Иван Шигона-Поджогин принадлежал к старинному роду Добрынских, чьи внуки смогли пробиться в Думу через толщу старомосковских семейств и заняли в государстве достойное место. Это случилось потому, что даже через две сотни лет славный род не растерял характера своего прародителя, тверского богатыря Радеги, и был так же задирист, как и в далекую эпоху удельных войн.

Поначалу Иван Юрьевич Шигона чин имел небольшой, числился боярским сыном, а когда Василий Иванович усмотрел в детине лукавый ум, то поставил его первым советником и определил в посольские дела.

Позже, сделавшись окольничим, Иван Юрьевич занялся крамольниками, через шептунов выведывал о недозволенных речах и пытал кромешников в Боровицкой башне.

То ли после великой княгини Соломонии перевелись враги у московского князя, то ли охладел государь к ближнему вельможе, но неожиданно Василий Иванович наложил на Шигону опалу и отправил к тюремным сидельцам.

— Вот радости колодникам будет, когда они тебя, Иван Юрьевич, узреют, — напутствовал на прощание верного слугу государь.

Шигона печально усмехнулся, размышляя о крутых поворотах судьбы: думал ли он, что придется самому сидеть в Боровицкой башне, когда запирал в ней крамольников и татей.

Шигона получил освобождение в день рождения государева первенца. Распахнулись на радостях двери башен, и вольный ветер вышел из темниц как заединщик смертоубийц и опальных вельмож.

Некоторое время Василий Иванович держал Шигону подале от Москвы, доверяя ему встречать польских послов, а незадолго до смерти вверил расторопному детине все дворовое хозяйство и дал ему чин дворецкого.

Иван Шигона был в числе первых людей, кого великая княгиня Елена Глинская обязала в целовании. Притронулся влажными губами к сургучовой печати дворецкий, и стало ясно Шигоне, что положить живот за Елену Васильевну ему будет так же просто, как ступить ногой в теплую озерную воду в канун Купальской ночи.

Однако некоторое время после смерти Василия Ивановича Шигона большого участия в делах великокняжеского двора не принимал. Обижен был Иван Юрьевич.

Но однажды Елена Глинская пожелала видеть Ивана Шигону.

Рынды разыскали дворецкого в корчме на окраине Москвы. Поджогин неторопливо попивал сладкую медовуху и распространялся перед слушателями о том, что житие при Василии Ивановиче было куда привольнее, чем при великой княгине, когда в пропахшую хмелем комнату ввалилось несколько княжат. Он сразу подумал, что новая опала закончится для него печальнее сидения в подвале Боровицкой башни.

Десятник, однако, снял перед дворецким шапку и произнес:

— Доброе ли твое здоровьице, Иван Юрьевич?

Шигона поставил стакан на стол, и тот угрожающе забряцал медным дном.

— Ниже голову наклоняй, когда с боярином разговариваешь! — сердито молвил Иван. — Еще ниже!.. Еще! — И когда чуб десятника коснулся облитого медовухой пола, дворецкий смилостивился. — А теперь докладывай, чего надобно!

— Государыня Елена Васильевна тебя видеть желает. Сказала насилие над тобой не чинить и повелела доставить тебя во дворец с большим бережением.

— Вон оно как! Государыне, стало быть, понадобился. — Осмотрелся боярин кругом, щедро собирая со всех сторон благоговейные взгляды. — И чего великая княгиня мне сказать изволит?

— О том нам неведомо, господин.

— Вот как? Стало быть, наедине со мной Елена Васильевна беседовать собирается? — развеселился Иван.

— Выходит, наедине, — не осмеливался надеть шапку десятник.

За Шигоной крепко прикрепилось прозвище Поджогин. Всей Москве было известно, что тюремным сидельцам дворецкий любил поджигать пятки, и десятник подумывал о том, что ежели сейчас начнет дерзить боярину, то в скорое время может оказаться в их числе.

