Колюку-траву можно встретить только в глухих местах, там, где не сумеет пастись ни одна скотина и спотыкается даже бестелесная нечистая сила. Она растет беспорядочно, выставив во все стороны занозистые пальцы, и если цепляется за подол одежды, то отодрать ее можно только с куском парчи. Именно такая злая трава особенно полезна для волхвования, и Филипп Крутов собирал ее с большим бережением, обмотав ладони толстой мешковиной. Он знал — прежде чем вырвать корень из земли, нужно обвести вокруг стебля большой круг, да так ровно, чтобы растение оставалось точно в середине, а иначе замертво сокрушит дерзкого вражья сила. Филипп Егорович вспоминал всех нечистых зараз и только тогда осмеливался драть колюку-траву. Лишь когда показывались из земли ее корни, ведун облегченно переводил дух.

Живой, кажись!

Колюку-траву Филипп Крутов складывал в большую котомку, стараясь не обломать огромное количество отростков, и относился к ней с бережением, как к новорожденному младенцу.

Эту колдовскую траву предстояло неделю продержать под лунным светом, потом просушить в солнцепек, завернуть в нее двух земляных жаб и после этого замочить для крепости в горчице. Только тогда колюка способна обрести заповедную силу и приносить добро, если попадала в добрые руки, и зло, ежели ей овладевал нечестивый старец. Эта трава могла дать силу немощному и изжить со света здоровяка, воскресить мертвого и сделать стариком малое дитя.

Колюка обладала еще одним важным свойством — стрелы, обкуренные листьями этой травы, не знали промаха, и Василий Иванович не однажды наказывал ведуну Филиппу справлять стрелы для оленьей охоты.

За работу московский государь всегда расплачивался с ним щедро, и на вырученные деньги Филипп Егорович латал крышу мельницы и чинил водяное колесо.

Великий князь и платил исправно, и обращался за помощью часто, и терять такого выгодного заказчика было жаль. Однако Крутов не мог отступить от правила, завещанного ведьмой: он обязан содействовать во злом умысле всякому, кто обратится к нему, а иначе напасть обернется против него самого. Филипп Егорович наводил лихость только потому, что хотел жить, опасаясь, что огненный змей проскочит через дымовую трубу и вытряхнет его душу из спящего тела.

Соломония Сабурова оказалась бабой вредной. Ей стало мало погибели бывшего супруга, теперь она решила навести порчу на боярина Шигону, который оскорбил когда-то великую княгиню бичеванием, добиваясь, по приказу государя, ее «добровольного» ухода в монастырь.

Про Сабурову в Москве глаголили разное. Говаривали, будто служилые отроки по дороге в стольный град все чаще останавливаются на ночлег в ее обители. Несмотря на сорокалетний возраст, великая княгиня по-прежнему оставалась привлекательной, и редкий молодец не думал о грехе, заприметив чудное лико монашки.

Соломония Сабурова должна была прийти к водяной мельнице за зельем, но, поразмыслив, Филипп Егорович решил явиться сам. Ссыпал в мешочек высушенную колдовскую траву, скрутил пальцами конец бороды, взял в руки тяжелую клюку, глянул напоследок в осколок мутного зеркала и, убедившись, что вид его внушителен и строг, отправился в дорогу.

Монахиня-вратница испугалась бы куда меньше, если бы в ворота монастыря заколотил копытом сам черт, — достаточно было бы единожды перекреститься, чтобы шугануть нечестивца. Но то явился Филипп — известный на всю округу колдун, который днем все больше отсыпался, чтобы ночью безобразничать и проказить. И уж конечно, его не могло отогнать ни крестное знамение, ни молитвы, а плевки через левое плечо у него не вызовут ничего, кроме зловещего смеха.

Инокиня, открыв от ужаса рот, долго не могла ответить на приветствие ведуна, а когда наконец совладела со страхом, усердно закивала:

— Здравствуй, Филипп Егорович! Здравствуй, батюшка.

Старица покосилась на огромную котомку, которую сжимал в руках колдун. Монахиня не сомневалась, что в ней томятся лихие силы и сам Филипп Егорович Крутов появился у монастыря не по доброму делу.

