День второй
Утренний туман плывет прочь из долины. С каждой секундой он все больше наливается светом — так застенчиво солнце здоровается только в разгаре зимы. Точно так же сияние Его глаз развеяло мою ночь.
Он немного отошел к опушке леса, спускающегося в долину. Хочет, чтобы вся буря событий последних часов могла немного утихнуть в глубине моего сердца?
Вот Он стоит под старой липой: руки подняты, лицо обращено к рождающемуся восходу, чье сияние делает Его словно еще прозрачнее, еще моложе, чем вчера вечером. Он встречает свет нового дня так, словно еще никогда его не видел. И кажется, что весь мир держится на Его взгляде… Не двигаясь, не произнося ни слова, я смотрю на Него, смотрящего. Все повидав, умею ли я еще так смотреть?
Подхожу ближе, чтобы понять, что Его так захватило. Хрустнув подмороженной палой листвой, Он поворачивается и жестом останавливает меня. У меня под ногами сияют тысячи звезд: это солнце играет в росе, нанизанной на паутину.
— Не разорви это чудо! Точно так же засияет все, что кажется тебе тусклым, грустным и грязным в твоей жизни, если ты увидишь это в лучах восходящего солнца.
Говорит ли Он о Своем взгляде, который отбрасывает солнечные блики на самые гнусные моменты моей жизни? Словно Он видит меня не таким, каким я был вчера, а каким буду завтра! Меня — будущего…
* * *
Внезапно — истошный вой сирен. Грохот кромсает тишину. Обезумевшие косули несутся прочь, задевая наш сарай. Появляются люди с электропилами наперевес. Терновник, ели, дубы, липы — все гибнет, молодая поросль, старые деревья — неважно! Они падают тяжело, точно расстрелянные, с долгими судорогами. Их кромсают еще живыми! Геноцид! Взрывные устройства вспарывают холмы.
Вчера вечером я слышал несколько фраз из разговора двух прохожих: «Они говорят, что раздел земли — из–за лыжной станции. Легко представить себе последствия. Нашего мнения никто не спрашивает. Так что нам не остается ничего, как только убираться отсюда».
Взорванные камни превращаются в пыль. А прекрасная долина — в поле битвы. Наша долина! Изнасиловав, они теперь убивают ее на наших глазах. Она уже истекает кровью! Единственное, что еще было для меня прекрасного в мире — природа — неужели и она исчезнет? Никогда больше воробьи не найдут, из чего вить себе гнезда. Останется ли свет — светлым, а небо — голубым? Будут ли дожди по–прежнему верны своим привычкам? Будут ли времена года и дальше следовать друг за другом? Потекут ли ручьи все в том же направлении?
Перекрикивая рев бульдозеров, продолжающих свою смертоносную работу, я говорю Ему:
— Пошли отсюда! Нечего смотреть на гибель красоты!
— Когда–нибудь красоту невозможно будет убить.
Он подбирает Свой посох, застегивает сандалии, затыкает флейту за пояс и вскидывает котомку на плечо.
Я окидываю прощальным взглядом поляну: сколько всего произошло со мною здесь! Прощай, Яснодол! Никогда я не забуду тебя!
Прежде, чем пуститься в путь, Он вынимает из Своей котомки небольшую книжку:
— Возьми это! Пригодится в дороге. Когда тебе станет страшно или одолеют сомнения, открой эту книгу, читай и слушай.
С некоторой опаской я следую Его совету — и попадаю на слова из какой–то главы, под названием «Товит»:
«…могу идти с тобою, и дорогу знаю…»
— Открой еще раз.
«И вот, Я с тобою; и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь; и возвращу тебя в сию землю; ибо Я не оставлю тебя, доколе не исполню того, что Я сказал тебе».
