Заговор
С величием рода Захарьиных теперь считались и князья Шуйские. Однако на лавках в Боярской Думе тесно было двум великим родам, и Григорий Юрьевич все болезненнее ощущал локотки недругов.
Примечая усиливающееся влияние Захарьиных, бояре между собой зло шептались: будто бы все окольничие из рода Захарьиных-Кошкиных, они же воеводы, они же кравчие. Даже на охоте царь желал рядом с собой видеть кого-нибудь из Захарьиных.
Одним из первых неудовольствие стал высказывать Петр Шуйский. Он и ранее Захарьиных не жаловал, а когда они ото всех отгородили государя, боярину стало невтерпеж. За плату он науськивал на противный род бродяг, которые вслед Захарьиным кричали срамные слова, бросали навоз в спину, а однажды с полдюжины нищих обваляли старшего сына конюшего в грязи. Григорий пожаловался государю, и Иван велел учинить сыск. Однако далее головного дьяка дело так и не пошло. Выпороли для острастки пару бродяг на площади, на том и закончилось.
Захарьины, подозревая, откуда исходит лихо, затирали младших Шуйских, подговаривали государя не давать им высоких чинов и норовили держать вдали от дворца — где-нибудь в слободах, куда царь наведывался редко. А чаще давали отворот совсем, ссылаясь на то, что окольничих в Думе с избытком, а стало быть, молодцам следует еще подрасти. А однажды, в сердцах, Григорий огрел отрока Шуйского плетью лишь за то, что тот не отвесил ему поклона.
Даже Дума стала местом горячих споров, которые частенько завершались рукоприкладством: супротивники колотили друг друга в присутствии государя, таскали за волосья и брады. А Иван, который всегда был охоч до забавы, не разрешал боярам растаскивать разгоряченных спорщиков, а потом под веселое хихиканье холопов давал в награду победителю горсть серебра из собственных рук.
Так и уходили порой с Думы высокие чины с расцарапанными лицами и с разорванными кафтанами.
А однажды, смеха ради, Иван Васильевич призвал к себе Захарьиных и Шуйских и во всеуслышание объявил: у кого будет больше пузо, того он и сделает конюшим. И бояре, вбирая в себя поболе воздуха, выпячивали животы, стараясь угодить государю. Этот день был праздником для челяди, которая сбежалась со всего двора и наблюдала за тем, как родовитые бояре дуются, красные от натуги.
Первым оказался Григорий Захарьин, который снискал похвалу государя, ему же остался и Конюшенный приказ.
С этого дня и начался самый разлад в Думе, которая вскоре разделилась на сторонников Григория Захарьина и Петра Шуйского.
Горячим приверженцем Петра Шуйского был Василий Захаров.
Думный дьяк приехал к боярину за полночь. На двор заезжать не стал, привязал коня у ворот и окликнул вратника:
— Ну чего гостя не встречаете? Отворяй ворота!
В пристрое для челяди вспыхнула лучина, а потом факел ярко осветил двор, и ворота отворились настежь. — Проходи, Василий Дмитриевич, коня твоего я на двор велю отвести. Чего ему подле ворот стоять! — оказал честь гостю хозяин. Не каждый думный дьяк на двор боярина с конем хаживает. — Татей в Москве полно, увести могут. Давеча тут видел двух бродяг, шастают из конца в конец! Надо бы Петру Ивановичу напомнить, чтобы стрельцов к дому приставил, а то ведь эти бродяги и хоромы подпалить могут. А тебя Клуша проводит, дожидается уже Петр Иванович. Эй, Клушка, чего гостя ждать заставляешь! Веди его к батюшке!
На окрик дворового выскочила девчонка-подросток, которая потянула Василия за рукав и потребовала:
— Идем за мной, господин!
Петр Шуйский встретил Василия у двери, приобнял за плечи и отвел в горницу.
Несмотря на поздний час, гостя дожидались: за столом сидел Иван Шуйский и лакомился парной говядиной. Федор Шуйский-Скопин сидел на лавке и гладил рыжего кота, который, подняв хвост, снисходительно принимал ласку.
