Глава двадцать вторая
Я была бесстрашной. Я была безрассудной.
Настало время быть мудрой.
Египет был слаб. Баалэзер едва взошел на трон. Корабли еще не достроили. И я — я была в этом уверена — ни за что не согласилась бы повторить проделанный путь.
Как же вышло так, что после единственного разговора я получила меньше, чем вдень своего приезда и чем могла получить, вообще не пускаясь в путь?
У меня было шесть месяцев. Шесть месяцев, чтобы заставить таинственного царя передумать. И защитить будущее Сабы.
Но в ту ночь я лежала без сна и не находила выхода. Его не переубедят благовония и золото. Он устал от соглашений. Он презирал лесть.
Интересно, сколько женщин оттолкнули его привычными интригами.
Он страстно желал показать мне город. Но не ради похвалы, это точно — похвал он, без сомнения, наслушался вдоволь.
Он рассматривал мою руку, как какое-то чудо.
Значит, ему хотелось чему-то поклоняться.
Но он сам поставил своего бога превыше всего остального.
Он устал от золота и драгоценностей, и все же собирал их, как одержимый.
Что означало — он жаждет богатства. Однако богатством он уже обладал.
Я вцепилась себе в волосы и вышла на террасу, чтобы взглянуть вверх, на равнодушный лик луны. Что же могло тронуть сердце царя, для которого поблек весь блеск завоеваний?
Я вздохнула и собралась вернуться в комнату, но тут заметила движение на одной из крыш внизу. Какой-то человек прогуливался по краю и так же смотрел в небо, как я мгновенье назад.
Интересно, кто он такой. Купец? Писарь? Какие мысли не дают ему сна, что гложет его душу? Доставка оливкового масла? Неоконченное дело, что сжигает его, как восход солнца восточную сторону неба?
Но пока что на нас обоих светила луна, не делая различий меж царицей и обычным горожанином.
Интересно, а царь тоже шагает сейчас по террасе, как я? Что не дает ему покоя? Не армия, подступающая к границе. Не недостаток в женщинах, способных согреть ложе. Алмаках свидетель, царь мог брать новую женщину каждую ночь, и не управился бы с ними за год.
Он называл меня госпожой Загадкой. И все же это я не могла найти ответа.
Есть вещи, которые я хочу о тебе узнать, говорил он. Есть вещи, которые я хочу, чтобы ты поняла.
Я вновь посмотрела на крышу, но силуэт исчез. Возможно, отправился в постель, чтобы метаться по ней, как металась царица на расстоянии броска камня от его дома.
На следующий день я отправилась в город с царем и небольшой свитой — его и своей собственной. Шара все утро напролет сокрушалась по поводу мешков под моими глазами, мазала их молоком, подводила глаза сурьмой чуть сильнее, чем было привычно. Головокружение тут же оставило меня при виде царя, который ждал нас в дворцовом саду, словно не было того тайного разговора, словно он не просил, как мальчишка, позволения прикоснуться к моей руке.
Тот, кто умеет слушать, становится господином всего, что выгодно. Так, по крайней мере, говорил древний мудрец Птахотеп, чьи слова я читала на протяжении всех последних отчаянных дней.
А я приехала в надежде быть услышанной. Но я исправлю эту ошибку.
Сегодня. Сейчас. И буду исправлять каждый день, пока не вернусь на юг, получив свои корабли.
Мы отправились в нижний город. Я не позволила слугам нести мой паланкин и наслаждалась возможностью размять ноги.
Я вежливо кивнула, когда он указал мне на старый город, построенный еще его отцом. Террасы Милло, старого дворца, в котором теперь разместились многие его советники и капитаны. На башню, что защищала источник Тихон, питавший водой весь город.
— Все это, от дворца до храма на холме, построил я, — сказал он, очерчивая названное жестом.
— А где раньше располагался ваш храм? — спросила я.
— Нашим храмом был шатер. Наш народ прежде был похожим на твой — мы были кочевниками. Как и наш бог.
— Твой отец возвел город. Почему же он не построил и храм?