— В этой книге ты найдешь еще и песни, сложенные Мной. Их называют псалмами. Под них хорошо шагается. Да и вообще они подходят ко всему: одни — чтобы плакать, другие — чтоб плясать, третьи — чтобы кричать, четвертые — чтоб играть. А прежде всего — чтобы любить. Ты можешь выучить их наизусть. Тогда, что бы ни случилось, они будут учить тебя. И потом… если у тебя вдруг отберут эту книгу… Ведь в некоторых странах иметь ее — это почти государственное преступление.
— Почему? Что в ней такого?
— Потому что в ней рассказана Моя жизнь — что Я делал и говорил, как страдал и любил. И это все — для того, чтобы преобразить мир. А главное — это не простая книга: Я и сегодня говорю через нее с каждым, кто ее читает. Доставь Мне такую радость — каждый день говорить через нее и с тобой тоже, хорошо?
С этими словами Он решительным шагом трогается в путь. Интересно все–таки, куда Он меня ведет? На ходу Он затягивает одну из Своих любимых песен:
Блаженны живущие в доме Твоем;
они непрестанно будут восхвалять Тебя.
Блажен человек, которого сила в Тебе,
и у которого в сердце стези направлены к Тебе.
Проходя долиною плача,
они открывают в ней источники,
и дождь покрывает ее благословением.
Приходят от силы в силу, являются пред Богом на Сионе.
На слове «Бог» я невольно скривился.
— Нет–нет! Это не тот Бог, которого ты себе представляешь! Ничего общего! Он совершенно другой. Сколько раз на Него рисовали карикатуры!
Со дна ущелья к нам доносится шум бурлящей реки.
— А долго добираться до Ликовани?
— Чтобы добраться туда, нужно перейти через поток, который всех пугает.
— Что, течение быстрое?
— Если ты останешься со Мной, то этот трудный переход мы совершим вместе. Я знаю брод. И потом, Мама поможет нам переправиться. Все гораздо легче, когда она рядом.
* * *
На перекрестке — указатель: «ЗАПОВЕДНИК. ПАРК СМЕШАННЫЙ». Спутник мой срывает репейник, который осенью превращается в голубую звездочку.
— Знаешь, Бог одевает тебя еще прекраснее, чем этот цветок. Обещай же Мне никогда не тревожиться. Радуйся каждому дню, который Он посылает тебе. Думай о вчерашнем дне лишь для того, чтобы сказать «Спасибо!», о завтрашнем — чтобы сказать «Спасибо!» заранее.
К полудню Он выглядит совсем вымотанным. Конечно, не могут не сказаться те тяжкие сутки, когда Он искал меня. К тому же, Он натер Себе ноги и идет теперь с трудом. Неожиданно, угодив в скрытую травой ямку, Он спотыкается и падает на землю. Мне приходится поднять Его. Он не произносит ни слова. Неподалеку от нас я замечаю колодец и понимаю, что мой Спутник не отказался бы от глотка воды. Облом — стенки колодца потрескались, цепь и ведро заржавели!
— Твой колодец… был вот таким. Сколько раз Я хотел утолить жажду в нем! И нечем было почерпнуть!
Часы на деревенской площади бьют три раза. Он засыпает, прикорнув в тени оливкового дерева. Точно ребенок — обессиленный, но успокоенный. В чьи руки предает Он свой сон? Мне становится страшно: а вдруг Он не проснется? Что будет со мною без Него?!
Но вот Он наконец открывает глаза и сразу же легко поднимается.
Мы избегаем прохожих. Должно быть, Он хочет этот первый день провести со мной и только со мной. Ему нужно многое мне доверить. Он пользуется всем, что нас окружает, чтобы рассказать мне о Себе, о Своей жизни, о близких.
Вот мы идем через лесок. Сосны изъедены древесным жучком: стволы все в дырочках.
— Это ужасно, в конце концов они сжирают все твое дерево, а ты этого даже не замечаешь!
— Ты о чем?
— О сердечных паразитах.
— А как с ними бороться?
— Лишь только заметишь зараженную ими ветку, срезать ее и сжечь. Иначе сучок за сучком, ветка за веткой — все погибнет, и от дерева твоего останется только остов…
Около пяти вечера мы проходим мимо ультрасовременного здания школы, стоящего посреди деревни. Оно… без единого окна! Дети выходят на улицу и начинают тереть глаза, оказавшись после ядовитого неонового света, точно в сказке, в нежном свете заходящего солнца.
