Вторая ночь
После ужина Пастушок отводит меня в сторону:
— Я хотел бы поговорить с тобой, с Мириам и Иоанном (Иоанн — это самый молодой из собравшихся здесь).
И вот мы вчетвером сидим в комнате с низким сводом, которая, видимо, предназначена для ягнят: на полу — толстый слой соломы, да и пахнет здесь чисто вымытой шерстью и сеном. Скала, к которой лепится дом, служит задней стеной. Маленькие лампадки освещают несколько икон в углу.
Пастушок начинает с того, что вдруг щупает мне пульс, а затем, приникнув ухом к моей груди, просит меня сделать вдох. Видно, что Он неплохо разбирается в медицине — профессия обязывает. Потом очень серьезно, почти тревожно Он говорит мне:
— Ты даже не представляешь себе, как ты болен! Я увидел это еще вчера вечером, глядя тебе в глаза, но не стал говорить — ты бы испугался. А сейчас Я не хочу ничего скрывать от тебя. Это очень серьезно. Знаешь, у души тоже бывает рак. Иногда его слишком долго не замечают, но однажды он проявляется — и уничтожает больного.
К чему Он клонит? Хочет отправить меня в больницу на лечение?
— Я хочу попросить тебя кое о чем: давай вместе пройдем по дороге твоей жизни к самому ее началу.
— Что Ты имеешь в виду?
— Мы вместе заново побываем везде, где ты проходил, везде, где тебе причиняли боль или ты сам делал кому–то больно.
— Да Ты с ума сошел! Это же прошло, кончилось! К чему ворошить былое?
— Эммануэль, ты прекрасно знаешь, что в твоей жизни есть многое, о чем ты не в силах вспоминать. Оно точно цепи сковывает тебя, не давая идти вперед со свободным и легким сердцем. Оно ломает твое будущее.
— Но я боюсь! Ты разбередишь старые раны, разбудишь страхи!
— Поверь, Я знаю все это лучше тебя. Когда ты еще не был со Мной, Я уже давно был с тобой. Доверься Мне, и ты увидишь: теперь все будет совсем по–другому.
— Но неужели Ты не можешь уничтожить прошлое прямо сразу, одним движением руки?
— Мне нужно исцелить каждую твою рану там, где она была нанесена. Лечить зло там, где оно зародилось. Я понимаю, это кажется странным, но ты попробуй просто довериться Мне.
— Что ж, будь как дома!
— Это Я приглашаю тебя — к тебе самому!
И мы пускаемся в путь по дорогам страны, живущей внутри меня (я назвал бы ее Неумолчье). То Он, то я идем впереди, останавливаясь на каждом месте, где я когда–то сорвался, был покалечен, плакал. Сколько их! И как все это знакомо! Он прав — сам я действительно не в состоянии вырваться оттуда.
Первая остановка — тюрьма, где я просидел больше года — по обвинению во взятии кассы. Все пережитое в эти нескончаемые месяцы за решеткой вновь нахлынуло на меня.
— Однажды Я посетил тебя здесь, помнишь?
Так вот почему однажды утром, отвернувшись от окна (я просто подыхал, непрерывно пялясь на один и тот же горный хребет!), я внезапно ощутил какое–то удивительное тепло и одновременно — желание простить дружков, заложивших меня. «Да ты совсем свихнулся!» — сказал я себе тогда — и все кончилось.
После этого мы вместе оказываемся на моем судебном процессе. Все в нем было предрешено еще до начала: на меня возвели кучу напраслины, заплатить адвокату я не мог, а значит, защита на меня плевать хотела!
— Я тоже прошел через это… (Неужели и Он побывал за решеткой?)
— Знаешь, последнее, что сказал Мне Отец, отправляя в дорогу: «Отпусти измученных на свободу!» Я здесь для того, чтобы вырвать тебя из этой и многих других ужасных тюрем.
* * *
Мы — в доме у женщины–астролога, сделавшей мне когда–то астральный прогноз и в деталях предсказавшей мое будущее по линиям руки. Вплоть до смерти — тоже в деталях:
Гибель в автокатастрофе в тридцать один год 28 октября… Я был отмечен этим, точно клеймом, ожидание неотступно преследовало меня, тем более, что кое–какие предсказания постепенно сбывались. День и ночь в моих ушах звучали ее слова, запирая в ледяной пожизненной тюрьме. Страх и протест доводили до нервного истощения. Я исповедовал ненасилие, а в душе моей тем временем поднималось желание крушить все вокруг, которое сжигало меня, как на медленном огне.
Каждую ночь я просыпался в холодном поту от одних и тех же кошмаров. Я был не в состоянии принять простейшего решения, не проштудировав сегодняшний гороскоп. Несколько раз я бывал в доме у этой женщины на спиритических сеансах и разговаривал с духами. Кроме того, она лечила меня сразу от нескольких болезней с помощью неконтактного массажа. Однажды я ужаснулся, случайно услышав, как она говорит кому–то: «Я могу вылечить вашего сына, но лишь ценой его души». «А моя душа, имеет ли она еще хоть какую–то цену?» — подумалось мне тогда.
Оказавшись здесь, Пастушок бледнеет от гнева. Я никак не думал, что Он может быть таким. Перевернув стол, Он разбивает вдребезги все фетиши и магические кристаллы, швыряет в огонь карты и толстенные книги заклинаний, срывает замки с окон и дверей (женщина эта запиралась так, словно ее собирались убить). Однако, Его взгляд, обращенный на нее саму, излучает лишь заботу и нежность. Ее Он любит и хочет освободить, как меня.
