышать, как они зовут Меня, твои руки, чтобы лечить их раны, твое сердце — чтобы любить их такими, какие они есть?
— Ты нуждаешься во мне?
— Ты будешь отдавать, не считая. Мы с Отцом не умеем считать… Ты пойдешь, как агнец, туда, где собаки стерегут ворота. Заглушая их лай, ты крикнешь сквозь решетку: «Отворите ваш сад тем, у кого его нет! Дайте им ваши цветы! Позвольте беднякам подбирать грозди, падающие с виноградных лоз! Снимите запоры с ваших дверей, сорвите ставни с ваших окон! Посмотрите: солнце встает!» И твое посещение будет, точно луч света.
Мы прошли весь город и теперь идем вдоль кладбища. Там заканчивается погребение. Священник торопливо и уныло бормочет молитвы. Пастушок шепчет: «Кирие элейсон! Господи, помилуй!»
— Однажды в Моей стране, прежде чем разбудить одну девочку, Я дерзнул сказать, что она спит. Меня подняли на смех! И так всегда. Хотя в церкви ясно говорят, что Я восстал из гроба…
— Наверное, они думают, что это всего лишь слова, образы, что это говорится просто для утешения.
— Люди не умирают, но вот надежду они убивают. Кто поддержит эту бедную надежду, кто поможет ей пройтись по всем церквям, и дальше — по улицам и площадям города?
— Всему мешает страх!
— Ребенок улыбается, засыпая в объятиях, которые давно его ждали.
— Но ведь смерть — это огромная черная дыра!
— Это объятия Моего Отца!
— Это стена из бетона.
— Я пробил в этой стене брешь, которая уже никогда не закроется.
— Ты говоришь о пробоине в Твоем Сердце?
— Да!
— Так, значит, смерти больше нет?
— Собака, дерево, даже звезда — все они умирают. А твое сердце умереть не может. Ты сотворен для жизни! Для жизни! И не какой–нибудь, а такой, которую ничто не может угасить.
— А что такое жизнь?
— Это… Тот, Кто говорит с тобой!
Мы все еще стоим у входа на кладбище. Священник с озабоченным видом проходит мимо нас. Как сейчас вижу его, остолбеневшего, когда, упав перед ним на колени, Пастушок говорит:
— Батюшка, благословите Меня!
Наверное, никто так не обращался к нему уже много лет. Мгновение спустя потрясение его уже не знает границ, ибо Иешуа, склонившись, целует ему ноги.
Иешуа провожает уходящего священника взглядом, полным несказанной нежности и уважения.
— Ты что, знаком с ним?
— Ведь это ему поручено давать людям тот хлеб, без которого весь мир умер бы от голода, передавать им прощение, без которого весь мир захлебнулся бы в тоске. И еще — изливать целительный бальзам на мир, смертельно раненный недостатком любви. И еще — принимать каждое рождение, как Божий цветок, приносить каждую смерть, как рождение в жизнь.
— Но ведь это скорее Ты должен был его благословить!
— 0х! Да Я хотел бы благословлять его всякий раз, когда он говорит детям о Моем Отце, когда он находит детские слова, чтобы возвещать Царство Божие тем, кто считает себя взрослыми.
— Но Ты же видел, как халтурно он отпевал!
— Что ж, он — нищий, и Я люблю его и его нищету. Он тоже ранен, но несмотря на это, в таких, как он, Отец непременно находит щёлки, через которые может литься Его нежность, чтобы примирить мир с Богом. Когда ты Меня больше не увидишь…
— Ох!…
— …когда ты Меня больше не увидишь, такие, как он, будут давать тебе Меня и Мое прощение.
По Его лицу пробегает тень:
— Если бы они только знали! Если бы они понимали, какое счастье дано им!
— Почему же Ты не представился ему? Подумай, как он был бы счастлив, ведь он столько лет говорит о Тебе! Самому ведь не догадаться, что Ты — это Ты! Уж больно Ты… ну, в общем — как мы… во всяком случае, когда глаз не видно. Хотя вообще–то, Ты, конечно, прав, что не часто заглядываешь нам в глаза: когда совесть нечиста, этого не выдержать.
— Бог никогда не навязывается. Он этого терпеть не может. Если Мы позволим, чтобы Нас сразу узнавали, то узнавание перестанет быть неожиданным праздником!