— Для чего у этих детей отнимают дневной свет, без которого ничто не может существовать? Зачем их обманывают искусственным светом? Скажи, Эммануэль, ты — за неон или за солнце? Ведь без света истины жизнь превращается в сплошную ночь…
Его взгляд, кажется, видит каждого ребенка в будущем и — кто знает? — рождает будущее для каждого. Им достаточно встретиться с Ним глазами — и детские личики зажигаются улыбками. Это лучше любых приветствий! Его дар — зажигать улыбки в потухших глазах, как зажигают свечи.
Идем вдоль виноградника. Двое работников специальными ножницами подрезают одну лозу за другой. Легкая тень пробегает по Его лицу:
— Сколько работы…
Его рука ложится мне на плечо:
— Эммануэль, ты можешь сделать столько прекрасного и важного! Я так рассчитываю на тебя!
О, эти слова! Мне никогда никто их не говорил! Я ждал их годами. Сколько раз в школе мне презрительно бросали: «Ты ни на что не способен!» И вот теперь Он, Он Сам рассчитывает на меня!
— Я тоже всегда жду этих слов. Ко Мне так редко обращаются. Меня боятся! То принимают Меня за этакого добродушного дедушку, который ни на что не способен—недееспособен, а то — за какого–то всемогущего диктатора, тирана и садиста…
* * *
Смеркается. Проведем ли мы и эту ночь под открытым небом? На повороте дороги Его лицо вдруг проясняется. Вдали виднеется маленький, увитый стеблями ползучих роз, домик из необтесанного камня, утонувший в зелени оливковых деревьев.
— Это Хвалитны. Наконец–то мы пришли!
Никого не видно, лишь голос нежнее вечернего света летит нам навстречу из окна хижины. Приблизившись, начинаем различать слова: «Вот Он идет, вот Он идет, мой Возлюбленный идет! Вот Он скачет по холмам…»
— Как хорошо слышать это, возвращаясь после тяжелого дня!
Возле хлебной печи, в просвете между кипарисами виден тоненький девичий силуэт. Видимо, она не ждала, что Он вернется сегодня. Когда Он уходит, можно ли заранее знать, когда вернется?
— Я так рад! Как давно Я хотел познакомить тебя с ней! Уверен, ты ее полюбишь!
— На вид она моложе Тебя… Это Твоя сестричка?
— Скорее — твоя… Это — Мама. Ее зовут Мириам. Я Сам ее выбрал.
Он смотрит на нее долгим и нежным взглядом, а затем достает флейту и начинает тихонько подыгрывать ее песне. Флейта звучит в унисон, да так точно, что поющая сперва ничего не замечает, и в вечерней тишине плывет чистейший дуэт, который можно слушать хоть всю ночь. Внезапно пение прекращается, а флейта тянет последнюю ноту, точно орган. Мириам оборачивается — и выбегает нам навстречу. Поступь ее так грациозна, что кажется, будто она танцует в своем длинном белом платье. От ее облика веет удивительной свежестью. Ей можно дать не более двенадцати лет, хотя видно, что она знает, что такое материнство. Первым она обнимает… меня!
— Иешуа! Мальчик мой!
Что происходит? Ведь не слепая же она! Как она может спутать меня с Ним?
— Но я не…
— Нет–нет! Ты — Иешуа!
У нее, как и у Него — огромные сияющие глаза удивленного ребенка.
— Как я тебя ждала! Каждое утро говорила себе: «Может быть, сегодня вечером он наконец придет!» Входи скорее, ты — дома!
Странное зрелище: на камне перед дверью сидит человек, по виду похожий на бедуина, живущего в пустыне. Он чего–то напряженно ждет. Увидев нас, он вскакивает и, сверкая глазами, кричит:
— Он здесь! Он здесь! Тот, Кто исцеляет все раны нашего мира!