— Мой отец был воином, убийцей многих людей. Не такой человек должен был строить дом Яхве.
— А твои руки не запятнаны кровью?
— Разве есть правитель, чьи руки чисты от крови? Если не правая, то хоть левая? Чисты ли твои?
Ответа от меня, конечно же, не требовалось.
— Храм стоит на том месте, где мой отец построил алтарь, на том самом месте, где Аврааму было велено принести своего сына в жертву.
Сколько я еще выдержу подобных пустых бесед, словно приехала лишь для того, чтоб пройтись по городу и похвалить его финикийских строителей?
— Я слышала эту историю, — сказала я. — Как думаешь, Авраам действительно принес бы такую жертву?
Он покачал головой, не глядя на меня.
— Кто может знать, на что способен человек во имя бога, как бы его ни звали?
— И это потому, что боги властны над людьми, или потому, что люди верят в богов?
Он пожал плечами.
— А есть ли разница?
Мы зашагали по рынку, отчего вокруг немедленно поднялась суета. Купцы, домохозяйки, селяне расступались перед нами, как масло под ножом, и низко кланялись. Соломон, похоже, испытывал искреннюю радость, останавливаясь у каждого лотка, нюхая абрикосы и гранаты, как простой сельский мальчишка. И, конечно же, каждый торговец заявлял, что царь может выбрать все, что угодно, — наверняка для того, чтобы потом хвастаться товаром, который понравился самому государю. Я приехала не затем, чтобы пробовать абрикосы, сладкие лепешки и козий сыр, — но пробовала, поскольку он всякий раз подсовывал угощение под край моей вуали.
— Царице нравится! — ликовал он.
Мы снова зашагали вверх по холму, в сторону дворца.
— Разве другие боги не завидуют тому, что ты построил та — кой чудесный храм для Яхве, а не для них?
— Я оплатил места поклонений богам моих жен.
— И твой бог не ревнует?
— Для меня нет бога превыше моего. И, как видишь, только его храм построен в пределах города.
— Как же ты получишь хороший урожай и добрую торговлю? Плодородность полей и чресел — или твой бог покровитель всего этого, повелевает и громом, и гостеприимством?
— Он бог всего сущего.
— В Египте почитание единственного бога закончилось катастрофой. Ты правда думаешь, что этот культ сумеет выжить?
— При почитании истинного бога.
— Одного из столь многих! А если ты выбрал неправильно, разве тебя не страшит возможность быть стертым из истории, как это было с Эхнатоном?
— Нет, — тихо ответил он. — Потому что на самом деле не я выбрал бога, но он выбрал меня.
Я замерла.
И не могла не подумать о том дне, когда назначила себя Верховной Жрицей. Не вспомнить ритуалов, которые проводила. И ночь, когда я предложила богу единственную свою ценность — богу, которому никогда до этого не поклонялась.
Я выбрала Алмакаха. Но выбрал ли меня Алмаках?
Краем глаза я заметила, что Соломон изучает меня.
— Отчего же ты так уверен, что тебя избрал бог? — легкомысленно сказала я. — Оттого что он явился тебе во сне? Однажды мне приснился трехголовый козел.
Он поднял с улицы камушек и бросил его в сторону.
— Потому что мне никогда не приходилось задавать себе этот вопрос.
Я замолчала.
— Ты хмуришь брови, царица Билкис.
— Всего лишь размышляю о том, правда ли, что никто не слышал молотков, тесавших камни во время строительства твоего храма, — ответила я.
— Это правда.
— Ах, я слышала также от удода, который летает к моему окну, что храм твой построили джинны, работая по ночам.
Соломон улыбнулся и ответил:
— Этот удод славен тем, что знает множество сказок. — Он снова изучающе на меня посмотрел. — Однако я убедился, что в сказках этой птицы всегда сокрыто зерно правды.
— Так значит, твой отец был как мой дед, — сказала я, притворяясь, что меня заинтересовало что-то на одной из крыш. — Объединителем своих людей. У нас есть слово для этого — мукарриб.
Теперь царь повернулся ко мне с драматичным восклицанием.