— Вы играете в прятки! Да Вы оба просто дети — Ты и Твой Отец!
— Почему бы и нет? Да, Мы — как дети! А Дух Наш — еще больше: всегда незаметен, как бы инкогнито… и вездесущ…
* * *
Наконец–то мы снова на природе. Вдоль дороги тянутся загородные дома, основательно забаррикадированные. На воротах — таблички:
«ОСТОРОЖНО. ЗЛАЯ СОБАКА!» Свирепый лай несется нам вслед.
— Человек человеку волк, а не брат — из–за страха…
— …и денег!
— …и сады превращаются в тюрьмы!
Мы приближаемся к другому поселку, и меня охватывает паника: это Жатвинск, здесь живет Сильвия! Ты понимаешь? Мне хочется сделать крюк, чтобы избежать встречи, которую я так жду и так боюсь!
Но вот мы входим в поселок. На площади тусуется компания юных мотоциклистов.
— Хочешь работать вместе, брат Мой? (Впервые Он обращается ко мне: «Брат».)
Я пытаюсь отвертеться: страшно!
— Решись и доверься. Тот, Кто будет говорить через тебя с их сердцами, даст тебе слова. А Я буду молиться, чтобы доверие не поколебалось.
С этими словами Он уходит на другой конец площади. Я решительно не знаю, как начать разговор с ребятами, которые теперь расселись под деревом. К счастью, они сами внезапно обращаются ко мне:
— Что это у тебя на кресте написано?
Когда Пастушок надел на меня крест, было темно, и только теперь я вижу вырезанные на нем слова: «Утешайте, утешайте народ Мой!» — и тотчас же понимаю, что именно это и должен делать сейчас, что поделиться своей только что обретенной радостью — это значит утереть слезы тех, кто горюет. Ведь они все даже одеты только в черное!
Рассказываю им мою историю. Ни одной насмешки! Зато куча вопросов: жизнь, смерть, секс… короче, те же самые, которыми мучился я сам, пока не оказался в Хвалитнах. Народу вокруг меня делается все больше, человек, наверное, уже тридцать.
Под конец я предлагаю тем, кто хочет, помолиться вместе. И это я, всегда впадающий в панику, если нужно обратиться к нескольким людям одновременно! А тут — никаких проблем! Многие остались. Не узнаю себя, вечно заторможенного: я больше не заикаюсь, меня не заедает на «п» с тех пор, как Пастушок научил меня говорить Богу «Папа», и я смог простить моего отца.
Расставаясь со мной, один из ребят, Жерар, говорит: «Мы всегда пытались понять, кто мы такие!» Другой добавляет: «Это странно, но у тебя какая–то особенная улыбка!»
Мне грустно — как оставлять их, на кого? Кто дальше будет утолять их голод? К кому их послать?
Ко мне подходит Пастушок:
— И они тоже — Моя семья. Ты слышал вопросы, которые все старались в них задушить, и которые они наконец смогли задать? Кто сможет дать им ответ, не разочаровав их? Какая страшная жажда!
Он обращается к парню, с надписью на майке: «Будущего нет!»:
— Неправда! Завтра — не глухая стена! Не путай больше день и ночь, будущее в твоих руках. Ты способен сделать из него что–то прекрасное. У любви не бывает безработицы!
Чуть дальше, возле магазина, детишки играют в мяч. Какая–то девочка одиноко сидит в стороне. Пастушок направляется прямо к ней:
— Скажи, ты знаешь, Кто Такой Иисус?
Услыхав это имя, малышка распахивает огромные глаза, но не отвечает ни слова. К нам подходит ее мать:
— Видите ли, она немая, моя Летиция!
— И вы никогда не просили Бога исцелить вашу дочку?
— Никогда.
— А если мы все вместе Его об этом попросим?
— Что? Прямо здесь? Сейчас?
— Да это же очень просто! Ведь Бог всегда там, где кому–нибудь плохо.
Он просит меня открыть книгу, которую Он дал мне в Яснодоле.
Открывается то место, где немой, вновь обретя дар речи, говорит своему сыну:
«И ты, младенец, наречешься пророком Всевышнего…» Пастушок молится. Мать — слушает. Девочка удивляется. Я — смотрю. Наконец, Он пальцем рисует крест у нее на губах, и малышка вдруг заливается смехом. Иешуа произносит:
— Аллилуйя!
