Первая ночь
Через двадцать километров — перекресток.
— Яснодол — это туда!
Мы снова оказываемся на обочине. Пересекаем просеку, карабкаемся на гору. Перекусываем жратвой, которую дал Стефан.
Лезу в карман за перочинным ножом и вдруг натыкаюсь на письмо Сильвии. Лихорадочно вскрываю его и начинаю читать вполголоса. Он сидит рядом. Ему все слышно. Временами я украдкой поглядываю на Него. Глаза Его закрыты.
«…Жизнь? Что это такое? Для везучих — удача, полный блеск, а для других, для тех, кого называют неудачниками — просто банальщина! Так устроено: кто родился под счастливой звездой, а кто нет. И ничего тут от нас не зависит — игра случая и все!
А смерть? Это что такое? Для везучих — Страх. Страх с большой буквы, они ведь ее жутко боятся (чем, кстати, меня просто смешат). А для других, для неудачников — уже не банальщина, а выход из положения. Так устроено. Вот о чем я думаю сегодня утром, расстроенная тем, что солнце снова взошло. И еще я думаю о том, что если смерть захочет прийти ко мне, я распахну перед ней дверь моего дома. Я уже давно об этом думаю — недели, месяцы я думаю о том, что хочу умереть, жду этого. Но я смотрю вдаль и ничего там не вижу, поэтому у меня появляется мысль собрать пожитки и отправиться смерти навстречу. Так будет быстрее и это ведь совсем нетрудно, есть куча способов найти смерть. Но пока это лишь идея, я еще не отправилась в путь, даже пожитки еще не собрала. Но думать об этом думаю, и всякий раз, когда боль снова и снова втыкает мне нож в сердце, из сердца вместо крови текут злоба и протест, усиливая желание умереть. Жизнь, вернее, время, точно резцом выбило в моем сердце слова: СТРАХ, ПУСТОТА, НЕНАВИСТЬ, ОДИНОЧЕСТВО, НИЧТО… ну, и другие в том же духе. Это простые слова, в которых нет ничего особенного, когда видишь их, как здесь, написанными черным по белому. Но нет ничего ужаснее их, если они становятся твоей жизнью. Я боюсь завтрашнего дня. Какие новые унижения мне придется вытерпеть? Какое одиночество навалится на меня? Будет завтра еще хуже, чем сегодня, или все–таки лучше? Я БОЮСЬ!
Если ты ни для кого ничего не значишь, если никто тебе не доверяет, если родители, в которых ты был так уверен, оказываются еще более хрупкими, чем ты сам (отец — так просто хрустальная ваза!), да еще путают прошлое с будущим; если, к тому же, у тебя нету друзей и все без конца тебя ругают — и дома, и в школе; если твоему классу абсолютно наплевать, пришла ты сегодня или нет; если никто никогда не смотрит на тебя с любовью; если ты кричишь SOS и твои крики возвращаются к тебе, потому что всем неохота на них реагировать; если тебе совершенно не на кого положиться… Короче, если все это так, то жизнь твоя превращается в болото отчаяния, которое все глубже засасывает тебя. И каждая неудача, каждое унижение и обман становятся все новыми каплями отчаяния, падающими в это болото.
Но я ведь никого не просила давать мне жизнь! Я никого не просила меня рожать! Почему же я все–таки живу? Почему, когда я решаю больше не дышать, какой–то рефлекс заставляет меня делать вдох? Как может жизнь быть одновременно такой цепкой и такой жестокой, такой злой?
Почему мир такой прогнивший? Почему так трудно найти себе место под солнцем и почему у меня это не выходит? Почему мне необходимо чувствовать, что меня любят, что я нужна, и почему я этого не чувствую? И почему все мои вопросы — без ответов? Я надеюсь, что уж ты–то мне ответишь — и поскорее. Я так жду твоего ответа…»
Что Он скажет? Повернувшись, вижу, что Он закрыл лицо руками. Неужели плачет?
— Она нужна. Она — свет. Есть Тот, Кто не может обойтись без нее.
— Так вот она какая, моя Сильвия. А я–то думал, что смогу опереться на нее! Да еще собирался сделать ее счастливой!
— Хотел бы Я встретиться с твоей Сильвией. Сколько ей лет?
— Четырнадцать!
— Что ты ей ответишь?
— Все ее вопросы… они ведь и мои тоже…
Несколько секунд я борюсь с собой, а потом точно бросаюсь в воду:
— Я могу доверить Тебе кое–что? Это слишком тяжело нести в одиночку… Она беременна… от другого! Месяце уже, наверное, на втором…
— Как же она может дать жизнь, если сама даже не знает, зачем живет?
— Никогда не прощу этого подонка! Ее–то я все равно люблю, а вот ребенок… От него пускай избавляется! И побыстрей!