— Госпожа царица, неужели ты сравниваешь меня со своим дедом? — А затем он повернулся к нашей свите: — Кажется, царица назвала меня старым!
С какой легкостью он шутил, царь, который прошлой ночью утверждал, что его сразила моя история, и который теперь держал мое царство в заложниках!
— У нас в Сабе есть поговорка о том, что сок юного благовонного дерева белее, но сок зрелого дерева благовоннее.
Придворные засмеялись, некоторые вежливо зааплодировали, пока мы проходили мимо дворца.
— Ноя говорила о том, что в твоих жилах течет кровь кочевников, как и в моих.
— Как и в жилах всех прочих.
— Да, но вы лишь недавно покинули степи, — подметила я. — Как твоему народу живется в городах — спокойно ли их сердце или все еще стремится к жизни в шатрах?
Соломон вздохнул.
— Каждый человек помнит кровь своего племени.
Когда-то я говорила те же слова самой себе.
— А законы твоего племени — они даны вам Яхве, не так ли? Как они исполняются теперь, когда вы поселились в городах?
— Они учат нас тому, как жить в обществе.
— Я слышала эти законы. Они суровы. Ваш бог очень требователен. Разве твой народ не живет в постоянном страхе наказания — если не со стороны жреца или царя, то от руки самого бога? Неужели твой бог желает лишь страха, не восхищения?
— Мой бог желает любви.
Я мысленно вернулась к моей беседе с Азмом, которая была столько лет, целую жизнь назад.
— И как же ты, даже будучи царем, можешь знать стремления своего бога?
— Знаю, потому что он сказал нам: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею».
— Однако при этом ты покупаешь его благосклонность, соблюдая законы и принося жертвы, как делаем и мы все. Разве это любовь?
Он остановился, словно позабыв об остальных.
— Как человеку любить своего бога? Со страхом. А затем с дружбой. Мой собственный отец был другом Яхве.
Я прищурила глаза. Другом бога?
— Этим мой бог отличается от других, — добавил он. — И наши законы иные.
— Чем один запрет на убийство, изнасилование или воровство отличается от любого другого? — спросила я, хотя в уме вертелись сотни других вопросов.
— Они отличаются тем, что наши исходят от бога, который велит нам чтить его, почитая других людей. Поэтому мы кормим голодного соседа, а не крадем у него, но чтим мы при этом не самого соседа, а образ бога, создавшего его. Ты говоришь, что у нашего бога нет лица. Это неправда. Лицо Яхве предстает перед нами в каждом, кого мы видим, ибо все мы созданы по образу его и подобию. Живые люди, которым доброта и любовь нужнее, чем мертвым идолам.
Придворные, что обогнали нас на несколько шагов, остановились и обернулись, слушая.
— Легко любить статую, которая внушает страх или чарует красотой, — продолжал он. — Но мы доказываем свою любовь, обращая ее к тем, кто не прекрасен, к тем, кто ранен словом или делом. Доказываем ее, когда любим не из жалости, не ради чего-то или кого-то, но ради самих себя. В этом секрет: не другие люди нас ранят, не Яхве посылает испытания. Мы раним себя сами, допуская обиду. И потому Яхве велит нам прощать, ради нашего собственного исцеления. Ибо возлюбив себя — и возлюбив других, как себя, — мы радуем и чтим Яхве, который смотрит не на поступки людские, а прямо в сердце.
Я никогда не слышала ничего подобного — настолько отличного от привычных заслуг и поощрения, культа благословения и проклятий. Его слова противоречили логике.
Соломон тихо рассмеялся, выглядел он при этом до странности довольным.
— Ты испытываешь меня сложными вопросами, госпожа моя.
— Ты ловко отвечаешь на них, господин мой.
— Он философствует, — сказал мужчина, которого представили мне как Иеровоама, достаточно громко, чтобы царь его услышал. — С такими разговорами мы никогда не доберемся до храма.
— Он прибыл с севера доложить о работах. И я все жду, когда же он соберется обратно, — так же громко сказал царь, обращаясь якобы ко мне. Мужчина рассмеялся и зашагал дальше.