— Да нет же! Слепой судьбы не существует! Твоя жизнь не предрешена безличными звездами. Ты был в плену у иллюзий!
— У иллюзий? Я, никогда не закрывавший глаза на реальность, какой бы тяжелой она ни была?
— Эммануэль, Мне очень дорога твоя жажда истины. Но знаешь ли ты тех, кому так безоглядно доверял? Некоторые из них — просто торговцы смертью, продавцы иллюзий. Они играют на твоих страхах, на поиске сильных ощущений. Что они дали тебе, в конце концов?
— Отчаяние, бунт, злобу…
— Присмотрись к своим кумирам — звездам кино или эстрады, к тем, кем ты так восхищался, кто был воплощением твоей мечты все иметь, быть всемогущим. Подумай, они ведь оскорбляли тебя, внушая: «Ты сотворен, чтобы умереть!» Утолили они этим твою жажду жизни? Позволишь ли ты им и дальше покупать тебя, обворовывать?
Я вспоминаю ночь в Пепелищенске и вопли Акселя Мааса: «Я пришел за тобой, ибо час твой настал. Я привел с собой смерть, чтоб тебя мне забрать». И еще: «Я пойду за тобой, шаг за шагом, тебе некуда будет уйти, тебя не вырвет никто из объятий моих. Куда захочу, я тебя поведу, и тебе не о чем больше заботиться…»
— Неправда! Ничто не предрешено, не потеряно! И нет никого, кто был бы безнадежен. Жизнь — это творчество, тебе и только тебе решать, какой она будет. И каким будет этот мир — тоже. Тебя ждет замечательная жизнь — если ты этого хочешь.
Мы — там, где я вместе с приятелями развлекался «разыгрыванием ролей». Бернард все организовал: у каждого из нас была своя «роль», в которую нужно было войти, свой характер, вымышленное прошлое, которое должно было стать моим… и будущее тоже! Предрешенное заранее, ну, или почти предрешенное. В него тоже нужно было войти, поверить, подчиниться. С самого начала этой игры, все сильнее становившейся «моей реальностью», я знал, понимал, что неотвратимо двигаюсь к гибели. И какой! Я был «негодяем», и любой почел бы за подвиг пристукнуть меня.
И здесь вся реальность Его Жизни с нежной твердостью говорит мне:
— Ты — не марионетка, не робот! Среди миллиардов человеческих существ нет ни одного такого, как ты! Ты слышишь? Ни одного!
Не могу объяснить, почему, но я ЗНАЮ, что Он говорит правду. Однако все мои планы, стремления, надежды давно уже поникли и погасли! Из действующего лица я давно уже превратился в пассивного зрителя собственной жизни, из творца — в потребителя, плывущего по течению. Отчаявшегося что–либо изменить. Бернард часто репетировал со мной: «Силы Зла победили! Осталось лишь подчиниться им». Правда, я так ни разу и не смог произнести это достаточно правдоподобно…
— Я отдал Мою жизнь, чтобы Любовь победила всякое зло. И сейчас Я снова отдаю ее тебе. Примешь ли ты ее? Зло и ненависть кричат очень громко, а у Любви тихий голос, но именно Она пребывает и пребудет вечно. Хочешь ли ты встать на дорогу Жизни? На путь Истины? Примешь ли ты Меня как Путь? Как единственный Путь, Который может приобщить тебя к невидимому миру Жизни и Света и дать тебе быть самим собой?
— Да! С этого дня моя свобода — это Ты, моя истина — Ты!
И сразу, точно тяжкий груз, бесконечная тревога падает с моих плеч.
— Каждое утро Мой Отец отдает твою жизнь в твои руки. Ты волен делать с ней, что хочешь. Она — твоя. Отец доверяет тебе. Сотворишь ли ты из нее что–то простое, прямое и светлое?
Он просит меня сжечь все книги по астрологии и магии, все игровые сценарии, которые я до сих пор таскал в рюкзаке. Затем я снимаю с шеи мой амулет, и Он надевает на Меня Свой маленький нательный крест, вырезанный из оливкового дерева:
— Прими этот знак, которым Я победил все силы смерти! Знак жизни и победы.
* * *
Теперь мы идем по психиатрической больнице, куда меня запихнули с подозрением на параноидальную шизофрению. Войдя в комнату, где я пытался покончить с собой, Он вдруг опускается передо мной на колени:
— Твоя смерть принадлежит не тебе. Это — тайна, сокрытая в Моем сердце. Принимай каждый день, данный тебе, и будь в мире. В тот момент, когда это будет лучше всего сделать, Я приду и возьму тебя к Себе.
Переносимся в пределы Бомбея. Здесь я занимался медитациями с помощью одного прославленного гуру, чье обаяние совершенно пленило меня. Учась у него, я должен был открыть мое внутреннее Я, окунуться в источник Разума и раствориться в Божестве. Гуру обещал приобщить меня к тайному Знанию, избавляющему от страданий, которые он называл иллюзией. Во время долгой ночи посвящения он дал мне некую мантру, которую нужно было повторять много–много раз каждый день, дабы достичь полного блаженства, а то и бессмертия. Постепенно я развивал в себе новые способности: телепатию, ясновидение, гипноз. Я уже видел себя самого в роли гуру, посвящающего других, владеющего великими тайнами бытия…
— Эммануэль, теперь ты видишь, что Бог — это не Космический Разум, в котором можно раствориться, а Тот, Кого можно любить, с Кем жить. И в близости с Ним ты все больше становишься самим собой.