— Проходи, Василий, чего же ты оробел? Свои здесь, — подбодрил хозяин. — Или братьев моих не узнаешь? Марфа, — окликнул Петр сенную девку, — налей гостю в ковш медовухи. — И, уже оборотясь к Василию Захарову, добавил: — Без хмельного пития никакое дело не зародится. Поговорим малость, а там и заночуешь у меня.
Василий ковшик с медовухой не допил — сделал несколько глотков, смахнул капли с усов и бережно поставил его на край стола.
Петр Иванович обхаживал думного дьяка, как девку — за плечики приобнимет, доброе слово на ушко шепнет:
— Давно у нас такого мудрого дьяка в Думе не было. Царь тебя затирает, все Выродкова нахваливает, но только куда ему до тебя! — Голая лесть Василию была приятна — улыбнулся он сладенько, а боярин продолжал: — Мы, Шуйские, всегда дружбой были сильны. Одного тронь, так другие все поднимутся. А кто с нами в ладу жить не желает, так мы его со света сживаем, а другов наших чтим, как братьев! — повернулся Петр к родичам.
Иван на мгновение оторвался от жирного куска, выковырял из середины косточку и метко швырнул ее в корыто.
— Верно, брат, стоим мы друг за дружку, как псы. Глотку разорвем любому обидчику.
— Верно говоришь, Петруха, — поддакнул и Федор, шлепком отшвырнув от себя в сторону кота.
— Вот увидишь, мы Выродкова уморим, тогда ты первый дьяк в Думе останешься. Ничто без твоего ведома не свершится.
— Спасибо, бояре. Чем же мне вас за такую честь благодарить?
Василий догадывался, что главный разговор будет впереди. Он с опаской смотрел, как кот стал полизывать ушибленный бок, и решил терпеливо дожидаться, что же скажут бояре далее.
— А чего благодарить? — удивленно расставлял руки в стороны Петр Шуйский. — Или мы не свои? Обижаешь ты нас, Василий Дмитриевич, — коснулась мягкая боярская ладонь острого плеча дьяка. — От души говорим — как же доброму человеку не помочь! Помянешь мое слово, ты еще окольничим будешь, — серьезно объявил Петр. — Вот такую шапку носить станешь!
— Спасибо, боярин, — искренне расчувствовался Василий, и глаз его невольно скользнул на табурет, на котором стояла величавая боярская шапка.
— Ты бы и завтра окольничим стал, вот только заковырка одна имеется, — сожалел Петр Иванович.
— Какая же, боярин?
— Захарьины все места позанимали! — осерчал князь. — В каждом приказе сидят. Как место окольничего освобождается, так они сразу своего родича ставят. Тем они и сильны! Вот как, Василий.
— Что же делать-то, Петр Иванович?
— Они вместе, вот и мы должны быть заедино! Тогда мы тебе и поможем. А знаешь ли ты, кто всему виной?
— Кто же, Петр Иванович?
— Царица!
— Анастасия Романовна? — искренне удивился думный дьяк, никак не ожидая такого поворота.
— Она самая! Это она Захарьиных во дворец привела. Не будь ее, так мы бы в приказах по справедливости заправляли!
Содрогнулся живот, подобно вулкану, исторгнув из нутра глубокий выдох, и Василий вспомнил, что дородностью Петр Шуйский лишь чуток уступил Григорию Захарьину. Если бы не эта малость, быть бы ему конюшим!
— Да ну?!
— Вот тебе и «да ну»! А как второго она родила, так вообще окрепла. А про Гришку Захарьина и говорить срамно. Давеча так в Думе разорялся, как будто перед ним холопы сидят. Все власть свою хочет показать. А ежели бы Анастасии не было, разве посмел бы он на Шуйских голос повысить?
— Не посмел бы, — пьяно согласился Василий.
Нутро радовалось обильному угощению, а в голове стало совсем весело.
— Вот и я об том же! — радостно подхватил Петр Иванович. — Сидел бы тогда под лавкой мышью задушенной. А к чему это я все говорю? Извести нужно царицу, тогда ты окольничим станешь. И мы от Гришки Захарьина избавимся, и, даст бог, может, царь из нашего рода невесту присмотрит.