Я искоса наблюдала за царем по пути к храмовым воротам.
Ему это нравится.
Когда мы вошли во внутренний двор, я застыла. Насколько же другим казался храм с такого близкого расстояния! Я рассматривала огромный алтарь с четырьмя рогами по углам. Напротив стоял гигантский котел, выше человеческого роста, покоящийся на спинах двенадцати быков — по одному на каждое племя Израиля, как объяснил мне царь, вышедших на глинистую долину Иордана. Он обвел двор рукой, называя мне длину и высоту строений, так привычно, словно делал это уже множество раз, как оно, полагаю, и было.
Запах горящего мяса пропитывал все вокруг. Откуда-то с балкона доносилась музыка и звуки песен.
Я жестом указала на само здание храма, где золотые двери сияли в обрамлении двух гигантских бронзовых колонн, выполненных в виде финиковых пальм.
— Мы можем войти внутрь?
— Мы не осмелимся, поскольку ты жрица другого бога. — Царь начал описывать мне гигантского херувима в святилище, золото стен, расписанных цветами и пальмами, которые, как я заключила, были похожи на украшения главной двери. Затем он заговорил о комнате за занавесом в дальнем конце храма, комнате, где хранился золотой ковчег — маркаб, над которым невидимым призраком парил его бог.
— В день, когда ковчег внесли в храм и Яхве снизошел, чтобы жить в нем, жертвами заполнился весь двор, потому что алтарь не мог их все уместить. Двадцать две тысячи быков. Сто двадцать тысяч овец.
Я видела однажды жертву в тысячу животных. Но двадцать две тысячи? Сто двадцать тысяч? Я видела и руководила бесчисленными жертвоприношениями. Но даже я не могла представить себе столько крови.
Внезапно я пожалела, что завтракала этим утром. Запах мяса был слишком силен, он дурманил, и песни жрецов странным стоном звенели в ушах.
Я снова взглянула на быков под котлом — собранные по трое, они смотрели на север, юг, восток и запад. И мне показалось, что один из них пошатнулся.
Смотрите, подумала я. Они же сейчас разбегутся в разные стороны. Котел упадет, и вода разольется! Я вскинула руки в тревоге, закрываясь от громового грохота. Но кто-то помог мне устоять. Сам царь.
— Царица, тебе нездоровится?
Я быстро взглянула на котел. Но нет, все быки были на месте, застыли неподвижными статуями, которыми и являлись.
— Это потрясающе, — пролепетала я, надеясь, что не потеряю сознания прямо здесь, на храмовом дворе. — И в два раза превосходит рассказы, которые я слышала и которым не верила.
Я сказала это отчасти потому, что это было правдой, а отчасти потому, что видела, насколько он жаждет это услышать. И еще потому, что не осмеливалась больше так стоять: в ушах уже звенело.
— Я хотела бы принести животных в дар храму, для жертвы, — услышала я собственные слова. — Через твоих людей, если не примут моих. Ты говорил, что внутри ковчег…
Наша группа развернулась, чтобы уйти. Мое зрение, к счастью, начало проясняться.
— Да, и соглашение между богом и моим народом, и каменные скрижали с десятью заповедями.
— Такой же ковчег служит символом моей власти. Ты мог видеть его в тот день, когда я вошла в город.
— Подобные ящики есть и в Египте, — ответил он. — Но ни один не может сравниться с нашим.
Ну конечно.
— Потому что наш ковчег — не пристанище для правителя, — продолжил он, — в нем восседает правящий нами бог. И поскольку бог пребывает здесь, в храме, даже священники не могут войти в святую комнату иначе как однажды в год и стоят, дрожа, в клубах благовонного дыма, ибо никто не смеет взглянуть на Всевышнего.
— А жриц в этом храме нет? — с подозрением спросила я.
Соломон покачал головой.
— Это не разрешается.
Неудивительно, что его жены поклоняются другим богам.
