Суббота для бани – самый суматошный день. Жители Чески-Крумлова спешили помыться и побриться до воскресной службы.

– Благословения достоин только тот, кто чисто выбрит, – изрек пан Манн. – Предстать перед Господом с четырехдневной щетиной – это богохульство.

Когда Маркета спросила, почему же евреи при всей своей набожности такие волосатые, отец махнул ей рукой – помолчи.

– Что ты знаешь о евреях? – Пан Манн удивленно повернулся к девушке белым от мыльной пены лицом.

– Днем я вижу их на рынке, где они торгуют всякой мелочью, – ответила та. – На закате они уходят, исчезают за городскими стенами. Мама сказала, что они – евреи. Носят такие маленькие шапочки и большие бороды. Они набожные и смиренные.

– Даже если они повыдергивают все свои треклятые патлы, до последнего волоска, и станут похожими на жареного воскресного цыпленка, им все равно не очиститься от греха, – заявил клиент.

– Маркета, принеси длинную бритву, – распорядился Зикмунд.

– Но, пан Манн, – не сдавалась девушка, – говорят, среди них есть искуснейшие целители. Правда, папа, ты ведь сам мне говорил?

– Бритву, Маркета, – повторил цирюльник. – У пана Манна высыхает лицо. Я не хочу порезать его чудесную кожу.

Сидевший на стуле человек поджал губы и ткнул в его дочь пухлым пальцем.

– Вот что бывает, когда допускаешь девушку в мир мужчин. Она начинает расспрашивать о евреях! И что дальше? Не успеешь и глазом моргнуть, как заявит, что хочет стать кровопускателем и унаследовать твое дело.

Отец положил руку на плечо дочери, и Маркета промолчала. Ее трясло от злости, но из уважения к отцу она не издала ни звука. Мысли ее снова унеслись к молодому лекарю Якобу Хорчицкому. К тому, как легко и свободно они говорили о медицине. И как он поцеловал ее…

– Ступай, помоги матери в бане, – сказал Пихлер.

Девушка кивнула пану Манну и вышла.

Пар ударил ей в лицо, едва она открыла дверь. Из тумана донесся голос матери:

– Вот и хорошо! Я уже хотела посылать за тобой Катю. Помоги Миклошу сесть в бочку да положи доску – я принесу ему эля и колбасы.

Поддерживая за руку молодого крестьянина, Маркета обратила внимание на его анатомические особенности. От тяжелой ежедневной работы с мотыгой, лопатой, вилами и серпом вены под кожей проступили очень четко, особенно в местах, обычно защищенных от солнца одеждой. Мысленно прослеживая голубые ниточки, Маркета старалась отложить их в памяти.

Кто-то дернул ее за ухо.

– Отвернись! – прошипела Пихлерова-старшая.

Девушка залилась краской, с опозданием поняв, что мужчина принял ее научный интерес за любование его телом. Пенис его уже набухал и покачивался из стороны в сторону под непристойные шуточки и гогот моющихся.

– Ну-ка, садись! – крикнула его мать, смущенная, но втайне гордая за сына, убедительно продемонстрировавшего мужскую доблесть.

– Перловица, – шепнул Миклош, наклоняясь к смущенной банщице. – Я бы с удовольствием открыл твои створки…

– Маркета, принеси воды! – бросила Люси. – Живо!

Миклош многозначительно улыбнулся, и у девушки от этой улыбки мурашки побежали по коже. Вот и еще один ухажер нашелся…

В конце концов, все мужчины залезли в бочки, где их анатомические детали были надежно скрыты от любопытных глаз Маркеты, и ей, под хихиканье и перешептывания купальщиков, позволили вернуться в помывочное отделение.

Тем не менее вечер прошел хорошо, поскольку пан пивовар слег с простудой и молодой банщице не пришлось его обслуживать.

Она принесла два ведра горячей воды, и ее младшая сестра, Катя, бросила в них по пучку чабреца. Потом Маркета сходила к котлу, взяла лежавшую на углях кочергу и, вернувшись, опустила ее в воду. Кочерга зашипела, и высушенные листья запрыгали от побежавших вверх пузырьков.