— Извести?! — перепугался Василий.
Кусок хлебной корки, которым он смазывал соус с блюдца, застрял в горле.
Захаров откашливался долго, хрипел задушенно на всю комнату, а Петр Шуйский услужливо справлялся:
— Может, тебе, Василий, наливочки дать?
Захаров в ответ тряс головой, махал руками и вновь заходился в безудержном кашле. Петр похлопал дьяка по спине, и кусок хлеба, сжалившись над несчастным, благополучно пролетел в желудок.
— Ох, и напугал же я тебя, — беззаботно скалился князь. — Смотрю, у тебя даже слеза на глазах выступила. Али, может быть, ты царицу жалеешь? Или окольничим раздумал быть?
— Ты сразу говори, Василий, с кем ты! С нами или с царем будешь? — строго спросил Иван.
— Это кажется, что царь всесилен, только без воли бояр ничего не делается, как повернут они, так и выйдет! — поддержал братьев Федор Скопин.
Он вновь держал на коленях рыжего кота, который весьма был доволен боярской лаской. Пальцы перебирали густую шерсть, залезали под живот, чесали ухо.
И тут Василий Захаров вдруг с ужасом подумал о том, что выбора у него просто не существует. Даже если он осмелеет и скажет: «Нет!», то Шуйские задушат его в тот же миг. Затолкают невинноубиенного в холщовый мешок и выбросят куда-нибудь в реку.
— С вами я, — выдавил из горла хрип Василий.
— Уж не простудился ли ты часом? — посочувствовал Петр Иванович.
— Нет, это я так, — заверил дьяк.
— У нас от простуды одно средство имеется. Эй, Клушка, поди сюда! Где там тебя еще нечистый носит?! Лекарство неси нашему гостю!
— Сейчас я, батюшка, — послышалось из-за двери, и следом за словами в горницу вошла босоногая девчушка, сжимая в руках большой расписной кувшин.
— Малиновая? — подозрительно поинтересовался боярин.
— А то как же! Она самая, батюшка, — горячо уверяла босоногая красавица.
— Тогда налей гостю полный стакан, а то он совсем захворал… Да не на скатерть, раззява! В стакан, говорю, лей! А теперь пошла за дверь!
Василий отпил малинового настоя; и вправду, малость полегчало.
— А что далее… с царицей делать?
— «С царицей»! — передразнил Петр. — Да моя челядь у нее чернику на базаре покупала. А ты — «царица»! Ранее сроду башмаков не носила, в лаптях по Москве шастала. Царица! Что с ней делать, спрашиваешь? Порчу навести, а то, еще лучше, отравы какой дать!
— А кто даст-то?
— Кто-кто? Вот непонятливый! — злился не на шутку боярин. — Баба твоя даст, вот кто!
— Какая баба? — совсем отупел Захаров.
— Жена твоя. Ее, кажись, Лукерьей кличут? — Лукерьей.
— Она у царицы в сенных девках служит?
— В сенных.
— Ходит в любимицах?
— Точно так, — удивлялся Василий Захаров осведомленности Петра Шуйского.
— Вот передашь ей этого настоя, — взял боярин пузырек, стоявший на сундуке. — Пускай им постелю Настасьи накрапает. А как это сделаешь, еще благодарность от меня получишь. Чего желаешь? Жемчуга? Могу золотишка дать. А как окольничим станешь, так сам золото иметь будешь. Городок в кормление получишь, именьицем обзаведешься. А может быть, и не одним.
— А ежели дознаются? — Василий Захаров крутил в руках пузырек с отравой.
— Кто же дознаваться станет, Василий Дмитриевич? Окромя меня и братьев, никто об этом знать не будет. В могилу тайну унесем! — клятвенно заверял Петр. — Хочешь, крест на том поцелую?
— Хочу, — неожиданно согласился Захаров.
Петр Шуйский снял с угла огромный серебряный крест, поднял правую руку и торжественно заверил:
— Клянусь не обмолвиться об нашем уговоре ни с кем даже словом единым. И пусть геенна меня огненная съест, если от клятвы своей надумаю отойти. — После чего припал губами к распятию. — А вы чего расселись? — прикрикнул Петр на братьев. — Сюда подите, тоже крест целовать станете.