Разговор наш внезапно прерывается мотокроссом. Гонщики несутся мимо нашей горы, наполняя воздух диким ревом.
Наконец мы выходим на тихую поляну. Посреди нее — какая удача! — стоит заброшенный сарай. Залезаем в него, спасаясь от ледяного ветра.
* * *
Устал ли я, или Он заразил меня своим миром, но понемногу я даю себя приручить. Уж больно Он меня заинтриговал! С Кем я имею дело, в конце–то концов? И вот я задаю вопрос, который с самого начала вертится у меня на языке:
— Так Кто же Ты, все–таки, такой?
— О, это долгая история… По профессии Я — пастух и очень люблю это занятие.
— А где пасется Твое стадо?
— На высокогорных пастбищах у хребта Волчья Пасть. Однажды там разбушевалась ужасная гроза. Десятки овец поубивало молниями. Собаки, обезумев, посеяли в стаде панику, ну, и — кто в ущелье упал, кто поранился… Короче, полная катастрофа. Не говоря уже о ворах, для которых гроза была отличным прикрытием, чтобы растащить стадо.
Нужно было срочно спасать положение. Тогда Папа сказал Мне:
«Слушай, Малыш, Ты, конечно, еще молод, но кроме Тебя некому. Выручай — разыщи всех овец. Это будет трудно и займет много времени, но такая уж у Тебя работа. Овчарня должна быть полна. Иди, Мой Мальчик, и ничего не бери с собой. Тебе ведь придется побегать».
Он еще многое Мне сказал, но это уже между Нами (должен сказать тебе, что Я — Его единственный Сын). Ну, вот Я и пустился в путь. Налегке. И принялся искать, искать, искать без отдыха. Когда у Меня больше нет сил и Мне хочется остановиться, Я думаю о Нем. Знал бы ты, какая бывает радость, когда Я приношу Ему нескольких овечек! Прямо пир горой!
— Да Ты, похоже, вконец себя загонял!
— Сейчас Я уже давно гоняюсь за одной овечкой, одной–единственной. Она удирает, едва увидит меня. Нужно торопиться, зимой очень рано темнеет, а здесь так легко споткнуться и вывихнуть ногу! Правда, калечась, учишься лечить…
— Если я правильно понял, Ты оставил все стадо просто так, без пастуха?
— А что прикажешь делать, ведь этой овечкой Отец дорожит, как зеницей ока. Как если бы она у Него была одна. Это будет такой удар, если Я ее не разыщу!
— Так Ты ее пока даже не разыскал?
— Она пугается, едва к ней подходишь.
— А я могу помочь Тебе ее найти?
— Еще как! Более того, только ты и можешь Мне помочь. Без тебя Мне никогда ее не отыскать.
— Завтра мы этим займемся.
— Видишь ли, Мой Отец очень спешит. И потом, до завтра с ней ведь может случиться несчастье.
— Да отдохни Ты хоть этой ночью! У Тебя же совсем измученный вид!
— Для Меня отдыхать — это держать ее вот здесь, на плечах.
— Скажи, у Твоих овец есть имена?
— Да, каждой из них Я дал имя.
— А ту, которую Ты сейчас ищешь, как зовут?
Похоже, Он смутился. Воцаряется глубокое молчание и затем Он произносит одно–единственное слово:
— Эм–ма–ну–ель!
Шок! Удар молнии! Это же мое имя! Откуда Он его узнал? И как произнес! Никто не звал меня ТАК, словно открывая тайну. Я точно впервые слышу собственное имя! А Он тихонько повторяет:
— Эм–ма–ну–ель!
Это уже слишком! Что–то ломается в самой глубине моего сердца. Одним махом рушится вся моя мощная система самообороны.
Он выглядит таким слабым, что рядом с Ним я тоже чувствую себя совсем–совсем слабым. Как защищаться от ребенка, у которого есть лишь одно оружие, чтобы одолеть меня: мое собственное имя! Как тут продолжать мой театр одного актера? Как дальше лгать самому себе?
— Знаешь, Я ведь давно уже знаю тебя! Задолго до того базарного дня в Пустойе… Однажды ночью, на пляже, ты помнишь? Я слышал, как ты пел тогда: «Невинность моя, я утратил тебя». Луна рисовала на воде серебряную дорожку, а Я сидел совсем рядом, под смоковницей и думал: «Это он со Мной говорит. Только сам об этом не знает». С той ночи твое лицо постоянно преследует Меня. Стоит Мне зажмуриться, как Я вижу твои глаза.
Так, значит, Он ждал этого момента долгие годы! Долгие годы Он думал обо мне! Днями и ночами Он меня высматривал, вздрагивал на любой шорох, говоря себе: «Это он!» Как дальше изображать, будто я ни в ком и ни в чем не нуждаюсь, если Он не может обойтись без меня?