И она повторяет за Ним:
— Аллилуйя!
— Это — ее первое слово. Твоя дочка будет возвещать Божью радость!
И, потянув меня за рукав, Он шепчет:
— Уйдем скорей…
Приближаемся к дому на окраине, где живет Сильвия. Лишь бы ее родителей не было дома! Ужасно хочется познакомить ее с моим Пастушком и побыть втроем, без посторонних! Вот и «Цикады» — ее дом, наконец! Я сразу вижу ее — она укрывает розы от холода. Затягиваю нашу с ней любимую песню:
Тебя повстречав у порога,
Светильника не угасить.
Доверия выбрав дорогу,
Любимым и любящим быть.
Теперь–то я понимаю, к Кому на самом деле обращены те слова, которые мы раньше относили друг к другу. Только бы Сильвия смогла тоже встретить Того, Чье Присутствие в ее жизни гораздо реальнее, чем мое. Только бы она приняла от Него Его Свет… даже если ее светильник больше не горит для меня.
Камень с души! Она сразу подхватывает мелодию и строит второй голос. (Надо же, прямо как вчера вечером в Хвалитнах… Если бы когда–нибудь она стала похожей на Мириам!)
— Эммануэль! Как ты изменился!
— Сильвия! Познакомься, это мой Друг, мы с Ним встретились на дороге, в Рождественскую ночь, представляешь? Я тогда только что получил твое письмо на почте в Пепелищенске.
Пастушок подхватывает:
— Я пришел, чтобы сказать тебе, что ты Мне необходима, что от того, есть ты или тебя нет, для Меня все меняется. Ни один твой зов не упал в пустоту: Я все их слышал и принял.
Глядя на нее, уже можно догадаться, что она беременна. Она хочет что–то сказать, но я опережаю ее:
— Сильвия, я тебя простил. И Марка — тоже. Я больше не держу зла. Я люблю тебя, только по–другому: теперь я хочу не обладать тобой, а оберегать тебя. Тебя и ребенка, которого ты носишь.
— Насчет этого не беспокойся. Я собираюсь сделать аборт. Не нужен мне ребенок! Он мне всю молодость загубит — с ним ведь не погуляешь так, как хочется. Я уж не говорю о реакции семейки… Да к тому же ребенок — это дико дорого!
— Умоляю тебя, сохрани его! Из любви к тебе самой! Ко мне! Пусть даже пока не из любви к нему. И еще — из любви к Тому, Кто тебе его дал.
— К Марку, что ли?
— К Богу, Который сейчас и всегда, каждую секунду дарит ему жизнь! Дарит ему жизнь через тебя, Сильвия! И даже если этот ребенок появился не так, как Бог этого хотел, Бог не отвергает его: Он все равно тебе его дает!
— Но я же не хочу ребенка!
— Зато он уже хочет тебя!
— Я его не люблю!
— Ты его не любишь… пока. А он… его сердечко уже бьется для тебя, и как бьется!
— Да не нужен он мне!
— Зато ты ему необходима!
— Плевать!
— А ты его уже интересуешь.
— Что ты несешь! Ведь это же просто эмбрион!
— Это уже кто–то. И нет на свете другого такого, как он!
— Ерунда!
— Пойми, он уже слышит, чувствует, думает, любит, живет, наконец! Как ты и я! Лучше поговори с ним, чем убивать. Прими его, ведь ты — его единственный дом. Утешь его, и он перестанет тебя расстраивать. Он — часть тебя. Ты больше не можешь без него, как он не может без тебя: это будет ампутация!
— Да нет же! Это — как зуб вырвать!
— Это — как сердце разорвать.
— Сердце?
— Не давай кромсать твое сердце. Это разобьет Сердце Бога.
— Причем тут Бог?
— Бог уже признал твоего малыша Своим. Бог уже столького ждет от него, так много он для Бога значит. Ты пережила короткое замыкание любви, так не отключай же теперь ток жизни…
Мало–помалу ее сопротивление ослабевает. Чувствуется, что она потрясена, что ее материнское сердце, ее детская душа постепенно пробуждаются…
— Скажи, Сильвия, ты меня все еще любишь?
— Конечно! Ты такой хороший!
— Тогда ты должна быть рада, что моя мать не сделала аборта, как собиралась.
— И еще как!