— Ох! Я — самим собой?!
— Перед тобой — жизнь или смерть. Приходится выбирать. Эммануэль, принимаешь ли ты Меня как Единственного, Кто дает жизнь в истине?
— Да! Любить Тебя — значит жить!
— Отныне власть, данная тебе, — это власть становиться чадом Божиим, по–детски принимающим все дары от Бога.
Он вкладывает мне в руку шерстяной шнурок со Своего запястья:
— Это сделали русские монахи. На каждом узелке они любят повторять: «Господи Иисусе, помилуй меня грешного». Это будет молитва твоего сердца, очень простая молитва, которой ты сможешь молиться всегда и везде. И всякий раз, когда ты произнесешь Мое имя, это будет твоим взглядом, обращенным ко Мне.
Теперь я понимаю: власть над собой, приобретенная собственными силами, была просто маской, лишавшей меня моего лица, власть над другими — моим собственным рабством. А без конца повторяемая мантра опустошала мое сердце. …Э, да я ведь больше не в состоянии вспомнить ее! Она напрочь вытеснена Его Именем.
Его имя! До этого момента я ни разу не называл Его по имени. Обращаясь к Нему, я лишь смущенно бурчал себе под нос что–то невразумительное. Теперь же Оно неиссякаемым потоком начинает изливаться из моего сердца. Просто «Иисус» — этого достаточно, остальное Он понимает и без слов. Если же я все–таки добавляю: «помилуй меня грешного», Его улыбка отвечает мне: «Ты правильно понял, что такое Мое Имя!»
* * *
С невероятной ясностью я вдруг снова переживаю все те ситуации, когда я поддавался сексуальному влечению. Только теперь от всего этого лишь тошно до крайности. Понимаю, что разрушал и себя, и других. Сколько же девчонок я покалечил своей непробиваемой броней, из которой не способен был вылезти!
Мириам кладет руку мне на плечо:
— Что толкало тебя на это, как не жажда любви! Принимаешь ли ты Иешуа как Того, без Кого не может быть утолено твое безумное желание любить и быть любимым? Ведь ты сотворен для любви, а значит — для Него!
— Как мне хочется, чтобы мои дети, о которых я так часто мечтаю, никогда не страдали, как я, от недостатка любви…
— Тогда уже сейчас начинай готовить для них семью, где неясность и любовь длятся всю жизнь. Учись верности. Никогда больше не играй с тем, что прекрасней всего на свете. Твое тело — не механизм для получения удовольствия. Пусть оно помогает тебе отдавать и открывать себя другим.
— Но ведь это так трудно! Как этому научиться?
— В Его присутствии твоя любовь наполнится светом.
Заходим в разные места, где мне случалось колоться, и где я видел смерть многих моих приятелей от передозировки наркотика.
— Ты хотел сбежать от повседневности, уйти как можно дальше в захватывающий, нереальный мир. Хочешь ли ты теперь пуститься в путь вместе со Мной по дорогам настоящего, но совершенно нового мира?
— А что это за путь?
— Вот он — прямо перед тобой.
— А куда он ведет?
— В сердце твоего сердца.
— То есть?
— В Сердце Бога.
Завершив эту часть нашего путешествия — в недавнее мое прошлое — Он говорит:
— Сатана многое осквернил в храме твоей души… Но сейчас, кровью и слезами, пролитыми за тебя, Я изгоняю духа лжи, соблазна, смерти, нечистоты и ненависти. Я разрываю все цепи, сковывающие тебя, и возвращаю тебе свободу чада Божьего. Я возвращаю тебе тебя самого.
И в ту же секунду я чувствую, что постоянный, всепроникающий страх наконец отпускает меня! Страх, державший меня, точно спрут, чьи щупальца вот–вот задушат — боязнь завтрашнего дня и дня вчерашнего, боязнь себя и других, боязнь Бога, боязнь собственного страха, наконец!
* * *
Мы подходим к тому дню, когда, проглядывая старую газету, я узнал о гибели моей матери в автокатастрофе. Страшный удар! Ведь я собирался поехать к ней, попросить у нее прощения, а теперь — слишком поздно, все кончено — навсегда! Как теперь исправить все то зло, которое я ей причинил?
— Эммануэль, можешь ли ты доверить Мне твою маму? Она теперь в Ликовани, там она встретила Меня. Она тебе все простила. Приближаясь ко Мне, ты приближаешься и к ней тоже. Слушая Меня, ты можешь говорить с ней. Сегодня, сейчас ты можешь попросить у нее прощения, можешь любить ее так, как ты не смог любить ее раньше. Не жалей ни о чем: вы встретитесь. Это — лишь временная разлука, да и теперь вы не разделены совершенно.
Те вещи, о которых я буду говорить дальше, никогда раньше не всплывали в моей памяти.
Слишком болезненные, чтобы о них вспоминать, они дремали в самом глухом и дальнем уголке моей страны, пока Пастушок их не разбудил. Психологи, к которым меня когда–то направляли, часто пытались вытащить из глубин моего подсознания то, что отпечаталось в нем за годы детства. Они действительно немного помогли мне, но так и не смогли продвинуться достаточно глубоко. К тому же это всегда будило во мне дикий страх. С Иешуа — никакого страха, все просто и спокойно, при условии, что на все смотришь Его глазами, все отдаешь Его рукам.
