Глава двадцать третья
Пот ручейками стекал по телу под платьем, и, несмотря на полог царского паланкина, я лишь то и делала, что отбивалась от мух. Весь путь до Гевера был только таким, пока за древними стоячими камнями города бриз с западного моря не принес нам облегчения.
Там, в Гевере, мы встретились с Кхалкхарибом и Ниманом. Соломон рассмеялся при виде их пораженных лиц, когда мы, словно по волшебству, возникли за столом в царском зале.
Шел израильский месяц Таммуз. За вычетом Пятидесятницы — праздника, во время которого я семь бесконечных дней мерила шагами вначале дворцовые коридоры, а затем свой сабейский лагерь, — и двух новолуний, наставших со дня моего приезда, я проводила с царем каждый день. Мы выезжали из города, чтобы осмотреть оливковые деревья, и отправлялись в холмы поиграть с первыми в этом году ягнятами. Мы, словно дети, тайком пробирались в погреба и бесчисленные тоннели под городом, Яфуш и царские телохранители несли для нас факелы и низко склонялись в сырой темноте.
Я соглашалась на каждый выход, каждый пир, городское празднество или дело, после чего мы обязательно продолжали разговоры за ужином или после, оставшись наедине в его саду.
И все это время я чувствовала, как с каждым новым днем растет во мне тревога. Я ничуть не приблизилась к соглашению — и даже к началу разговора о нем — со дня своего приезда.
Но, даже признавая это, я заставляла себя оттолкнуть тревожные мысли. Я не могла позволить себе ошибок с царем, который однажды уже ответил отказом. Было всего лишь лето. Время еще оставалось.
Царь же к лету пренебрегал своим гаремом слишком долго, и во второй раз, когда Ташере пригласила меня на обед, она упомянула об этом, многозначительно приподняв брови.
Я ничего не могла с этим поделать, как и со сплетнями, что, без сомнения, роились за дверями его гарема.
Кхалкхариб восторженно рассказывал о новых укреплениях Гевера, о камерных воротах. Он не умолкал, его словно возродило увиденное.
— А ты, моя царица, как твое благополучие? — спросил он в редкий миг, когда мы остались одни в коридоре, вкладывая в вопрос двойное значение.
В этом и заключался главный вопрос, разве нет?
— Вполне неплохо. — О своей личной войне, о битве разумов и планов, я не рассказала ни ему, ни Ниману.
— Мне кажется… — Кхалкхариб поджал губы. Мой самый стойкий и резкий советник впервые на моей памяти так осторожно подбирал слова. — Теперь, когда я своими глазами увидел грузы, текущие по местным дорогам, я полагаю, что Сабе пойдет на пользу союз с этим местным царем. Он кажется мне человеком, готовым к новым начинаниям.
И это говорил мой советник, так рьяно призывавший к войне!
— Кто ты, надевший личину моего Кхалкхариба? — спросила я с лукавым изумлением.
На миг я почувствовала себя почти разочарованной. Если уж Кхалкхариб поддался влиянию этого юного царства — и убедительности его царя, — то кто же мог устоять?
Ниман нахмурился, и я вспомнила, что говорил о нем царь, разглядев его сердце с первого взгляда. Он амбициозен.
— Я поговорю об этом с царем вместо тебя, кузина, — сказал Ниман.
Конечно, он готов был поговорить, какой же амбициозный мужчина не желает назвать царя родичем? И, поскольку этот брак, скорее всего, не принес бы ни одного наследника, Ниман явно надеялся, что я могу назначить таковым его самого.
— Я подумаю, — сказала я, хоть и не собиралась этого делать.
В Мегиддо, стоявшем на перекрестке прибрежной дороги и той, что вела к царскому представительству на севере, я прогуливалась по рынкам, высказывая свое мнение об увиденном, словно мы несомненно были будущими торговыми партнерами.
Мы посетили руины древнего храмового комплекса, а затем прославленные царские конюшни, о которых я столько слышала.