— А ты сама? Ведь ты не знаешь, каким будет твой ребенок. От твоей любви зависит, станет ли он кем–то замечательным, или нет.
— А если я его… ликвидирую? Что с ним будет?
В этом вопросе я — пас. Все, что касается тайны жизни, еще слишком ново для меня самого. Оглядываюсь на Иешуа, Который подхватывает:
— С того мгновения, как он существует, это — навсегда. Он запущен на орбиту вечной жизни. Придет время, ты встретишься с твоим малышом в Ликовани. И он скажет тебе: «Ты не хотела принять меня к себе, но я принимаю тебя ко мне, к Богу, к нам. Ты отказала мне в жизни на земле, а я хочу дать тебе жизнь на небе. Я так ждал тебя! Ты все равно моя мама! Я тебе все простил. Я хочу утереть те слезы, которые ты так долго скрывала…» И ты будешь гордиться им.
— Тогда, значит, неважно, что я сделаю сейчас?
— Важно. Ведь тебе станет еще и очень стыдно перед ним. Он будет так прекрасен в славе вечной жизни, этот сын Божий, которого ты выкинула на помойку… Я хочу уберечь тебя от этой раны.
— Но ведь многие делают аборты — и ничего!
— Они получают отметину навсегда. Поверь, лишь Любовь может исцелить их.
— Исцелить?
— Они могут сейчас просить о прощении, которое исцеляет, и сделать для своих отвергнутых детей то, что не смогли, не сумели сделать когда–то. Ведь любить никогда не поздно.
— То есть?
— Всю свою жизнь эти женщины могут умолять Бога принять их детей в Его дом. Они могут родить для вечного счастья тех, кому они отказали в жизни на земле.
Вклинившись в разговор, я добавляю:
— Позволь сказать тебе: он будет твоим раем. Так пусть же он станет им уже сейчас!
Сильвия плачет. Плачет слезами любви к этому крохотному существу, которое еще в ней, но уже кто–то другой. К тому, кто все получает от нее, но уже — некто, кого можно любить, кто уже любит.
— Он не будет знать, кто его отец. А ведь ему нужен отец, чтобы быть счастливым!
— Ты не смогла, не сумела подождать, чтобы приготовить ему семью, которая держится на верности, и тем самым ты взвалила на себя его будущее страдание.
— Что же делать теперь? Все пропало…
— Никогда не поздно встретиться с Любовью. Ты откроешь ему, что у него есть Отец, Который всегда с ним.
Она шепчет:
— Прости! Прости меня!
Пастушок рисует крестик у нее на лбу и просит ее также благословить Его.
— Я был таким же маленьким, как он. Ты омыта. Люби Меня, любя твоего малыша.
Он склоняется перед ней в поклоне, приветствуя ее ребенка (а может быть — благоговея?) Как будто глаза Его, подобно некоему таинственному рентгену, уже видят это дитя в его будущей красоте, и в его сегодняшней невинности. Однажды в Бейруте я видел, как на улице священник точно также поклонился беременной женщине.
Сильвия больше ничего не говорит. Лицо ее утратило напряжение, на нем воцаряется мир, она даже улыбается. Тихая радость постепенно освещает его черты.
— Весной мы снова придем к тебе. Твой ребенок будет пророком радости!
И Он добавляет со свойственной Ему практичностью:
— А пока, если тебе слишком тяжело оставаться здесь, ты можешь присоединиться к нам в Новочудье. Там ты всегда будешь принята, понята, любима.
Она уходит и возвращается, неся мою старую гитару, которую я когда–то оставил у нее с порванными струнами («К чему мне петь? К чему играть?») Она натянула новые струны.
— Пока мой ребенок еще не может петь для Него, играй для Того, Кто идет с тобой.
— А ты, Сильвия, настраивай свою душу, прежде чем настраивать тело. Чтобы потом две жизни стали единой симфонией.
К моей радости, она первая запевает все ту же песню, а я начинаю ей подыгрывать на гитаре (которая, оказывается, уже настроена):
Гореть, коль огонь угасает,
И выйти к тому, кто один,
Кто дарит — не забирает.
Вернулся возлюбленный сын!
— Сильвия, твой ребенок ждет тебя… А нас тоже ждут — многие. Пора отправляться на праздник возвращенной Любви.