Мы вернулись во дворец, чтобы осмотреть и его. Царь показал на три каменных яруса и кедровые балки, расположенные перед четвертым, наполненным гравием, — финикийское изобретение, помогавшее зданиям выстаивать во время землетрясений.
Я интересовалась всем, что он демонстрировал, но внутри меня постоянно вращались жерновами вопросы о том, чего же желает царь и как мне выйти победительницей в этой битве умов.
Столь ценимая им головоломка. Он спорил с логикой, он жаждал похвалы, он благоговел перед прикосновением к моим ладоням. Он был загадкой, которую я должна была как можно скорее отгадать.
На следующий вечер я посетила пир в его зале. Мои советники и торговец все так же, к вящему удобству царя, были вдали от города, но молодой выскочка Иеровоам, с которым он шутил во время прогулки и который служил под началом главы трудовых работ, а также сын его брата Натан и сыновья Ташере и Наамы присоединились к пиру. Я отметила про себя, что двух жен не сажали рядом.
— Этот юноша, — сказал Соломон, положив руку на затылок Иеровоама, — для меня как сын.
И добавил со смешком:
— Моя гордость, хоть порой и не повод для радости.
Иеровоам открыл рот, шутливо разыгрывая обиду.
— Он чересчур набожен и слишком уж прислушивается к брюзжанию моего пророка, что не раз становилось камнем нашего преткновения во множестве дел. Никак не выучит, что не слишком полезно перечить царю, но он еще молод, и у меня есть время, чтобы выйти победителем. Он не дает мне спуску… — Царь похлопал его по плечу, и, несмотря на сказанное, его привязанность и любовь были очевидны.
— Царь ценит своего пророка, поскольку тот тоже смеет ему перечить, — сказал Иеровоам.
— Воистину, — кивнул царь. — Кто соглашается слишком легко, тот не бывает искренен.
Я не стала говорить, что при моем дворе открытое недовольство могло привести к удушению.
Я открыто восхищалась танцовщицами его двора и его музыкантами. Но сам царь отчего-то стал тихим и отстраненным.
После пира мы отдыхали, жалуясь на переполненные желудки и тем самым вознося хвалу его кухне и изысканным экзотическим блюдам. Елихореф, главный придворный писец, явился развлечь нас рассказами об Иакове и других патриархах культа их бога. Яхве.
— Не знала, что книжники и писцы могут быть такими оживленными и любить произнесенное слово не меньше написанных букв! — воскликнула я.
Что, конечно же, было лишь полуправдой: при дворе моего отца писец, которого я подкупала, чтобы пройти в его библиотеку скрижалей и свитков, был отличным рассказчиком, пусть его аудиторией и была в те времена только я.
Я заметила, что царь смотрит на ткань моей вуали, словно пытаясь различить под ней лицо, собрать образ из мелких частичек, как мозаику с недостающими плитками.
— Сказания для них живее, чем мы можем себе представить, — ответил мне Соломон. — Я очень ценю рассказы. Они как цемент для нашей личности. Они напоминают о том, как мы собрались в единый народ. Поэтому я и поддерживаю искусства, поэзию, музыку… как тебе это наверняка известно. Как же еще нам постигать божественный разум… или демонов, что являются нас пытать? — Его взгляд поднялся к моим глазам и снова скользнул по вуали.
И во внезапной вспышке озарения я поняла, что загадка моего лица интриговала его сильней, чем смогла бы настоящая красота.
Как ты мучишь меня и радуешь….
Он был не из тех, кому нужны простые переговоры. Или бог с неизменным лицом. Или женщина без загадки.
Теперь я начала понимать.
Чуть позже тем вечером, после того как я попросила отпустить меня с моей свитой, заявив, что мы засыпаем на ходу — «взгляни, мои девушки уже спят», — я выскользнула из покоев в сопровождении Яфуша и вновь поднялась по ступеням сада.
Царь ждал, и от меня не укрылось облегчение, омывшее его лицо при виде меня.
— Я думал, что больше никогда не увижу тебя в этом саду, — сказал он, подходя ближе. — Весь ужин я провел в печали, размышляя об этом.