Государь в тот день всем думным чинам дал отпускную, и потому бояре спали до самого обеда. Не нужно было, как обычно, просыпаться спозаранку, чтобы спешить под двери самодержца, опасаясь опозданием накликать его гнев.
Некуда было торопиться и Шуйским.
Петр еще с вечера приказал выбить зимние шубы от песка и пыли, и сейчас со двора раздавались глухие размеренные удары.
Выглянул боярин во двор и увидел, что шуб набралось почти дюжина; пять из них — царский подарок. А они особенно ценны. Иногда государь спрашивал — не прохудились ли шубы? Не побила ли их моль? Тогда на следующий день Петр Иванович надевал царский гостинец и прел в нем на заседаниях в Думе.
Клуша, прижмурив глаза, нещадно лупила скалкой государев дар, выколачивая из него большое облако пыли, и если бы шуба имела душу, то девка наверняка сумела бы вытряхнуть и ее.
Петр распахнул ставни и зло прокричал наружу:
— Дуреха! Ну куда так колотишь! Царский подарок это! Полегче бы надобно. Вот девка бедовая, что с ней поделаешь! — в сердцах добавил боярин.
— А как же пыль-то вытрясти, Петр Иванович, если шибко не бить? — упрямилась девица. — Не получится иначе.
— Ты колоти, да меру знай! А то саму тебя поколотить придется.
Угроза подействовала, и девка стала вышибать потише. А когда поправляла шубу, то делала это так заботливо, как если бы она была живой.
Проснулся Василий Захаров.
На чужом месте он всегда спал плохо, а тут как уснул, так и пропал совсем. На лавке лежали чистые порты, сорочки — видать, хозяин о нем позаботился. Дьяк облачился во все свежее, но легче от того не стало.
Дверь открылась, и на пороге предстал Петр Шуйский. В руках он держал бобровую шубу.
— Вот тебе подарок, от царя мне досталась. Только и надевана трижды. Один раз, когда посла императорского встречал, а еще два раза, когда с царем на моленье в Троицу уезжал. Вот так-то! Она тебе как раз по плечу будет.
Вот об этакой обнове и мечтал Василий: чтобы шуба была до самого пола, рукава широкие, а воротник такой, что можно спрятать не только нос с ушами, но и всю голову.
— Неужно мне? — опешил Захаров от такой щедрости.
— А то кому же! Ты мой гость! И вообще хочу тебе сказать, Васенька: Шуйские тебе всегда рады. Не проходи мимо нас. Кто тебя приветит, если не мы? А ты шубку-то померь. Хорошо она на тебе смотреться будет.
Надел Василий шубу и утонул в бобровом меху. Ладный подарок вышел, ничего не скажешь.
— Ну чем не окольничий! — воскликнул Шуйский.
— Как же теперь тебя отблагодарить, боярин?
— А ты уже отблагодарил. Или вчерашнего разговора не помнишь? То-то! Я тебе еще и коня своего отдам, и сани летние для тебя велю запрячь, почетным гостем с моего двора отъедешь.
Василий вернулся домой под вечер. Шуба лежала на санях дорогим красивым зверем, и порывы ветра безжалостно теребили густой длинный мех. Казалось, проснется сейчас диковинный зверь и ускачет с саней прямиком в лес.
Грех было не обернуться на такое чудо, вот и вертели мужики головами, провожая взглядами запряженные сани.
На свой двор Василий пришел гордый. Бросил сенной девке на руки шубу и повелел:
— Травами обложишь, чтобы моль не истребила вещь. — А конюху сказал: — Коня в стойло. Завтра я на этом красавце у двора появлюсь.
Лукерьи в этот день во дворце тоже не было: отпустила своих боярышень и девок царица. Видно, любились государь с государыней нынче с утра до вечера, а иначе чего им от опеки спасаться? Вот завтра всех к себе и призовут, как натешатся.