Мы уходим тихо, боясь нарушить покой маленького источника, забившего в ней.
Уже идя по дороге, Пастушок добавляет, обращаясь ко мне:
— Принимая каждую невинную жертву медицинских убийств, Мой Отец говорит:
«И у этого малыша не был открыт жизненный счет!»
— И Он каждый раз расстраивается?
— Еще как! Ведь каждого из них Он мечтает увидеть святым — как Франциска, Терезу, Шарля и многих других, которых ты еще встретишь.
— Она точно заново родилась, моя Сильвия!
— Все это произошло еще и благодаря молитвам десяти человек, которые вот уже целую неделю собираются, молятся и постятся. Это будет дитя их любви. На небе Сильвия узнает об этом, увидит их.
Пейзаж, открывшийся нам к вечеру, радует глаз: холмы покойны, а несколько тополей, кажется, счастливы стоять над рекой. Однако я забыл сказать, что на выходе из Бездушья с нами произошло нечто странное. Честно говоря, мне трудновато рассказывать об этом… Но я все–таки вернусь назад, извини за отступление.
Проходя мимо одного из домов, Пастушок внезапно толкнул решетку и вошел, точно к Себе домой. За оградой оказался газон, посреди которого сидел, скрючившись, маленький мальчик с лицом, раздутым, точно воздушный шар. Он был привязан к лавке. От омерзения я прикрыл глаза. Тем временем Иешуа опустился перед ним на колени и долго говорил ему что–то, судя по тону, очень ласковое. Потом с бесконечным уважением Он поцеловал мальчика в лоб и благословил его. Когда Он, наконец, вернулся ко мне, я спросил:
— Почему Ты не исцелил его, ведь Тебе же так легко это сделать?
Он не ответил. Он был где–то далеко — наверное, в Сердце Своем все еще молился возле больного мальчика. Только через час Он откликнулся, точно за это время мой вопрос преодолел некое таинственное расстояние:
— Истинное лицо мира — это он, мальчик, которого мы не знаем. Все остальное — только изнанка. Люди хотят видеть изнанку. Им страшно, им стыдно — и вот они строят для таких, как он, клетки, точно для диких зверей, и раскрашивают фасады. Такие, как он, — за пределами нормы, понимаешь? А между тем, именно они спасают мир. Они — Наше Царство. Позади всех изгородей, там, на самом дальнем из лугов, Мы — их скрытое сокровище, которое никто не может у них отнять. Но кто знает об этом? Это — Наша с ними тайна. Ты не заметил, как он прекрасен? Твои глаза еще не обращены к небу!
(А я подумал: «…к небу, которое в Его глазах!»)
Мы снова надолго замолчали, а затем Он произнес:
— Почему? Почему каждый год рождаются сотни этих слепых младенцев?
(Надо же! Тот же вопрос, что был у меня в Пепелищенске!)
— Засияет ли в их сердцах свет, еще более нежный, чем свет этого вечера?
В тополиной рощице два вяхиря перекликались друг с другом, и каждая их фраза заканчивалась вопросительным знаком.
— С тех пор, как Ты говоришь мне о Твоем Отце, я все сильнее хочу Его видеть!
— Но ты же видел Его!
— Где? Разве Он был вместе с Мириам на ферме в Хвалитнах?
— Только что, там, на газоне…
— Не хочешь же Ты сказать, что этот дебил…
— Это дитя — наименьший из Моих братьев. Ты видел его — ты видел Моего Отца!
— То, что Ты говоришь, очень трудно.
— То, что Я говорю — это навсегда.
Помню, нечто подобное удивило меня уже в Пустойе. Там был один дурачок, который сидел и повторял, как попугай: «Завтра будет ясный день». И что же! Он бывал счастлив, точно принц, всякий раз, когда Пастушок спускался с гор. Между ними существовала некая связь. Точно они оба причастны к счастью, непостижимому для нас — серьезных людей, и это раздражало нас… Точно они — земляки, и им обоим неуютно у нас… Не знаю, как это объяснить.
* * *
Туман стелется — уже не в моих глазах, заволакивая краски жизни — но по холмам, разнося повсюду золото вечернего света. Невозможно угадать, какой пейзаж ожидает нас впереди. Достаточно просто света.
Кончается день. Деревья удивленно глядят на свои тени: они растут. Шаг за шагом мы вступаем в нашу третью ночь вместе.