— И все же вот я здесь, — сказала я. — Как ты и говорил, в иных местах мы не находим уединения. Прости мне ненамеренную обиду.
— Вчера тебе нездоровилось, — ответил он, слегка склоняя голову к плечу и глядя мне в глаза.
— Ты не настолько мудр, чтобы провидеть это.
— Разве ты забыла, что я вырос в гареме? Молчаливый язык женщин я понимаю лучше других мужчин. Даже, полагаю, лучше некоторых женщин.
— Алмаках свидетель, у тебя достаточно жен, чтобы овладеть их языком в совершенстве.
Он рассмеялся, и этот смех разнесся по саду, как ветер.
— А ты неплохо разыгрывала интерес к моим строительным прожектам.
— Я не притворялась. Или ты забыл, что я правлю страной великой дамбы и не одного, но множества храмов?
— Я не забыл.
Мы сели. Там, где во время первого моего визита стояла одна скамья, теперь появилась вторая — но не напротив, чтобы сидеть лицом друг к другу, не рядом, для большей близости, а под углом к первой.
Умный ход.
— Скажи мне, в котором из храмов живет твой бог? — спросил Соломон.
— Во всех до единого, — сказала я, слегка удивившись. — Бог есть везде, куда доносится сияние луны, и то же с солнцем. Вот почему наши святилища открыты небу.
— А без ваших жертв, принесенных лунному богу, твоему отцу, неужели он не вернется обновленным?
Я вздохнула и откинулась на спинку скамьи.
— Конечно, вернется. И ты не хуже меня знаешь, что жертвы приносят не ради бога, а ради самих себя. Зачем богам наше мясо, наша кровь или золото? Мы делаем богов нашими отражениями, как ваш Яхве сделал своими отражениями вас.
Я чувствовала, как он на меня смотрит, но мысленно вернулась к нашему разговору с Азмом на заре моего правления.
— Ив этом я вижу мудрость твоего невидимого Яхве, — продолжила я, — который отказывается от чеканного образа или имени и всегда будет просто «Сущим» во всех твоих историях. Бог, которого нужно увидеть в лицах других. Я весь день не переставала думать об этом.
Его лицо, освещенное пламенем факела, изменилось. Исчезла меланхолия прошлых минут, опала с него, как кокон.
— Я слышал одну историю о тебе, — негромко проговорил он. — И о ковчеге, который вы называете маркаб. Это правда?
— Зависит от того, какую из историй ты слышал.
— Что ты запрыгнула в акациевый ковчег и криком своим вдохновила людей на победу. Признаю, когда ты входила в Иерусалим, я почти ожидал увидеть дикую женщину холмов, привыкшую раскрашивать свое лицо. Но, светом клянусь, ты не солгала, говоря, что в тот день солнце взойдет на юге! Горожане говорят, что твой караван сиял, словно солнечная дорожка, и еще говорят, что он был похож на змею. Потому что, естественно, ты нечиста.
— Естественно.
— И все же, стоя в этом саду, я чувствовал сладкий аромат твоего приближения.
— Что, полагаю, делает меня своего рода демоном.
Он отмахнулся.
— Тот миф давно развеян. Ты показала свои ноги, о которых сплетни говорили, что они должны быть ногами козы.
— Так ты специально для этого приказал устроить перед троном бассейн? — Я побледнела.
— Да. Его закончили в тот самый день, когда ты появилась. Я хотел опровергнуть ходившие о тебе сплетни.
— Откуда же ты знал, что это неправда?
Он лукаво на меня покосился.
Я засмеялась.
— Но почему ты не обошла бассейн?
— Потому. После долгого путешествия сквозь пески мне хотелось прохлады воды под ногами.
Он рассмеялся.
А я не стала добавлять слова, просившиеся наружу, — о том, что меня ничто не может остановить.
— Если твой народ считал меня демоном с козьими ногами, то понимает ли он, что ваш патриарх Моисей был колдуном?
Разве он не превращал посох в змею, не добывал воду из камня и не творил чудес в Египте, будучи египетским колдуном?