Я никогда не видела такого количества лошадей, как в конюшнях Иерусалима, однако размеры конюшен в Мегиддо просто ошеломили меня.
Как грациозны и красивы были эти животные! Я не стала говорить, что видела в них будущее Сабы и завидовала царским табунам.
Царь был лишь посредником в египетской торговле лошадьми, но у меня будет время разобраться с этим вопросом — после того как получу корабли, способные перевезти к нам этих чудесных животных.
— Я подготовил подарок для каждого из вас, — сказал Соломон с очевидной радостью. — Выберите любого коня, и он ваш. Но позвольте показать, из каких лошадей вам стоит выбрать.
— Это слишком щедро, — засомневалась я.
Он подвел нас к трем стойлам, рассказывая о происхождении и статях лошадей. Я ахнула при виде черной кобылы и провозгласила ее прекрасной, гладя животное между ушами. От меня не укрылся быстрый взгляд, которым обменялись мои советники, считая, что я их не вижу.
Вот Вахабила царь не сумел бы купить так дешево.
Мы прошлись по недавно отстроенным стенам крепости, затем в хранилище колесниц — тысяч колесниц, — на которое Ниман смотрел совсем уж жадными глазами, видимо, позабыв, что эти военные машины бесполезны на рельефе Сабы.
На второе утро после нашего прибытия царские офицеры дважды отзывали царя прочь под срочными предлогами. Позже он вернулся ко мне, явно обеспокоенный.
— Расскажи мне историю, — сказал он на третий день, когда мы устроились под покровом дворцового сада. — О саде. Молю тебя.
— Я сделаю лучше, — сказала я, отправляясь нарвать цветов, из которых быстро сплела венок. Царь склонил голову, чтобы я увенчала его этой короной.
— Ах, — сказал он, и на миг его лицо просветлело.
— Цветы показались на земле, время песен настало, — промурлыкала я одну из песен Шары, а царь смотрел, сияя, в мои глаза.
— Ты коронован, но ты не царь, — тихо сказала я. — А просто мальчик, сбежавший в сад собирать лилии.
— А ты лилия среди шипов куманики, — прошептал он в ответ. На этот раз без улыбки.
— Что случилось? — спросила я, когда он умолк.
— Кто ты, госпожа, кто ты на самом деле? — прошептал он.
— Я, — я заставила свой голос звучать беспечно, — пастушка. Кто же еще?
— Не смотри на меня, госпожа. Твои глаза меня сокрушают. Но, молю, позволь увидеть твое лицо.
Я застыла, неподвижная, и не шевельнулась, даже когда к нам подбежал один из его людей.
— Мой царь!
Ему тоже потребовалось усилие, чтобы отвести взгляд.
— Мой царь… гонец из Цемараима! Там начались беспорядки.
Тогда он ушел от меня, легким шагом, и ноги его были стройны, как у газели, а голову так же венчала корона из собранных мной цветов.
До этого он посвятил меня в множество аспектов придворной жизни и даже просил разобрать несколько несложных дел об импорте, спросив совета как у правительницы иной страны. Но в тот день он ушел к своим советникам на много часов.
Я велела Шаре подготовить наши вещи, ожидая поспешного возвращения в Иерусалим.
Мне было отлично известно о нарастающем напряжении между Израилем и Дамаском, меж южными и северными племенами. И о напряжении между приглашенными для его жен иностранными жрецами и священниками его Яхве — в том числе и о безумце на улицах, которого, как оказалось, звали пророк Ахия. Царь и вправду ценил его, поскольку у пророка хватало смелости не соглашаться с царскими решениями. Напряжение нарастало также между рабочими и учеными, местными и приезжими племенами ханаанцев Израиля. Царство конфликтов!
И правил им царь противоречий. Я знала его как поэта и торговца, философа и дельца. Израильтяне, праздновавшие исход его народа из подневольного рабства в Египте, знали его как царя, что сам обложил народ повинностью подневольных работ. Кочевник по происхождению, он поселил свой народ в городах и выстроил дом для своего кочевого бога, он собирал мудрости со всего мира, а затем опровергал их всей мощью своей непогрешимой логики. Мудрец в постоянной погоне за роскошью, который жаждал загадок под стать своему острому разуму.