Как ребенок, я неожиданно захлебываюсь рыданиями. Словно внутри меня прорвало плотину: слезы, которые я так давно сдерживал, теперь все текут и текут… необычные слезы! Сколько лет я так не плакал…
Теперь Он стоит во весь рост. Не произнося ни слова, с каким–то тихим достоинством Он показывает мне Свои руки — и я вижу на них широкие раны. Должно быть, они много и сильно кровоточили. На ногах Его, между ремешками сандалий, — такие же странные язвы. А одно плечо, виднеющееся сквозь завязки пончо, все, точно вспахано. Он показывает мне свои раны так, словно это единственное, что у Него есть, чтобы утешить меня. Единственное, чтобы объяснить, Кто Он такой. Так показывают удостоверение личности.
Неужели Он так изранился, пока искал меня? Быть может, эти язвы воспалялись всякий раз, когда я убегал от Него?
На лбу у Него я заметил след удара об игровой автомат. Это ведь я Его толкнул! Но если я так изранил Его, то не потому ли, что сам изранен? Изранен душой, как Он — телом? Все эти вопросы и куча других в том же духе лавиной хлынули в мое сердце.
— Да, овечка без которой Мой Отец не может спать спокойно — это ты!
— Но я же не овечка!
— Если у тебя нет больше ни кола ни двора, если ты потерял свою путеводную звезду, позабыл дороги своего сердца, если ты больше не знаешь, как твое имя, если ты больше не нужен твоим близким, значит, именно тебя разыскивает Любовь.
— Странный у Тебя Отец.
— Да уж какой есть! У Него к тебе слабость, а значит, Он готов для тебя на все. Он очень сильный, но Он любит, а значит, если больно тебе, то больно и Ему.
— Прямо как Мари–Франсуаз с ее ребенком–инвалидом…
— Ты даже сам не знаешь, как ты верно сказал! Чем ты беспомощнее, тем важнее для Него послать Меня тебе на помощь. А ведь Я был для Него всем. Как Он Мной любовался! Непрерывно! И вот, однажды Он согласился расстаться со Мной ради тебя. Когда ты одинок, Ему очень плохо, понимаешь?
— А если бы я пустил Тебе пулю в лоб, что бы Он тогда сделал?
— Отпуская Меня в дорогу, Он соглашался на любой риск.
Я задумываюсь, сидя рядом с Ним. Внезапно лунный луч, дробясь сквозь ветви дерева, освещает Его руки.
— Но… эти Твои раны… откуда они?
— Их нанесли Мне друзья.
— Друзья?
— Да. Со Мной всегда так. Это трудно объяснить: именно потому, что они ранили Меня, Я сделал их своими друзьями. Более того: братьями. Ты поймешь это позже.
— Что же они с Тобой сделали?
— Однажды люди схватили Меня и связали. Они боялись, что Я буду продолжать играть на флейте… Бедняки так любили слушать Меня, что если бы Я продолжал играть, они просто превратились бы в единый народ. Счастливый народ. Я бродил по холмам и все время пел: «Блаженны! Блаженны! Блаженны!» И ко Мне отовсюду сбегались жаждущие счастья… Они ведь так давно ждали его!
— Ну, и…
— Меня прибили к дереву на вершине одного из холмов, пронзили Мне руки огромными гвоздями, чтобы быть уверенными, что Мои руки никогда уже не будут здоровыми.
— Но, прибитый гвоздями к дереву, Ты же должен был от этого просто умереть?
— Так и было! Я прошел через смерть, твою смерть!
— Тогда как же Ты сейчас оказался здесь?
— Именно это вам труднее всего понять! Так послушай. На следующую ночь Мой Отец тихонько вошел в пещеру, куда Меня положили. Он склонился надо Мной и дунул, знаешь, в рот, как это делают с утонувшими… Потом Он взял Меня за руку, и Я поднялся. А потом Я отправился искать тех, кого оставил. Они плакали: кто в саду, кто на чердаке, кто на дороге… И вот теперь Я здесь, с тобой, на твоей дороге…
— И куда же Ты пойдешь дальше?
— Эммануэль, ты разрешишь Мне отвести тебя к Нам, то есть к тебе?
— А если я откажусь?
— Ну что же! Тогда Я снова оставлю тебя, как это было в Пустойе, в Царской Долине, во многих других местах. Я никогда не взламываю запертых дверей…
— Далеко отсюда Твоя овчарня?
— Да, она далеко на востоке. Нужно пересечь Крестохолмие, а потом подниматься все выше и выше в сторону восхода.
— А как это место зовется?
— Ликовань. Когда–нибудь мы туда доберемся. После долгой дороги, длинного перехода. Но сперва овечек нужно подлечить. Для этого у Меня есть стоянка в двух шагах отсюда. Я завел там друзей, которые помогают Мне ухаживать за овцами. Я им показал, как это делается.