— Род Добрынских всегда добром платил за ласку государеву. Я Василию Ивановичу верным слугой был, за то он меня и чтил, — во всеуслышание рассуждал боярин, — именьицем меня пожаловал незадолго до своей кончины. Я ведь самолично государеву духовную писал. А что в опале был… так это по навету худому. Вот и государыня-матушка своим вниманием не обошла. На службу зовет. Пойдем, рынды, во дворец, некогда мне за хмельным зельем сиживать, когда Елена Васильевна дожидается. А ты клюку мою неси, — повелел десятнику Шигона, как если бы тот был его холоп, — да смотри в грязи не обваляй — она алтын стоит!

— Как скажешь, господин, — послушно поклонился отрок, готовый отереть грязную трость о собственные порты.

Рынды проводили дворецкого в Сенные палаты. Совсем малое время назад в этой комнате его принимал Василий Иванович: протягивал для целования руку и сажал рядом с собой. Тогда о большей награде и мечтать было невозможно. Сейчас с тронного места на Шигону взирала Елена Васильевна, а государь всея Руси и самодержец играл в прятки с мамками и норовил дернуть за подол зазевавшуюся боярыню.

Вдруг юный великий князь подбежал к оробевшему Ивану Шигоне, ткнул в него пальчиком и громко объявил:

— Я тебя застрелил, боярин. Ты убит!

Услышав такое неожиданное сообщение, Шигона-Поджогин стал теряться в догадках, что ему следует делать далее: повалиться на пол или продолжить прерванные поклоны. Но тут он услышал голос государыни:

— Подойди ближе, боярин.

— Как пожелаешь, матушка. — Шигона все еще не смел поднять на нее глаз.

— Мамки! — прикрикнула великая княгиня на баб. — Не вовремя вы игры затеяли. Угомоните государя.

Мамки и девки, будто того и дожидались, гурьбой накинулись на Ивана Васильевича.

— Подите прочь, бабы! На батюшку руку подымаете! — орал малолетний самодержец. — Выпороть повелю, ежели не отстанете!

Несмотря на его зычный голос и грозный взор, великого московского князя изловили, крепко ухватили за руки и уволокли в соседние палаты.

— Ты при моем муже доверенным лицом был? — зачала разговор государыня.

— Да, матушка. — Боярин, потрясенный красотой Елены, с трудом преодолевал робость. — Я при нем тайными делами ведал. Народ-то в Московии неспокойный, вот я и присматривал за строптивцами. А что не так, государю докладывал. — Шигона пребывал в убеждении, что ежели б не его вмешательство, так князья-крамольники давно бы набросили на голову государя мешок и снесли бы его, бесталанного, к полынье. — Суров был Василий Иванович к изменникам и мне наказывал, чтобы я клятвоотступников не жалел.

— Вот и я об этом тебя просить хочу, Иван, — чтобы измену тайную выявлял и мне о том докладывал своевременно.

— Служил я мужу твоему, Василию Ивановичу, верно, послужу и тебе правдой, государыня-матушка.

С этого дня Шигона был допущен к тюремным сидельцам и сполна оправдывал свое прозвище Поджогин.

Особенно невзлюбил Иван удельных князей, которые, не порастеряв своей землицы, спешили нахватать еще и чинов при московском дворе и своей ретивой службой сумели оттеснить древнейшие боярские семейства от государева стола. Протасьевичи, Плещеевы — потомки знатного Радеги — теперь не часто сиживали в Боярской Думе, а все больше служили стряпчими у доспеха и оружия государя, а чин стольника, незавидный еще двадцать лет назад, теперь был событием для всего рода. Еще противней оказались отпрыски князей, лишенных уделов и привилегий. Те понаехали в столицу едва ли не со всей Русской земли и готовы были служить за медный алтын, только чтобы находиться в свите государя. Особенную дерзость выказали потомки суздальских и ростовских князей, которые еще не успели позабыть прежнюю вольницу и тщеславились, как их могучие предки в пору расцвета своих княжеств.