Он продолжает продвигаться все дальше и дальше по моей жизни, как продвигаются по устью реки — к ее истоку.
В доме у нас всегда стоял крик. Любая мелочь становилась поводом для скандала. Однажды, стоя за дверью кухни, я услышал:
«Как же он нам мешает, этот мальчишка! Сколько всего могли бы делать, не будь его! Тысячу раз говорил тебе: он мне не нужен! И так в зарплату не влезаем, а тут еще он!»
Долго–долго я потом бежал по улицам, надеясь, что какая–нибудь машина задавит меня, и тогда они примутся искать меня повсюду. Я представлял себе, как они обнимают мой труп и говорят: «Он был таким хорошим, наш мальчик!» На самом же деле, разве хоть кто–то пожалел бы обо мне?
— Ты нужен Мне! Ты очень много значишь для Меня, очень! Я жить без тебя не могу. Для Меня ты незаменим. Я столько смогу сделать, благодаря тебе!
Как–то раз, мне было тогда года четыре–пять, мать отвела нас с сестрой к одной нашей дальней родственнице. «Я приду за вами вечером», — сказала она и ушла. Мы ждали ее до глубокой ночи. Вздрагивали на каждый шум шагов: «Она, наконец–то!» Но всякий раз это была не она. Мы не видели ее с того дня несколько лет. Старая тетка кричала нам: «Не нужны вы ей! Сами виноваты: небось плохо себя вели!»
Точно при яркой вспышке света я снова вижу себя, сидящего в этой каморке в мучительном ожидании, которое все тянется и тянется, и нет ему конца. Но теперь ко мне вдруг подходит Мириам и просто говорит:
— Это я!
И с той минуты, когда она вырывает меня из этого ужаса и отводит домой (то есть — к ней домой!), я навсегда исцеляюсь от страха перед замкнутым пространством и от неспособности доверять кому бы то ни было.
Затем мы оказываемся в моей младенческой спальне — мансарде со слуховым окном в потолке. Однажды ночью меня оставили одного. Внезапно проснувшись и обнаружив, что какое–то громадное черное существо шумно дышит у самой моей кроватки, я вопил от ужаса много часов подряд. Никто не пришел ко мне. Быть может, у меня больше нет родителей?
Мириам берет меня к себе на колени, укачивает, поет мне песенку. Наконец, я начинаю смеяться, а она со слезами на глазах все повторяет: «Эммануэль! Эммануэль!»
Больше я не боюсь ни собак, ни темноты, и, пожалуй, смог бы без страха и уныния жить даже в таком пустынном месте, как это.
Итак, наше невероятное путешествие окончено?
— Пока нет. Нужно продвинуться еще дальше. Ты не помнишь этого, но Я помню.
Он приводит меня в родильный дом.
— Когда ты родился здесь, тебя сразу же унесли от матери и небрежно вымыли в комнате, куда долетал весь уличный шум. Ты дрожал от холода и страха. Сейчас Я уже могу сказать: тебя вынашивали без любви. Твоя мать стыдилась своей беременности. К тому же ей приходилось работать на износ, чтобы жить. Она хотела сделать аборт, предпочитала, чтобы тебя не было…
Иешуа берет мою руку и вкладывает в руку Мириам. В ее глазах я читаю, что Бог всегда хотел и ждал меня. Через любовь в ее глазах взгляд Самого Бога окутывает меня нежностью.
— Я хотел бы доверить вас друг другу. Вы просто созданы для того, чтобы друг друга понимать. Она была со Мной от начала, поэтому она не спотыкалась, ибо Я мог заранее убрать все камни с ее пути. Вот почему она так прекрасна и молода. И потому между ней и такими, как ты, есть некая потаенная связь. Постепенно ты поймешь, о чем Я говорю.
Во время путешествия по моей стране я снова вижу всех тех, кто когда–либо отринул меня: Поля, жившего с моей матерью и разлучившего меня с ней, старую тетку Ивонну, заставлявшую нас есть одних на кухне. Генри, выдавшего меня полиции, а главное — Клер, мою Клер, в которую я был так безумно влюблен (в то время я еще не был знаком с Сильвией)! Я ничего не рассказывал Пастушку об этой истории — она все еще причиняла мне слишком сильную боль, но Он обо всем догадался. И наконец — мой настоящий отец, которого я никогда не видел. Лишь один раз мать говорила мне о нем. Я смертельно ненавидел его за то, как подло он ее бросил.
Представляя мне этих людей. Пастушок говорит о каждом: «Я люблю его!» Я не в силах смотреть им в глаза, хотя никто больше не ругает меня, не издевается надо мной. Все они говорят лишь одно, то, чего я никогда не слышал ни от кого из них, чего никогда не произносил сам:
— Простишь ли ты меня?
Странная вещь: лица — их, а голос — нет. Вслушавшись, узнаю… голос Пастушка! Его чистый и ясный голос, который ни с чем невозможно спутать. Он просит у меня прощения за каждого! Заметив мое потрясение, Он подходит и немного смущенно шепчет мне на ухо:
— Так простишь ли ты Меня?
— Да за что же мне Тебя–то прощать?
— За все то зло, которое тебе причинили.
— Но ведь это же не Ты, это…
— Они, Я знаю. Но если они так плохо поступали с тобой, то не потому ли, что им самим было очень плохо? И когда они страдали, это Я страдал в них.