Мы вместе засмеялись, и он засыпал меня вопросами о моем отце, о моей матери, о том, как вышло, что они принадлежали к одному племени.
— Я стала плодом любви, — ответила я без прикрас.
— Как и я. — Нечто похожее на печаль скользнуло по его лицу. — Я ведь даже не был старшим сыном моего отца. Не был вторым, третьим… или даже пятым. Я был десятым. Но именно я должен был стать царем. Потому что мне приснился сон о моем боге.
Что-то зудело на грани моего сознания. И вновь пришло видение быков, которые расходятся в разные стороны. Почему меня не оставлял этот образ?
— Разве твои жены не злятся, что сегодня ты не с одной из них? — спросила я некоторое время спустя.
Он пожал плечами.
— Они наверняка наблюдают и ведут счет женщинам гарема, что уходят ко мне и возвращаются. Ташере и Наама наверняка считают.
Он вздохнул и потер руками лицо.
— Да, они приходят ко мне просить о милостях теплом своих пальцев и мягкостью губ.
Вот как. Значит, каждый миг, когда я ничего не прошу, становится для него драгоценным. Но как мне достичь подобного? Я вновь обнаружила себя в невозможной ситуации: нужно было договориться без переговоров, нужно было просить, ни слова не говоря!
— Конечно, просят. Ведь единственный, с кем они могут поговорить, это их муж и царь, и это надолго.
Я откинулась на подушку.
— В Сабе мой дворец украшен слоновой костью и драгоценными камнями. Алебастровые диски на подставках пропускают свет, словно луны. Повсюду золото. И повсюду взгляды. И придворные… тоже повсюду. Каждый день я принимаю племя за племенем, все они просят у меня милостей. Я говорила однажды Азму, моему жрецу, что отчасти понимаю, каково быть богом — не из высокомерия, а лишь потому, что сложно различить, когда тебя действительно любят, а когда считают лишь распорядительницей благ.
Он молча смотрел на меня.
— Конечно, любой правитель может сказать подобное, — продолжила я. — Но… Этого я еще никому не говорила… Я начала отчаиваться и думать, что даже любовь построена точно также. И состоит всего лишь из обмена соглашениями. «Я буду любить, только если ты будешь радовать меня», «Я буду любить тебя, только если ты не возжелаешь другую», «Я буду любить тебя, только если…» И так без конца.
Я сказала так лишь потому, что это была правда. И потому, что именно такой беседы, похоже, он жаждал. Но еще и потому, что я знала: он поймет. Возможно, я надеялась про себя, что царь сумеет пролить свет на то, что так мучило меня вчера. Вместо этого он опустил голову и спрятал лицо в ладонях.
И сидел так долгое-долгое время.
— Как ты режешь меня, — сказал он глухим голосом.
Как ты ранишь меня, произнося такие слова.
— Как же я раню? Это всего лишь пустые размышления. Забудь их, если от них тебе больно.
— Я не могу их забыть. Потому что я знаю, в них правда. И вот мы с тобой, два плода любви, предаемся мрачнейшим из размышлений! Знала ли ты когда-нибудь иную любовь?
— Любовь моей матери.
— Кроме нее.
— Шары, моей женщины.
— Любовь мужчины.
Я застыла, окаменела.
— Ах, — тихо сказал он. — Тогда ты достойна зависти, поскольку редкий правитель способен узнать подобное.
— Но его больше нет, — сказала я, поднимаясь, чтобы уйти.
Он поймал меня за руку.
— Не уходи. Останься еще немного.
— Я останусь, если ты ответишь на мой вопрос.
— И что же это за вопрос?
— Чего ты жаждешь больше, чем любви?
Он выпустил мои пальцы.
— Доброй тебе ночи, Шеба.
В ту ночь, вернувшись в свои покои, я много часов провела, перечитывая его свитки и вспоминая свои ответы, строка за строкой, все, что я написала ему. Все мои люди давно уснули.
А я нашла, перед самым рассветом, единственную нужную строчку.
Даже боги жаждут понимания.
Именно эти слова, написанные мной в порыве несдержанности, с самого начала пленили его.