Насколько тиха радость Мириам, настолько кипуче его ликование. Точно свершилось то, чего он невыносимо долго ждал.
Постепенно к нам выходят еще человек двенадцать. Я и не думал, что увижу такую большую семью. Каждый обнимает Пастушка, и Тот каждому представляет меня:
— Это Эммануэль. Он наконец позволил, чтобы его нашли. Понадобилось много времени, простите нас за опоздание, но ведь это так важно!
Широкоплечий мужчина, в котором, несмотря на внешнюю грубоватость, есть что–то детское, с довольным видом вносит в дом корзину со свежей рыбой.
— Это Симон–Петр, рыбак. Я выудил его, оторвав от сетей. Он весь точно скроен из одного куска. Однажды он сорвался, отрекшись от Меня, когда Меня схватили. Но ему хватило одного Моего взгляда, чтобы покаяться. Теперь мы с ним вместе ухаживаем за стадом.
Пастушок кладет руки ему на плечи со словами:
— Ты знаешь, что Я люблю тебя!
Затем Он показывает мне на человека, несущего ведро воды.
— А это — Иосиф. Он всегда спокоен, что бы ни случилось. Какая это поддержка для мамы! Иосиф учил Меня говорить, читать, потом — работать по дереву. А главное, чему от него можно научиться — это служению всегда и во всем, в любых мелочах.
Теперь мы сидим вокруг стола в комнате с низким потолком из необтесанных бревен. Ярко горят несколько светильников. Молодая женщина по имени Марфа, улыбаясь каждому, хлопочет у плиты, вынимая из печи свежеиспеченные лепешки. Иешуа благословляет трапезу:
— Отче, из Твоих рук принимаем мы пищу, посланную Тобой. Благодарим Тебя, ибо Ты хранишь нас днем и ночью!
Я сижу напротив Иешуа. Справа от Него оказывается какая–то девушка. Улавливаю несколько фраз из их разговора:
— Как только я Тебя увидела, я поняла, что Ты мне все прощаешь, потому что любишь меня. И потом, когда я вернулась в Магдалу…
— Я простил тебя, потому что это ты полюбила Меня! Ты разбила свой сосуд с благовониями, чтобы вылить его Мне на ноги…
— Нет–нет, это Ты разбил Свое Сердце, чтобы излить на меня Твою любовь…
— Ты орошала Мои ноги слезами…
— Это Ты плакал, чтобы омыть меня.
Пастушок обнимает ее:
— Магдалина! Да будут благословенны твои уста, первыми возгласившие: «Он воскрес!»
Его сосед слева не спускает с Него глаз.
— Я был приговорен к смерти. Вся моя жизнь была непрерывным падением и крахом. И Ты вернул мне невинность! Ты открыл дверь, которая так долго была заперта для меня!
— Это ты — единственный, кто встал на Мою защиту, когда все обвиняли Меня. Если бы ты знал, что значил для Меня тогда твой взгляд! Последний, прежде чем Мои глаза закрылись… Мы ведь висели на одном древе…
Оглядевшись, я не обнаруживаю в комнате бедуина. Мириам шепчет мне:
— Иоханан еще во дворе. Он зовет всех прохожих придти к нам на праздник.
Иосиф молча смотрит на своего Иешуа и на сидящих вокруг Него людей. Лицо его сияет. Он напоминает крестьянина, радующегося хорошей жатве.
Женщины приносят своих детей, чтобы Иешуа благословил их. Он кладет каждому руку на лоб и называет по имени, добавляя:
— Будь благословен, ты, проливший за Меня свою кровь раньше, чем Моя кровь была пролита за тебя! Твой крик на улицах Вифлеема свидетельствовал обо Мне до края земли.
Затем Он обращается к кучке пастухов:
— Мама говорила, что вы пришли и принесли Мне в подарок ягненка и козьего сыра в ту холодную зимнюю ночь, когда никто не соглашался приютить нас. А потом вы подняли на ноги всю округу, так сами были потрясены!