— Но Ты же не виноват в их грехах!
— Я хочу сказать тебе еще кое–что: когда Поль бывал пьян и бил тебя, когда одноклассники издевались над твоим заиканием и над тем, что ты всегда и во всем был на последнем месте, когда твой шеф выгнал тебя с работы, заподозрив в воровстве, когда врачи и судьи не обратили на тебя внимания, — от всего этого Я страдал еще сильнее, чем ты. Каждый удар, который наносила тебе жизнь, Я принимал в самое сердце, ибо он попадал прямо в сердце Моего Отца.
И вот теперь Он стоит передо мной, ожидая прощения для каждого из них, желая получить это прощение из моих рук!
— Как же я могу забыть все — даже неверность, даже клевету, даже… отвержение, даже…
— Попросив у них прощения.
— Чтобы я просил у них прощения? У предателей?!
Тут вмешивается Иоанн:
— Знаешь, что я услышал, когда Его прибивали гвоздями к дереву? «Отец, они — мои друзья. Им еще хуже, чем Мне. Они не ведают, что творят!» Солдаты орали, чтобы заглушить Его голос, но Он стрелой взлетел прямо к Сердцу Бога. И это Сердце переполнилось любовью к ним — я в этом совершенно уверен.
Его слова пронзают меня, и, упав к ногам каждого, кого только что не мог простить, я говорю:
— Прощаешь ли ты меня?
Горечь, обиды, навязчивая идея сведения счетов, вся эта кипящая грязная пена в ту же секунду испаряется из моего сердца. Невероятный мир и покой!
Итак, мы проходим по всем тем местам, где моя жизнь давала сбой. Но я еще не сказал о том, что делает Пастушок, исцеляя меня. Он склоняется ко мне, и я вижу каждую давно забытую рану отраженной в Его глазах. И я говорю то, чего не мог сказать, когда эта рана была мне нанесена: «Иисус, исцели меня!» Тогда из Его руки в мою рану падает капля Его собственной крови, чистой, точно родник.
— Да это же переливание крови!
— Когда раны гноятся так сильно, как твои, происходит заражение крови. И обязательно нужна свежая кровь.
— Нужно еще, чтобы у нас была одна группа крови.
— Так и есть!
— Но ведь Твоей крови должно хватить и на других!
— Не волнуйся, она не кончается. Твое сердце бьется лишь затем, чтобы ее принимать, Мое — чтобы ее отдавать. Вот что Я тебе предлагаю: ты отдаешь Мне твои раны, а Я дарю тебе Мои.
— Как это?
— Ты отдаешь Мне все разочарования, все срывы, всю несправедливость, все провалы твоей жизни.
— И что со всем этим будет?
— Я заберу все это Себе.
— А у меня что будет?
— Я верну тебе твои раны преображенными в раны любви.
— Раны любви? Да какая же может быть связь между раной и любовью?
— То, что когда–то сделали тебе те, кто тебя не любил, верну тебе Я, любящий тебя так, как никто никогда не сможет любить. В твоих ранах больше не будет горечи.
— И они будут так же прекрасны, как Твои?
— Да… Если только твое сердце не отторгнет их как инородные тела…
— Тогда получается, что мне нужна пересадка сердца?
— Именно это Я и предполагал сделать для тебя. Но такая операция не делается за один раз. На нее уходит вся жизнь. Чтобы пересадить сердце, нужно сначала сделать разрез с обеих сторон. С Моей стороны такой разрез сделан уже давно, теперь Я жду твоего.
С этими словами Он задирает пончо до самой шеи и, замешкавшись на мгновение, распахивает рубашку: на груди у Него, точно огромный цветок, алеет широкая рана. Жестом Он предлагает мне вложить в нее руку.
Как она глубока! У меня не хватает смелости продвинуть руку до конца. Вся рана кажется охваченной огнем.
— Это — дверь в твое сердце.
— Когда же она открылась?
— В пятницу вечером.
— В пятницу вечером? Как сегодня?
— Как сегодня.
— Неужели было недостаточно всех остальных ран — на ногах, на руках, повсюду?
— Да разве же этого достаточно, чтобы крикнуть самое важное, самое главное, что Я хотел сказать? Я подумал: «Во всяком случае, это слово скажет само за себя. Его невозможно будет неправильно истолковать или исказить переводом. Достаточно будет просто посмотреть, чтобы все понять. Одно и то же слово — на всех языках, какие только есть на земле». Я прошу прощения, но Мне нечего к этому добавить…
— Что же это такое — то, о чем Ты так хотел сказать?
— Я хотел сказать, что зло ранит сердце Моего Отца — Бога.
— Бог… это Твой Отец?
— Бог — это Мой Отец.
— Значит, Ты — Сын Божий?
— Я — Сын Божий.
— Мой Бог — это Ты? Это действительно Ты?
— Ты сказал!
— Ты — Пастушок, игравший на флейте для детишек в Пустойе и пасущий стада на пастбищах Волчьей Пасти, Ты, шатающийся по барам Пепелищенска, Ты, Кого люди прибили к дереву, чтобы Он больше не смог призывать Своих овец. Ты, Кто потом с распростертыми объятиями ждал их в саду. Ты, который недавно так хотел пить… Ты — мой Бог и мой Царь?
— Что ж, это — Моя манера быть Богом и Царем.
— Значит, кровь, которую Ты только что дал мне, — это кровь Бога, кровь Царя?