Прежде чем гость опускался в бочку, девочки чистили ее щетками из камыша, росшего по берегам прудов, в которых Рожмберки разводили карпов. Камыш собирали младшие сестры, а Маркета присматривала за пасшейся неподалеку коровой. Та привлекала пиявок, которых Пихлер использовал для кровопускания, и когда они присасывались, его старшая дочь выводила буренку из воды на лужок. Напившись крови, пиявки падали на травку, так что их оставалось только собрать.

В ту летнюю ночь свободных бочек не осталось, и купальщики живо обсуждали последние новости и обменивались свежими сплетнями. Люси Пихлерова металась между ними, проверяя воду. Однажды ошпарившийся больше в баню не приходил. Ступив на деревянную скамеечку, она опускала в воду локоть – ее заскорузлые от постоянных стирок пальцы давно потеряли чувствительность к температуре.

Главной и даже единственной темой разговоров был габсбургский принц.

– Пан Брод сказал, что он в нескольких часах езды отсюда, вроде бы остановился на ночлег в Ческе-Будеёвице.

– А ваш муж, пани Пихлерова, собственными глазами наблюдал его непотребства на улицах Вены?

– Так и есть, пани Пструх. Этот человек – безумец. Но что с того, ведь он сын короля!

– Габсбург в Чески-Крумлове! Кто бы мог представить, что Габсбург будет жить среди нас, здесь, в Южной Богемии!

Люси Пихлерова только улыбнулась.

– Да. И я слышала, что он не женат.

Пани Пструх оттопырила губу.

– Ну и что? – пробормотала она. – Посмотрите на его отца. Шесть детей от этой итальянской шлюхи, а жениться так и не смог… Даже наследником не обзавелся. Тот, кто едет к нам, – сумасшедший ублюдок. Женат или нет, нам-то что?

– А вот что, – сказала Люси. – Любовница Рудольфа живет в граде, как королева. И юный принц наверняка пожелает, чтобы ему прислуживали так же, как Рожмберкам.

– Он не принц, а бастард, – проворчал сидевший в соседней бочке мэр.

Хозяйка бани пропустила его слова мимо ушей.

– Вы, пани Млынаркова, печете самый лучший хлеб из муки вашего супруга, – сказала она жене мельника. – Как только Габсбург почует запах вашей выпечки воскресным утром, он сразу же пошлет слугу за хлебом и сладкими булочками. И вы снова станете работать в дворцовой кухне, как работали у Вильгельма Рожмберка, когда он был жив.

Мать Катарины улыбнулась про себя, и ее пухлые щечки заколыхались так, что глаза почти утонули в складках плоти.

– А вот вы – жена мясника, – продолжала пани Пихлерова, повернувшись к другой клиентке. – И разве не вы делаете лучшие колбаски во всей Южной Богемии? Разве Петр Вок не объедался вашими вкусностями и даже не забирал их с собой в Требонский дворец?

Жена мясника так энергично закивала, что в ее бочке случилось небольшое волнение.

– Жаль только, что сын короля не придет мыться в нашу баню, – грустно добавила Люси. – Вам всем будет от него польза, а что могу предложить я?

– Кровопускание! – воскликнула пани Пструх. – Может быть, дон Юлий наймет вашего мужа. Ему же надо лечиться!

И тут все снова засмеялись, да так, что бочки закачались. А еще все представили, как юная Маркета выносит чашу с габсбургской кровью и поливает ею огород.

К тому моменту, когда королевская карета подъехала к Банному мосту, на берегах Влтавы собралось не меньше сотни любопытных горожан. В конце концов, Габсбурги заглядывают в Чески-Крумлов далеко не часто. Один лишь старик Дамек помнил визит в город отца Рудольфа, случившийся пятьдесят лет назад.

И вот теперь один из этой династии собирался поселиться в замке Рожмберков.

Впереди кареты ехали несколько всадников, и один из них, молодой дворянин со светлыми волосами и в венском костюме, даже подмигнул стоявшей у дороги Катарине. Девушка покраснела и опустила голову, отчего едва не пропустила саму карету.

– Посмотри, вон он! – шепнула ей на ухо Маркета.

Карета прокатилась по мосту с занавешенными шторками из красного бархата. В какой-то момент старческая рука, сухая и дряблая, высунулась из окошка и на секунду развела шторки.