Именно против удельных князей и направил Иван Шигона-Поджогин всю свою природную злость. Он умело сталкивал между собой ярославичей и тверичей, оговаривал звенигородских землевладельцев и науськивал Оболенских и Стародубских. И всегда Иван Шигона умел извлечь пользу из брани, частенько, в собственную радость, выступая между обиженными третейским судьей. Он выслушивал обвинения, участливо вздыхал, и было видно, что Иван переживает не меньше, чем враждующие стороны. Потом боярин заставлял супротивников пожать друг другу руки и, взяв с виноватого и правого по два алтына и восемь денег, отпускал восвояси.

Частенько Иван Шигона дело между враждующими сторонами доводил до поля, а на такое представление любили хаживать лучшие люди. Это была потеха, какой не увидеть даже на Святки. Поединщики бились копьями, рубились топорами и щедро тузили один другого кистенями. Кроме благодарности зрителей и приятного зрелища, Шигона получал от проигравшей стороны сумму, на которую по силам было справить соболью шубу, и под настроение мог пригласить бояр в корчму, где за один вечер пропивал шальные деньги.

Но иногда тяжба заканчивалась совсем худо — спорщики примирялись до поединка. Возьмет тогда Шигона от каждой стороны по рублю, завяжет аккуратно в узелок, спрячет у пояса и с тем уйдет с поля, не сказав ни слова.

Любил Иван и развлечения, но они были особого рода. Так, он неожиданно отыскивал и оглашал грамоту, по которой род Старковых сидел выше Оболенских, и с большим удовольствием наблюдал, как бояре таскают друг друга за чубы, выясняя, кому из них находиться к государю поближе.

Службой Шигоны-Поджогина государыня была довольна и не однажды одаривала его милостями: то пирог пошлет со своего стола, то кушаком наградит, а однажды повелела в его честь испить белого вина. Когда Елена Васильевна пожелала видеть его в очередной раз, Шигона сразу почувствовал, что дело пойдет о чем-то важном.

Так оно и случилось.

— Как тебе служится, Иван? — спросила мягко государыня и чуть пошевелила указательным пальцем, давая понять, что ему совсем не обязательно стоять каменным истуканом в дверях и он может приблизиться на расстояние, допустимое для лучших людей.

— С твоей милостью и божьей помощью, государыня, служится мне ладно.

— Не скучно ли тебе на государской службе?

— Вороги не дают скучать, Елена Васильевна.

— Доволен ли ты своим жалованьем?

— Мне ли жаловаться, Елена Васильевна? Богатство мое приумножилось. А денег я получаю столько, что их еще и внукам тратить придется.

Иван Шигона поднял глаза, тем самым давая понять, что уже успел настроиться на серьезный разговор.

— Все бы мне так служили, как ты, Иван Юрьевич, тогда смута на Руси совсем бы повывелась. Юрия дмитровского силком заставили присягнуть моему сыну, а Андрей Иванович в Старице заперся и ко двору появиться не желает.

— Слыхал я, что он на смуту князей подбивает, воинство собирает изрядное, — тут же подхватил Иван Шигона, думая, что разговор зайдет о младшем брате почившего государя, но Елена Васильевна неожиданно сменила разговор:

— Давно ли ты бывал в монастыре у Соломонии?

Запершило в горле у Шигоны. Вот он и главный вопрос, из-за которого Елена Васильевна не дала набаловаться с миленькой — явился рослый рында и немедленно потребовал быть во дворце.

Помедлил малость с ответом Шигона-Поджогин, а потом отвечал:

— Надобности в том не было, Елена Васильевна. Она монахиня, а я все больше за князьями присматриваю.

— Теперь ты за Соломонидой Юрьевной приглядывать станешь. В народе-то упорные слухи ходят, будто родила Сабурова. А ежели так, то сын мой как будто бы и не государь вовсе. Понял ты меня, Иван?

— Как не понять? — стушевался перед тяжелой правдой боярин. — Что делать повелишь, Елена Васильевна?

Для себя он уже решил: прикажи ему государыня — и сомкнутся пальцы на цыплячьей шее наследника.

— А я думала, ты более догадлив, Иван. Неужно мой муж терпел у себя таких несообразительных слуг?

— Понял тебя, государыня, — глухо отозвался Шигона. — Когда выезжать?

— Немедля!