— Это кровь Бога и Царя.
— Но если у нас одна кровь, то и Отец у нас тоже должен быть один!
— Именно для этого Я и пришел: чтобы дать тебе Моего Отца.
— Дать мне Твоего Отца?
— Он всегда был твоим Отцом, просто раньше ты об этом не знал. Теперь знаешь, и это — навсегда.
— Бог — мой Отец! Сам Бог? Тот самый Бог, про Которого говорят, что Он сотворил небо и землю? Бог?!
— Бог, сотворивший небо и землю… Теперь ты понимаешь, что значит твое имя? С–нами–Бог.
— Твое первое имя…
— Я дал его тебе.
— И я могу называть Бога Папой, как Ты?
— Как Я, вместе со Мной.
— Ох, знал бы Ты, что я испытал, когда в день моего десятилетия тот, кого я называл папой, вдруг брякнул: «Ты вовсе не мой парень, ясно? А папаша твой — мерзавец!!» С тех пор я слышать не могу это слово, не передернувшись.
— Я знаю… Я пережил агонию — твою агонию — чтобы вернуть тебе отца, чтобы дать тебе Моего Отца. Я пережил такое мгновение, когда вдруг стало невозможно сказать Ему «Папа» — это слово было, точно задушено в горле. Оставалось лишь «Боже Мой!» — последний крик.
— Он Тебе ответил?
— Он не сказал ни слова.
— Так Ты был как сирота?
— Да. Один, совершенно один. Никого рядом…
— И без друзей?
— И без друзей.
— Слушай, так у нас с Тобой похожая жизнь?
— Я хотел быть раньше тебя везде, где ты можешь оказаться, чтобы непременно встретить тебя где–нибудь.
— А что Ты сделал, когда остался совсем один?
— Я продолжал Мой путь в темноте, чтобы однажды и ты больше не был одинок, чтобы и ты мог довериться, как Я, как дитя.
— Что значит «довериться»?
— Это значит сказать Богу: «Я ничего не понимаю, но я уверен в Тебе».
— А как Ты Сам смог довериться?
— Я сказал: «Авва!» — на языке Моей страны это значит: «Папа!»
— Ты это сказал тогда, на холме?
— Да. Предыдущей ночью, в саду, заросшем оливковыми деревьями. Луна ярко светила сквозь их ветви. Каждый раз, глядя на луну, Я вспоминаю ту ночь.
Мириам, молчавшая до сих пор, вдруг обращается ко мне:
— Эммануэль, я хочу попросить тебя кое о чем: согласишься ли ты сделать для Иисуса то же самое, что Он только что сделал для тебя? Не пройдешь ли теперь ты по дороге Его жизни, чтобы перевязать Его раны повсюду, где они были нанесены?
— Но ведь Он же — врач! А я еще так слаб, разве я могу…
— Только тот, кто нанес раны, может их исцелить. Скоро ты сам это поймешь.
Теперь Иешуа в Свой черед опускается на колени посреди комнаты. Он стоит перед нами, как стоял в саду в ту ночь, о которой Он только что говорил. Иоанн касается рукой Его лба:
— У Него страшный жар!
— Этот жар никогда у Него не пройдет.
С этими словами Мириам обнимает Его за плечи, точно утешая маленького ребенка. Я пытаюсь произнести «Иешуа» так же нежно, как она. По щекам у меня текут слезы — не те, что вчера, когда я оплакивал мою исковерканную жизнь. Сейчас я плачу над Его жизнью, отданной мне без остатка.
Потом, когда за Ним приходят и арестовывают, мы идем следом и видим, как Его избивают. Он не произносит ни слова. Вместе с Ним мы узнаем, что один из Его друзей только что повесился. Дальше — трибунал, когда никто не решается встать на Его защиту. Все друзья бросают, отказываются от Него. (Так вот почему Ему была хорошо знакома моя судебная история.)
Затем Мириам проводит меня по холмам Его страны, страны Евангелия, как она ее называет. Вот поселок, где знать пыталась побить Его камнями, а вот дом, где родственники назвали Его сумасшедшим. В другом месте — обрыв, с которого односельчане хотели столкнуть Его. А вот берег реки, где многие из Его друзей покинули Его, решив, что с них довольно. И много других таких же мест… Всего не расскажешь — слишком долго. Потом мы приходим в столицу.
— Здесь у Него однажды чуть сердце не разорвалось: как полностью предать Себя Отцу, и в то же время не разбить сердца родителей? Ему было тогда двенадцать лет.
— Но почему? Зачем Он так сделал?
— Именно это я Ему тогда и сказала. И Он тоже сказал мне: «Зачем?»
Я вдруг понимаю, что все «почему», которые я вопил, сидя на камнях Пепелищенска, прошли через Его сердце, прежде чем вырвались из моего.
Наконец мы оказываемся там, где Он родился.
— Никто не соглашался принять Его. Он был никому не нужен. Нам пришлось бежать ночью в другую страну, стать беженцами. Много детей было убито из–за Него. Позже Он узнал об этом. (Теперь я понял, о чем Он говорил, благословляя детей, которых приносили к Нему.)
Иоанн обращается ко мне:
— Видишь, нет ни одной беды, которой Он не пережил бы прежде, чем ты, ни одного места, где Он не ждал бы тебя.
— А я–то думал, что Бог не может этого понять. Что Он не знает боли!
— Никто не проникал так глубоко в твое сердце, как Он.
— Скажи, как мне и дальше перевязывать Его раны?