Лукерья была одной из сенных девок царицы и считалась у нее любимицей. Именно она заплетала Анастасии Романовне косу, она же и ленту вплетала. Сама Лукерья была дочерью окольничего из дворянского рода, предки которого во дворце служили стряпчими и стольниками. Однако отец Лукерьи пришелся по нраву великому князю Василию Ивановичу, который и сделал его окольничим. Тот и привел потом во дворец десятилетнюю Лукерью, которую поначалу определили держать над царицей балдахин, а затем девица была допущена в покои государыни и стелила постелю.
Анастасия Романовна не однажды отмечала старание дворянки, которая и косу бережно заплетет, и звонким голосом не обижена: как запоет, так псари во дворах слышат. А прошлым летом подарила царица ей платок, который выткала сама. Так теперь Лукерья его с головы и не снимает.
Дважды царица брала Лукерью с собой на богомолье, где поставила ее старшей среди сенных, а однажды доверила нести на блюде кику.
Василий поднялся на крыльцо. В кармане лежал махонький пузырек с ядовитым зельем (так и прижигал грудь, словно сам отравы испил!). Да ежели Лукерье захотеть, так она разом чародейством царицу заморит. Плеснет малость из горшочка зелья на перины — и не станет Анастасии Романовны.
Призадумался Василий Дмитриевич. Чин окольничего — это по-доброму, от него только шаг до боярина. Хоть сам из худородных, а кто знает, может, и до боярской шапки дотянешься.
Лукерья уже вышла на крыльцо, чтобы встретить мужа. Привечала большим поклоном как хозяина, и он достойно перешагнул высокий порог.
— Здравствуй, жена. Заждалась?
— Заждалась, Васенька, — пропела Лукерья.
Захарову подумалось о том, что жена за последний год иссохла. Куда девался сочный румянец, а щеки, напоминавшие раньше пасхальные сдобы, ввалились вовнутрь.
Быстро бабы стареют. Родила дочурку, и красота сбежала, как цвет с яблони.
Лукерья не гневила мужа ревностью, и Василий не однажды проводил грешные ночки в слободах, где жили жадные до любви стрелецкие вдовы.
Может, Лукерья и догадывалась о чем, но всегда молчала, а если и встречала взгляд мужа, то спешила опустить глаза на землю. Сейчас он не завалился спать, как обычно, а пожелал Лукерью — приобнял жену за талию и повел в постелю.
Баба разомлела от ласк: стонала, вздыхала, исходила криком, а потом ее прошиб пот. Лукерья успокоилась и скоро затихла.
— Хороша ты была сегодня, — похвалил Василий. — Давно такого не было, а то, прежде чем расшевелить, столько сил тратил.
— Ласков ты был со мной, Васенька, — призналась Лукерья. — Вот оттого и получилось.
Жена была права. Ей оставались крупицы того счастья, которое перепадало прочим девкам. Случалось, Василий по три дня дома носа не показывал. А если и присылал домой весточку, то всегда она была краткой: дескать, на службе у государя и ждать нечего.
Бабы, признав в нем дворового вельможу, сговаривались с Василием легко, отдавая думному дьяку заветные часы любви.
А тот не уставал тешить плоть — на сеновалах, в сенях, на заимках. Про его проказы бояре в Думе были наслышаны, называя думного дьяка «котом смердячим».
Что ни говори, а порода у него не та — смерд, одним словом. И вот это честолюбивое желание дьяка подняться выше своей фамилии бояре Шуйские подметили в нем давно. Вот потому обратились именно к нему. И еще одно было верно: не тягаться ему с родовитыми боярами — коли откажешь в просьбе, так голову снесут.
Василий Захаров отдышался малость и заговорил о том, что мучило его последние сутки.
— Царица-то тебя жалует, Лукерья?
— Жалует, Васенька, от всех отличает. Два дня назад подсвешник подарила. Сам он серебряный, а подставка у него из камня змеевика. Может, взглянуть желаешь?
Подарок царицы мало интересовал думного дьяка, махнул он рукой и продолжал:
— Я вот нынче у Шуйских был, там и ночевать остался. Вот живут бояре! Одной только челяди во дворе с сотню душ будет. Половину дня трапезничали, так они для меня аж шестнадцать блюд сменили. Малиновой наливки, почитай, с ведро выпили.