Но голос у колдуна оказался мягким и был необычайно чист:

— Мне бы старицу Софью повидать, в миру Соломонию Сабурову. А еще монетку бы попросил в милость.

Совсем заполошилась вратница — дохнет колдун на великую княгиню нечистым духом и заморит ее в тесной келье. Инокиня долго молчала, не зная, как отказать помягче, когда вдруг услышала за спиной твердый голос Соломонии:

— Что же ты гостя у порога держишь, сестра? Или устав монастырский подзабыла: «Милостыню просящему и краюху хлеба голодному»?

— Матушка Софья, так это же колдун Филипп, его сам бес копытом в лоб ударил!

— Ударил, глаголешь? — Соломония приблизилась и всмотрелась в лоб ведуна, перехваченный тоненькой ленточкой, из-под которой на широкие плечи ложились длинные седые пряди. — Где же ты, негодница, бесовскую печать заприметила? Знаешь ли ты, какова она?

— Не ведаю, матушка, — не стала лукавить вратница.

— А печать бесовская форму круга имеет, — со знанием дела произнесла отставная княгиня. — Прочь от ворот, старица, пропусти гостя!

Колдун Филипп вошел на монастырский двор.

— По добру ли живете, старицы? — раскланивался он с каждой монахиней. — Сладок ли ваш квасок? Много ли в монастырь сделано вкладов?

— Спасибо тебе, Филипп Егорович, на добром слове, — отзывались монахини и шарахались в стороны.

Келья Соломонии Сабуровой хотя была и мала, но тем не менее просторнее прочих. Окно смотрело на восток, а это обстоятельство должно было добавить святости.

— Принес, Филипп Егорович? — вкрадчиво спросила старица, когда колдун, облюбовав скамью, присел на самый ее край.

— Принес, Соломонида Юрьевна, — отозвался тот. — Только вот о чем я хочу тебя спросить. Зачем тебе душа Шигоны понадобилась, аль не угодил чем?

— Не угодил ли, спрашиваешь? — хмуро откликнулась великая княгиня. — А разве не он избивал меня бичом, вырывая согласие уйти в монастырь?

— Так то же по велению московского государя.

— Государь за свою дерзость поплатился, теперь черед Шигоны-Поджогина настал. Дай мне зелье, колдун! — потребовала Соломония.

— Оно дорогое будет, государыня.

— Сколько же ты хочешь, Филипп Егорович? Три дюжины денег? Четыре?.. Называй свою цену!

— Не о том ты говоришь, Соломонида Юрьевна. Не такая мне цена нужна. А деньгами я и сам кого скажешь могу наградить.

— Какой же платы ты с меня требуешь? Может, хочешь в свою веру обернуть?

Филипп Егорович развеселился:

— Что ты такое глаголешь, матушка? Чем же ты лучше моего, ежели зельем отравным честной народ опаиваешь?

— Ну так чего ж тебе надобно, колдун? Говори!

— Тебя хочу, государыня, проверить — действительно ли ты бездетна, как народ о том молвит.

— Как же ты, охальник, мог такое в святых стенах сказать!

— А для меня, государыня, что божья обитель, что преисподняя — все едино. Неужно позабыла, с кем дружбу водишь? — Филипп Егорович вспомнил, как вчера волхвовал над медным тазом и в зеркальной глади усмотрел два сплетенных тела. И совсем не нужно быть ведуном, чтобы в бабе признать великую княгиню. — И так ли уж ты себя блюдешь, Соломонида Юрьевна, как желаешь казаться? От меня, колдуна, ничего не спрячешь. Что же ты на меня так бесстыже смотришь? Или неправду глаголю? — все более серчал колдун, хмуря чело.

Черные глаза ведуна-мельника и его неуемная речь должным образом подействовали на великую княгиню. Ощутив нарастающее желание, она поняла, что противиться нет ни сил, ни смысла.

— Свечу погаси, бес ты окаянный, да иди скорей ко мне.

Дохнул колдун на свечу, и пламя погасло. Некоторое время дьявольским глазом светился тлеющий фитиль, а потом потух и он, пустив к низкому потолку чадящее облачко.

— Позадорил я тебя, Соломонида Юрьевна, спи. Порастерялось мое молодецкое хотение.

Выложив потаенный мешочек на стол, мельник отворил клюкой дверь и покинул келью.