— Самый нищий и обездоленный из твоих братьев — это Он. Видя нищего, ты видишь твоего Бога.
— Это Он? Так, значит, всякий раз, когда я посылал какого–нибудь нищего подальше…
— Ты посылал подальше Бога.
— Но ведь Бог выше всего этого! Он же ни в чем не нуждается!
Мириам отзывается:
— Любые мелочи очень важны для Него. Просто улыбка — и та много значит, понимаешь! Мы с тобой сейчас пройдем повсюду, где ты Его огорчил. Когда Он играл на флейте, а ты не захотел плясать (неужели она тоже была на площади в Пустойе?). Когда Он протянул к тебе руки, а ты не взял их в свои (разве и она сидела перед церковью в Царской Долине?). Когда Он подарил тебе цветок, а ты его выбросил.
Воспоминания обрушиваются на меня. Сколько раз я оставлял Его в одиночестве, сколько раз Ему приходилось безнадежно ожидать кого–то, и этим кем–то был я!
Внезапно я понимаю, что тем же самым равнодушием и пренебрежением, которое так ранило меня в других, я сам постоянно ранил Его. Что я дал Ему, кроме нескольких медяков, сунутых на ходу в Его ладони? Сколько раз я отворачивался от Него и уходил в другую сторону? Но ведь я же не знал, что это был Он!
— Каждый раз, когда ты не смог, не захотел подать каплю любви кому–нибудь, кто был обделен надеждой, это Его ты оставлял с неутоленной жаждой. Взгляни на раны на Его теле — не глубже ли они, чем твои сердечные раны?
Упав на колени, я касаюсь лбом земли:
— Прости меня… забудь!
— Тебе все уже прощено, ибо ты сам уже всех простил.
* * *
Поднимаюсь и, не открывая глаз, чувствую, что к моим векам прикасаются Его влажные пальцы. Слышу Его нежный и теплый голос:
— Авва! Я посвящаю Тебе его глаза. Омой их, чтобы они открывались лишь затем, чтобы восхищаться, чтобы он видел, как прекрасен Твой Лик в лицах его братьев! Чтобы в каждом он узнавал раненого ребенка — и Царя.
И звенит ответный хор голосов:
— Аминь!
Смочив пальцы слюной, Он касается моих ушей:
— Авва! Я посвящаю их Тебе. Затвори их от всякого семени смерти и открой их, чтобы слышать Твою тишину. Да звучит в них музыка радости!
— Аминь!
Он кладет немного соли мне на губы:
— Авва! Я благодарю Тебя за эти уста, с которых больше не сорвется ни одно грязное или ранящее слово. Теперь они будут возвещать о счастье! Они воспоют Тебе хвалу!
— Аминь!
Он берет мои руки, ладонь к ладони:
— Авва! Отныне эти руки — Твои. Они будут раскрыты лишь для того, чтобы принимать и отдавать. Они будут подняты лишь для того, чтобы славить и благодарить Тебя. Ты даешь ему Мои руки — руки плотника и пастуха, руки, которые молятся, когда работают. Благодарю Тебя, Отче!
— Аминь!
Он касается моих ног:
— Авва! Да не ходят они больше в те места, где можно потеряться. Да ступают они только по Твоему пути, по пути, ведущему к Тебе. И да будут они прекрасны, проходя по горам и возвещая бедным Радостную Весть!
— Аминь!
Он возлагает обе руки мне на голову:
— Авва! Да вспоминает он о тех местах, где был ранен, лишь для того, чтобы прославить Тебя. Даруй ему новую память, хранящую все чудеса, которые Ты для него сотворил. Очисти его воображение от всего, что может нарушить тот мир, который Я даю ему сейчас.
— Аминь!
Он рисует крестик у меня на лбу:
— Авва! Исцели его разум, израненный тем, что воспринял так много лжи. Исцели его волю, ослабленную множеством сомнений. Да будут все его мысли исходить от Тебя и к Тебе возвращаться! Да будут они в чистоте говорить Тебе: «Как Ты хочешь! Да будет воля Твоя!»
— Аминь!
Склонившись надо мной, Он принимается дуть, вернее — сильно выдыхать воздух:
— Эммануэль, прими то дыхание, без которого ты не можешь жить. Дыши им. Удивленный, я спрашиваю Его:
— Ты сейчас делаешь со мной то же самое, что делал с Тобой Твой Отец, когда Он пришел разбудить Тебя перед восходом солнца?
— Почти! Ты был отравлен грязным воздухом, которым дышал, точно цветок, задохнувшийся без кислорода. Дыхание, которое Я даю тебе, — это чистый воздух, восстанавливающий силы.
— А что это за воздух?
— Дух Святой.
— Когда я ходил в Воскресную школу, нас там учили, что мы получаем Святого Духа во время крещения.
— Да, Мой Отец уже дал тебе Его. Но это была точно искра под пеплом. А теперь Он раздует искру в огонь.
Наконец, Он берет меня за плечи и, крепко сжимая их руками, говорит:
— Отче! Сотвори из этого тела обитель, где Ты сможешь отдыхать, храм, где с утра до вечера будет звенеть радостное пение.
После этого Он вручает мне маленькую иконку.
— Возьми ее. Смотри на нее. В какой–то момент ты услышишь: «А теперь закрой глаза». Тогда ты проникнешь в самую глубину твоего сердца — туда, где Мы ждем тебя, туда, куда тебя постоянно зовут, где тебя всегда примут.