Он знает, что я еще слаб. Он приноравливается к моему темпу. Время от времени мы присаживаемся на какой–нибудь придорожный камень. Пользуюсь очередной такой передышкой, чтобы побольше узнать о Его семье.
— У Тебя нет фотографии Твоих?
— Нет, только один маленький рисунок. Он может дать тебе некоторое представление, но очень–очень отдаленное!
Из книги, которую Он мне подарил, Он вынимает картинку: три человека с крыльями за плечами сидят вокруг стола.
— Ну, что скажешь?
— Их взгляды образуют полукруг. Они, должно быть, здорово любят друг друга. Но… Кто это сидит справа от Тебя — к Кому Ты склоняешься?
— Это и есть Мой Отец. Никто не может видеть Его, кроме Меня, чтобы не ослепнуть. Но, глядя на Меня, о Нем можно догадаться.
— А Тот, Кто справа от Тебя, с протянутыми вперед руками?
— Он принимает приходящих.
— Но Кто это?
— Это — Сердце Моего Сердца. В Нем Мой Отец думает о тебе и любит тебя.
— У Него есть имя?
— Его имя — Любовь.
— Он тоже живет в Ликовани?
— Мы не можем жить друг без друга.
— Он выглядит таким бедным!
— Мы бедны — все Трое.
— Поэтому Ваши руки пусты?
— Да, Мы только отдаем, принимаем и отдаем.
— А что показывает Тебе Твой Отец?
— Чашу.
— Он Тебе что–то говорит?
— Он спрашивает Меня, согласен ли Я идти. Это — наша последняя трапеза вместе в тот самый вечер, когда разразилась гроза. После катастрофы мы долго решали: что теперь делать?
— У Вас здесь очень грустный и озабоченный вид. Что же Вы решили?
— Что некому идти, кроме Меня… В этой чаше лежит агнец. Отец спросил Меня: «Согласен ли Ты стать вот таким, закланным, агнцем?»
— Короче — стать похожим на овец! Чтобы они стали похожими на Тебя?
— Посмотри, здесь уже виднеется дерево, к которому Меня прибьют.
— Но напротив Тебя за столом есть пустое место. Вы кого–то ждете?
— Тебя!
— А все остальные?
— Для Нас (о, это Его «Мы»!) каждый — единственный, как если бы он был один на свете.
— А что надо сделать, чтобы занять это место?
— Это и есть Моя работа: искать приглашенных и умолять их прийти.
— У Вас там что, каждый день воскресенье? Вы так красиво одеты!
— Мы совершаем вечерю любви!
Я не понимаю Его слов, но чувствую, что переспрашивать не стоит. Мы идем дальше, но во мне шевелится предчувствие, что так будет уже недолго…
— Послушай, Эммануэль, последнее, что Я хочу тебе сказать…
— Последнее?
Он понимает вопрос, который я не решаюсь Ему задать.
— Для тебя лучше, чтобы Я ушел…
— Нет! Не говори так, умоляю Тебя!
— Знаешь, когда человек перенес какую–нибудь тяжелую операцию, он потом бывает очень слаб, и ему нужно долгое выздоровление. Постепенно тяжелобольной вновь обретает радость в самых простых вещах: самостоятельно одеваться, вставать без боли, выходить на улицу, смотреть на небо, собирать цветы, встречать улыбку солнца, ощущать ласку ветра, да просто дышать — сколько незаслуженных подарков! А для тебя такой радостью будет — учиться любить. Я встретил тебя, теперь тебе нужно следовать за Мной. Этому учатся вместе с братьями.
— Ты имеешь в виду Твой перевалочный пункт?
— Я хочу доверить тебя братьям, которых Я для тебя выбрал. Они так же бедны, как и ты. Такова Моя семья: бедняки, любящие друг друга, чтобы любить Меня и исцелять.
— У Тебя замечательная семья!
— Она называется Церковь.
— Что? Церковь? Попы и деньги?
— Нет, извини, — праздник, где все Мои друзья призваны к счастью! И где Бог раздает подарки, изливая их из Рук в руки, точно водопад!
— Ты помнишь, как в Хвалитнах вода плясала по гладким камням, а солнце играло брызгами?