Мы разговаривали еще долго. За полночь, наверное. Легкий туман спускается в долину, затопив поселки, лежащие внизу. Лишь несколько огоньков слабо просвечивают сквозь него.
Я вдруг осознаю, что до сих пор не знаю имени Того, Кто сидит возле меня.
— Мне нужно любить Тебя, зная то имя, которым Ты и только Ты зовешься. Не уходи, не назвав его.
— Мне всегда боязно доверить кому–нибудь Свое имя раньше времени. Оно — как прекрасная песня в устах Моего Отца, и Отцу бывает больно слышать, если это имя коверкают. Но теперь, когда мы с тобой немного подружились, Я могу тебе его доверить. Сначала Отец решил назвать Меня Эммануэль.
— Что? Как меня! Так у нас с Тобой одно и то же имя?
— Одно. Отец дал Мне его сперва.
— А потом Он что, передумал?
— Он подумал, что это имя недостаточно много значит. И вот однажды Он сказал:
«Эммануэль, отныне Ты будешь Иешуа».
— А что это значит?
— Тот, Кто приходит исцелять. По–вашему это звучит, кажется… Иисус.
Иисус! Так, значит, это Он! Действительно Он? Да как же это может быть? Сколько раз мне о Нем говорили!
Осточертело! Мать: «Не смей этого делать, иначе Иисус тебя накажет!» Так часто, что меня просто тошнило от этого имени. Потом, когда в школе приходилось ради хороших отметок учить наизусть всякую ерунду, я стал воспринимать Его, как училку, которая за любую мелочь может закатить скандал. Еще позже я стал представлять себе Его в жанре «Иисус Христос — супер–звезда», но Тот, Кто оказался сейчас рядом со мной, был совсем, ну просто совсем другим!
Надо сказать, что однажды, идя по Латинскому Кварталу, я заинтересовался кружком молодых ребят, сидящих на тротуаре. Казалось, они разговаривали с кем–то, кто находился посреди них:
«Как нам хорошо с Тобой и друг с другом! Благодарим Тебя за братьев, которых Ты нам дал. Просим Тебя, коснись сердец тех, кто проходит сейчас мимо…» Совсем простые слова! Я тогда подумал: «Может быть, это и значит — молиться?» В конце концов они со мной заговорили: «Знаешь, тебе нужно изменить твою жизнь. Мы живем недалеко отсюда, вместе с цыганами. Приходи к нам, когда захочешь. Увидишь вагончик на пустыре. Если мы будем еще на работе, заходи — там нет ни замка, ни ключа. Будь, как дома».
Решив, что меня завлекают в какую–то секту, я запаниковал. Они и правда были словно малость того… Хотя и не агрессивные. Об Иисусе говорили, точно влюбленные. А главное, вид у них был счастливый, и это явно не было притворством! Что я запомнил, так это песенку, которую они пели под гитару. Прошлой ночью я как раз напевал один из куплетов:
Ты стоишь у дверей, продолжаешь стучать,
Я хочу отворить, чтоб с Тобой вечерять.
Жизнь моя умерла, я хочу быть с Тобой,
Без Тебя меня нет, заходи же, Царь мой!
И вот теперь это Он! Действительно Он! Говорит со мной. Слушает меня. Прикасается ко мне. Меня… любит! Ты представляешь! Никогда, никогда не мог я вообразить себе что–то подобное! И нет в Нем ничего общего с киношной красотой «Иисуса из Назарета», которого я видел на экране. Кого Он, пожалуй, мне больше всего напоминает, так это Рене–Люка — самого юного из тех ребят, что молились тогда на тротуаре. Лицо его светилось такой нежностью, что потом, в Пустойе, я сперва решил, что флейтист — это Рене–Люк.
Однако вернемся в Яснодол. Долго–долго мы сидим, в молчании глядя друг на друга. Наконец я решаюсь спросить:
— Но если Ты действительно Иисус, то почему Ты так похож на одинокого ребенка? Должны же у Тебя быть друзья?
— Для Меня каждый, живущий на свете, — единственный, и Я нуждаюсь в его любви. А когда этой любви нет… Мне ее не хватает.
— Тогда получается, что Ты жутко обделен любовью: никто не дал другим столько, сколько Ты… и ни про кого так легко не забывают…
Хочет Он еще что–то мне сказать или о чем–то попросить? Жестом я призываю Его к молчанию: теперь моя очередь просить — во имя Его.
Далекий крик петуха разрывает тишину. Уже! Да продлится бесконечно эта ночь! Быть вот так, с Ним вдвоем, что может быть прекраснее!
Какое имеют значение холод и голод, темнота и усталость? Какое имеют значение вчера и завтра? Нет ничего, кроме моего лица, сияющего в Его глазах, Его лица, сияющего в моих.
Я больше не одинок. Ночь больше не ночь.