— Так мое сердце — это Ликовань?
— Твое сердце — это Ликовань.
Выпрямившись, Он произносит с поистине царским величием:
— Хочешь ли ты, чтобы Я был для тебя радостью, как для Моего Отца? Хочешь ли ты, чтобы Я был для тебя всем?
— Да, я этого хочу.
— Моя жизнь — в твоих руках. Ты можешь делать со Мной все, что тебе угодно.
Он говорит это мне!
Отступив на несколько шагов, Он оглядывает меня, как это делает художник, охватывая взглядом всю свою картину:
— Как ты прекрасен!
Никогда мне не говорили ничего подобного. Никогда меня не обнимали. Сколько раз из–за ожога на щеке мне приходилось слышать: «До чего же этот тип уродлив!» В конце концов, я начал стыдиться своего покалеченного лица. Я стал бояться показывать его, я боялся жить. Старался, чтобы меня никто не видел иначе, как в профиль.
— Загляни в Мои глаза!
Я отражаюсь в них, как в зеркале. Да, я действительно прекрасен. Это красота ребенка, который знает, что его любят. Любят таким, какой он есть. Не вопреки его изъянам, а из–за них. Достаточно поцелуя Его глаз, чтобы увидеть это.
— Отныне один твой вид уже будет избавлять от печали!
Самое удивительное: все мои раны промыты, чисты и наполнены сиянием!
— Сердце твое подобно драгоценной вазе, разбитой на тысячу осколков, но потом склеенной прозрачным клеем. В нее поставили свечу, и все просветы засияли, точно жемчужины.
— Жемчужины?
— Жемчужина — это слеза раненой раковины… Я спустился на твои отмели, чтобы найти ее, и принести в дар Отцу.
— Скажи, а почему Ты оставляешь мои раны открытыми? Врачи всегда стараются все зашить так, чтобы не оставалось никакого следа. Ты незнаком с косметической хирургией?
— Я открываю твои раны все шире и шире, чтобы любовь могла все сильнее изливаться из них…
— Как река?
— Изливаться на тех, кого Я дам тебе, чтобы ты их любил.
— А Ты сам — зачем Ты сохранил Свои раны от гвоздей?
— Эти раны — лучшее из того, что Я сохранил в память о Моем путешествии по вашим холмам. Они непрестанно напоминают Отцу о том, что Я ни разу не остановился, пока не отыскал тебя. Ты сохранишь твои раны навсегда, ибо любовь длится всегда… вечно…
Непонятное слово внезапно вырывается из самой глубины моего существа:
— Аллилуйя! Аллилуйя!
Я слышал его от тех молодых ребят, что молились на улице, и вот теперь оно заново дано мне.
— Что означает это слово? У него такой светлый звук!
— Именно это оно и означает: быть светлым! И еще: славить Господа! Теперь, когда прощение дано и получено, ничто больше не помешает этому слову звучать!
Мне хочется ликовать, прыгать, кататься по траве! Начинаю импровизировать вслух:
«Ты пришел ко мне. Ты — источник счастья!» Он подыгрывает мне на Своей флейте, которая звучит в тон моей гитаре так же, как накануне — голосу Мириам. (Кстати, о гитаре: откуда она взялась здесь, и кто успел за эту ночь натянуть новые струны?)
Услышав наше пение, просыпается вся семья. Один за другим, все присоединяются к нам. Мы танцуем, о, как мы танцуем!
Когда–то я отказался от фарандолы с детьми из Пустойи, и вот теперь танец возвращен мне. Если бы я мог танцевать вот так всю ночь, весь день, всю жизнь!
— Спасибо тебе! Спасибо за то, что ты, позволил Мне пройти с тобой по дорогам твоей жизни! Спасибо, что ты позволил Мне утереть твои слезы!
Да Он, кажется, еще более счастлив, чем я!
* * *
Путь по Его и по моей стране завершается поздней ночью (хотя в такие моменты времени не существует). Мириам говорит:
— Пятница — это всегда трудный день! Вы заслужили отдых. Завтра вас ждет долгая дорога.
Мы забираемся на сеновал, поглубже зарывшись в сено от ночного холода.
— Вот так было, наверное, и на ТО Рождество. Мама рассказывала, что тогда лишь животные согревали воздух своим дыханием, да пришли несколько пастухов, игравших на флейтах… А на небе были ангелы, которые…
— А что такое ангелы?
— Я это тебе завтра объясню.
* * *
Пастушок засыпает первым — Он, конечно, устал гораздо больше, чем я. Лежу, не в силах оторвать взгляда от этого детского лица. Боже мой, как Он прекрасен! Дыхание Его ровно и тихо. На каждом выдохе мне слышится:
«Авва, Авва, Авва…»
Сон Его заразителен. Засыпаю спокойно, как не спал уже многие месяцы: молитва действует лучше любого снотворного.
Мне снится, будто свирепый медведь наводит страх на жителей какой–то деревеньки. И вот я иду к нему по полю, а сзади стоят люди с кольями и дубинками и кричат, чтобы я вернулся. Медведь встает на дыбы, готовясь сожрать меня, и тут я говорю, глядя ему прямо в глаза: «Мириам!» В тот же миг его взгляд загорается несказанной нежностью, и от этого морда его превращается в человеческое лицо. Мы с ним становимся друзьями на всю жизнь.
Чего же мне теперь бояться? Ну, скажи, кого мне страшиться?