В тот день мы не вернулись в Иерусалим, хотя позже я узнала, что царь направил одного из своих генералов с отрядом вооруженных людей.
Мы ужинали в окружении придворных, жадно внимавших вопросам, которые царь задавал с подачей каждого нового блюда.
Некоторые вопросы были загадками. Некоторые таили в себе семя философского спора. И все до единого предназначались для того, чтобы подстрекать, веселить, провоцировать.
Царь то и дело давал повод для высказывания возражений, вовлекал спорщиков в разговор и разбивал их аргументы до тех пор, пока они не были вынуждены с ним согласиться.
Только я видела отблеск отчаянья в его глазах, словно с каждым опровержением он изгонял из себя какого-то демона.
— Скажи мне, что мы продолжим нашу историю, — сказал он мне, желая спокойной ночи. — Я велю тебе. Я молю тебя.
— Мы продолжим, — ответила я, поднимая руку к его голове в жесте благословения.
На следующий день Ниман остановил меня в коридоре.
— Позволь мне поговорить с ним, — настойчиво предлагал он. — Позволь приблизиться к нему как твой родственник.
— Запрещаю, — ответила я. Вначале мой торговец настроился против меня, как только царь предложил ему это три года назад, теперь мои собственные советники готовились поддержать интересы царя, приняв их за интересы Сабы!
Ниман, без сомнения, считал, что получит все желаемое, как только я выйду за порты, корабли и лошадей, которыми так желала пополнить свои конюшни. Я не ошиблась в решении не оставлять его в Сабе на время моего отсутствия, но теперь жалела, что он не остался в лагере.
— Зачем мы еще приехали, как не за этим? Моя царица, он даст тебе все, что ты просишь!
— Нет, не даст. Пока еще нет.
— Моя царица! Родственница! Разве ты не видишь, как он на тебя смотрит? Как люди смотрят на статуи богов, за которых и против которых он так рьяно вчера высказывался! Его собственные люди говорят, что со дня твоего прибытия он вдохновлен и не знает покоя. Известна ли тебе другая причина, по которой он не двинулся подавлять беспорядки лично, хоть и отправил туда две тысячи воинов?
Я не знала об этом. И почему одна только мысль согревала и тревожила меня одновременно?
— Здесь слишком много чужих ушей, — прошипела я. — Продолжим разговор, когда вернемся в Иерусалим.
— Билкис, почему ты не выходишь замуж? — спросил меня Соломон в ночь нашего возращения в город.
Неужели уши были даже у самого воздуха?
Я взглянула поверх низкой стены террасы в направлении западного холма. Там сияли огни нескольких алтарей, и мне показалось, что я даже отсюда различаю бой барабана.
— Почему ты женился на моавитянке, если твой бог запрещает их веру? — ответила я встречным вопросом. — И не только на моавитянке, но и на египтянке, сидонитянке, эдомитянке и неведомо скольких других, запрещенных тебе твоим богом?
— Мой бог запрещает это не из-за женщин — и не из-за тех богов, которых они почитают, — но лишь потому, что нет пределов тому, на что готов мужчина ради любимой женщины. Мой отец благоговел перед матерью, словно она была царицей самого рая. Как устоять мужчине и не склониться перед богом жены, молящей его об этом сладкими обещаниями?
— Понимаю. Так женщина становится искусительницей и приводит мужа к падению?
Я чувствовала, как он смотрит на меня со своего сиденья, как любуется моим силуэтом под звездами.
— Слабый мужчина называет женщину искусительницей и велит ей закрыть себя. Сильный мужчина закрывается сам и не говорит ничего. Я должен жить в мире с народами моих жен, хоть и не почитаю их богов.
— Ты должен также жить в мире и с женами, для этого и построил им места для почитания богов.