— Ба!.. Ба!.. — только и восклицала женщина.
— К чему я это говорю?.. И я бы мог так жить. Ни умишком, ни чем другим не обижен. Ежели не вышел чем, так это родом. Вот Шуйские сказывали, что помогут мне окольничим стать, а уж там далее я сам до боярской шапки дотянусь. Жалованье получать богатое стану, имение куплю. Дочурку нашу за боярского сына отдадим, и будешь себе мед попивать на старости лет.
Лукерья восторженно смотрела на Василия. И вправду муженек лих. Это и самой в ближние боярышни можно пойти, на богомолье государыню под руки поддерживать. Почет-то какой великий!
— Только вот зацепка одна имеется, — осторожно продолжал Василий. Он уже сполна отдышался и с интересом посмотрел на открытые ноги жены. Несмотря на худобу, Лукерья по-прежнему оставалась привлекательной, тело крепкое и белое, словно сбито из свежих сливок.
— Какая?
Согнула ноги в коленях Лукерья. Рубашка съехала совсем, выгодно оголив красивые упругие бедра. Василий полез ладонью под сорочку и задрал ее до живота. Лукерья закрыла глаз, с благодарностью принимая ласку.
— Костью в горле им царица стала, порчу они на нее навести хотят, меня в том попросили пособить. Так и сказали: «Через жену свою попробуй!»
Лукерья невольно дернулась, словно ласковое прикосновение причинило ей боль.
— Чего ты говоришь такое, Василий! Как же это можно царицу извести!
— Как?! Как?! Раскудахталась! Плеснула ей отраву на одеяло, надышалась царица, вот и нет ее! — зло сказал Василий, уже понимая, что уговорить жену ему будет непросто, а значит, чин окольничего еще далековат.
— Не могу я пойти на это, Василий. Как же я могу сотворить такое, когда она ко мне всем сердцем прикипела!
— Коли скажу, сможешь! — разозлился думный дьяк. — А нет, так ступай к черту с моего двора.
Желание у Василия уже угасло. Лукерья стыдливо прикрывала коленки сорочкой, тихо всхлипывала.
— Ну ладно, ладно, — смягчился дьяк. — Ты ведь у меня разумная. Сделаешь все, что скажу. А там до старости в добре жить будем. — Лукерья немного успокоилась, утерла рассопливившийся нос пальцами. — Будь поумней, как же мне с князьями Шуйскими тягаться? Их род ого-го какой огромный. Ежели они захотят, так самого царя в сапог за голенище воткнут! А знаешь, чего они мне сказали? Если Лукерья откажет, так всех Захаровых со света сживут, а ежели согласится, тогда окольничим мне быть! Вот так-то, женушка, мне выбирать не приходится.
— А если царю все рассказать?
Василий опешил. Он и сам удивился, почему эта мысль не пришла к нему раньше! Однако, поразмыслив, он понял, что веры ему не будет. Не ладили между собой два великих русских рода, но это разногласие Рюриковичей больше напоминало семейную перебранку, куда посторонний не допускался. И неизвестно еще, в чью сторону обратится царская немилость.
Вот тогда если не один, то уж другой точно свернет голову думному дьяку.
— Не дело это, — признался Василий, — помрем мы от такой правды. — И уже совсем строго: — Пузырек с зельем я тебе вечером дам. Ты его припрячь как следует в своих платьях. А когда в комнате царской останешься, то брызни на покрывало. Несколько капель достаточно будет. И по сторонам глазей, чтобы никто ничего не приметил! Иначе плахи не избежать. Ежели осмелишься ослушаться… со света изживу! — пригрозил дьяк. — Ох, уж не хотелось бы мне такого греха на себя брать.
И поняла Лукерья: откажи она мужу, придушит он ее периной и свезет поздней ночью в открытое поле. Немного погодя, вкладывая в слова всю страсть, Василий сказал:
— Красивая ты, Лукерья, вот так бы и не сползал с тебя. Так бы и жил в тебе.
Лукерья любила царицу, но муж для нее был желанным.