— Именно так Любовь исцелит тебя… Ту боль, которую Я испытал, увидев тебя в Пустойе, безразличного к танцу, ты теперь испытаешь сам. Тебе самому будет больно при виде того, кто страдает. Ты не сможешь устоять перед криком его боли. Ты не сможешь отвернуться от него, не повернувшись при этом спиной ко Мне. Ты не перейдешь от него на другую сторону улицы, не покинув при этом Меня. Может ли гореть светильник в сердце, которое все еще закрыто?
— Ты говорил, что я буду свободен, а получается, что теперь я всегда буду зависеть от других!
— Такова свобода, когда любишь Меня. Может ли гореть светильник в сердце, которое никогда не было ранено?
— И что, просто стоять и смотреть, как страдают другие?
— Нет, но исцелять их вместе со Мной. Я дал тебе для этого все: Мое пылающее Имя, Мой Крест на твоих ранах. Мое прощение на твоих устах, а скоро — Мое Тело в твоем теле.
— А если они этого не захотят?
— Тогда ты будешь, как Я в Пустойе, в Царской Долине, в Пепелищенске. Ты пойдешь дальше, один, в печали. Но может ли гореть светильник в сердце, которое никогда не было отвергнуто? Каждое утро Я буду давать тебе слова, чтобы утешить измученного, если только каждое утро ты будешь стараться услышать Мой голос.
На землю спускается ночь. Мы идем по темному хвойному лесу, где ели напоминают канделябры со свечами, зажженными для молитвы, а ветер гудит, точно гигантский орган.
— Ты подставишь свои ветви дуновению Святого Духа и уже не будешь различать, что Его, а что твое, кто поет и молится. Вы будете вместе отдавать себя друг другу.
Огромный бук потерял все свои листья. Сквозь его голые ветви просвечивает небо.
— Как он обеднел! Он отдал все, и теперь на месте каждого упавшего листа светится звезда!
От учит меня слушать то, что звучит лишь в тишине.
Уж не приближается ли час Его ухода? Меня начинает трясти. Он накрывает мои плечи Своим пончо:
— Я не хочу, чтобы тебе было холодно.
— Но Ты уже отдал мне Твои четки. Твой семейный портрет, книгу! У Тебя же ничего не осталось!
— Все Мое — твое!
— А я, что я могу отдать Тебе?
— Ничего… и — все!
Зимний ветер, мистраль, подметает небо. Лучи Сириуса переливаются зеленым и оранжевым огнем, почти дотягиваясь до Ориона и Плеяд.
— Смотри! Ну, посмотри же! Попробуй их сосчитать!
— Каким образом? В школе нас учили, что каждую секунду исчезают миллионы светил, а чтобы их свет достиг наших глаз, нужны миллиарды лет.
— Что же! Звезды, дарящие нежность нашим земным ночам, помогающие не терять направление… они напоминают Мне о других звездах, таких близких, таких родных.
— Ты о чем?
— Об ангелах, про которых ты спрашивал вчера вечером.
(Я невольно улыбаюсь, вспоминая пухленьких розовых младенцев, порхающих по мрамору церквей на юге Франции. Я думаю: «До чего же Он все–таки наивен, мой Пастушок! Это надо же, настолько!»)
— Ангелы — Наши первые друзья. Мы любим делать их вестниками света. Они — ваши старшие братья, сделавшиеся меньшими, чтобы служить вам. Они восхищаются тем, что у Моего Отца слабость к их младшим братьям.
— Как же мы издеваемся над ними в нашу техническую эпоху!
— Если бы люди только знали, какие горизонты закрывают они себе, утыкаясь носами в тротуары! А когда все–таки удается заметить кусочек неба, зажатый в клещах бетонных башен, глаза уже настолько измучены ослепляющим неоновым светом, что небо кажется черным, даже в такие ясные ночи, как эта! Можно просто не знать, что небо сияет над небоскребами… Без ангелов в жизни не хватает стольких улыбок! Как будто вы и так недостаточно заблудились!
— Так, значит, можно жить вместе с ними?
— Если бы ты только знал, как они хотят с вами подружиться!
— А что нужно для этого сделать?
— Позвать их, а главное — не оставлять Меня: они всегда вместе со Мной.
Мы идем, окруженные тишиной ночи. Его прозрачное лицо освещает наш путь. Лучше доверить тишине то, что нам осталось сказать друг другу. Эти два дня вместе — не больше ли они, чем целая жизнь?