Маркета увидела лицо священника в черной сутане. Рядом с ним сидел плотный молодой человек, похоже, связанный и с кляпом во рту. Взгляд его впился в дочь цирюльника. Карета дернулась, и голова пленника вдруг вырвалась из окошка. Выгнув шею, он смотрел на девушку, пока та не скрылась из виду.

Маркета была первой жительницей Чески-Крумлова, что попалась на глаза дону Юлию. Она часто думала потом, не в тот ли миг решилась ее судьба.

В то жаркое лето 1606 года лишь немногие в Чески-Крумлове спали спокойно. Вопли и завывания пронзали ночь, тревожа самый глубокий сон, и гнетущая духота богемских равнин лишила покоя мирный городок на Влтаве.

Днем жители Чески-Крумлова напоминали сомнамбул, слоняющихся по мощеным улочкам.

– Как можно спать, когда он так ревет? – шепотом жаловались они друг другу. Все знали, что ругать Габсбурга опасно, но когда ночь за ночью не можешь уснуть, нервы натягиваются до предела.

– Священник, что приставлен к нему, пытается изгнать демонов из его плоти. Говорят, он живет на хлебе и воде.

– Подумать только, Габсбург ест то же, что и мы!

Дон Юлий и сам не мог представить себе такого. Он проклинал иезуита и швырял в него всем, что только попадалось ему под руку. Из отведенных ему покоев убрали все, что могло стать метательным снарядом.

– Хочу пирожного! – ныл несчастный, глядя на складки кожи, свисающие с его опавшего живота. – Хочу колбаску! Я чую запах – в этом треклятом городишке жарят мясо… Что за пытку ты мне устроил! Злодей! Варвар!

Карлос-Фелипе холодно посмотрел на своего подопечного, поцеловал распятие и снова спрятал его под плотной шерстяной сутаной.

– Вы только лишь начинаете понимать удовольствия жизни. Разве когда-нибудь вы ощущали запахи столь остро? Разве могли наслаждаться ими?

Джулио плюнул в его сторону.

– Ты, мешок испанских костей! Что ты знаешь об удовольствии, бесхребетный оскопленный демон? Тебе неведомо наслаждение мясным пирогом! Ты никогда не зажимал шлюху между ног!

– Только пустой живот, сухие губы и очищенное сердце позволят вам снискать благословение Божье, – сказал священник.

Юлий прыгнул на него, но два стражника легко удержали узника, ослабевшего после длительного голодания. Теперь он мог только проклинать иезуита, призывать на его голову мучительную смерть и прочить его душе муки ада. Не забывал сын Рудольфа и помянуть недобрым словом мать своего тюремщика.

Впрочем, Карлос-Фелипе тоже страдал, пусть и по-своему. Он знал толк и в еде, и в питье, но местные богемские блюда были, на его тонкий кастильский вкус, чем-то вроде корма для скота. Речная долина, в которой лежал городок, сохраняла запахи и ароматы здешней кухни, которые висели в воздухе недвижным облаком. Каждый вдох был пропитан уксусом от солений и хмелем из пивоварни. От мужчин на улице несло густым духом пенистого эля и кислой капусты. Но хуже всего был тмин! Лежа ночью на тюфяке, священник изнывал от жажды по свежему, не испорченному тмином воздуху. Даже кожа местных жителей пропиталась этой ненавистной специей: они ели пищу, тушенную с треклятыми семенами, а еще добавляли их в огромные бочки, в которые погружали свою белую плоть – и, сидя в них, заливали в себя огромными кружками зловонное пиво.

Злосчастная спора! Карлос-Фелипе уже не сомневался, что в пристрастии богемцев к тмину есть что-то греховное, как и в безумном увлечении андалузийцев шафраном. Все это – специи неверных, которыми они отравляют простую, здоровую пищу, дарованную людям Господом. Собирать тычинки крокуса и добавлять в рис желтовато-оранжевое семя – иезуиту всегда виделось в этом что-то вульгарное и даже хуже… маврское.

Все эти острые приправы из чужеземных специй отдавали дьяволом.

Испанский священник тосковал по сочной свиной отбивной, какие едят в Авиле, на испанских равнинах, по простой пище, без всяких добавок, кроме соли – этой крупинки Господа.