— Мой бог не призывает моих жен верить в него. Он знает, что я принадлежу только ему.
Я не сказала того, что хотела:
— А если твоя жена отправится на ложе с другим мужчиной, ты все равно будешь знать, что ее сердце принадлежит тебе?
Вместо этого я сказала:
— Муж, что сгибает закон согласно собственной воле, воистину муж опасный.
Соломон помолчал, потом ответил:
— Я не сгибаю закон. Я понимаю его. Куда опасней слепое подчинение законам. Хотим ли мы, чтобы наши дети вечно делали, каким велено, лишь потому, что мы говорим им, что делать, угрожая им наказанием? Или же мы надеемся, что дети вырастут в понимании и сами сумеют затем выбирать верный путь? Мы не дети, и мы не можем позволить себе думать как дети. В первый день мы позволяем человеку жить в нашем царстве. Во второй не осмеливаемся позволить. И хоть вчера мы его пощадили, сегодня должны призывать к его смерти, в то время как слово закона велит нам с предельной ясностью: «Не убий».
Мудрый ответ, как всегда. И, как всегда, он убивал во мне саму идею уверенности.
Соломон надолго умолк, баюкая мою руку в своей. Это стало уже нашей привычкой, царь держал мою руку, словно мы с ним были детьми, и сжимал ее подчас крепко, а иногда благоговейно, как в первый вечер, словно птицу, готовую улететь.
Я ждала от него требований — продолжить нашу историю о саде, увидеть мое лицо, сбежать из дворца или же любое другое непредсказуемое желание, которое он готов был высказать.
— Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце?
Он посмотрел на меня и поднял пальцы к моему лицу. Но как только я решила, что он собирается снять мою вуаль, Соломон лишь проследил линию моей щеки самым кончиком пальца.
— Ты бежишь, когда я преследую тебя, — прошептал он. — Но стоит мне охладеть, и ты подходишь все ближе. И то, о чем ты просишь, отнюдь не то, чего ты желаешь на самом деле.
— Именно то.
Миг спустя я поднялась и ушла.
Я почти не видела Тамрина со дня нашего прибытия два месяца назад. Те ночи, что мы делили с ним во дворце, казались теперь далекими, словно были в иной жизни. Но и сам мой дворец стал лишь тусклым воспоминанием, как старый сон.
В день, когда я увидела его в лагере под стенами Иерусалима, он низко поклонился. Вновь придворный в личине хозяина каравана.
— Тамрин! Все это время я думала, что ты далеко за Дамаском!
— Моя царица воистину пророчица, — ответил он. — Я уезжаю завтра.
— И сердце велит тебе вновь отправляться в дорогу.
Когда-то его взгляд казался мне диким. Но теперь, несмотря на его улыбку, я понимала, что он лишь измучен.
— Видимо, так. Но не беспокойся, я вовремя вернусь до зимы.
Зима.
— Ах, жизнь торговца, — пробормотала я.
— Как продвигаются переговоры моей царицы?
— Давай не будем о них.
— Царь просто глуп, если откажет тебе хоть в чем-нибудь, — тихо сказал Тамрин.
Я отвернулась на миг, а затем вымучила улыбку:
— Ты придешь во дворец отпраздновать пиром твое возвращение?
— Я буду отчаянно желать достойной еды и высоких манер задолго до возвращения, — сказал он, но его глаза уже всматривались в дорогу за лагерем. — А вот и мой старшина. Прошу разрешить и благословить путешествие, госпожа.
Я разрешила и благословила, а затем проводила его глазами.
В ту ночь царь смотрел из высокого сада на нижний город. Мы были одни, я уже несколько дней отсылала Яфуша прочь.
— Что ты дашь мне? — сказал он наконец, не глядя на меня.
— В обмен на что?
— На то, чего ты от меня желаешь.
Только тогда он повернулся. И я узнала лицо предприимчивого дельца.
— Я ведь еще не назвала того, что мне нужно.
— Тебе нужно, чтобы мои корабли заходили в твои порты. Твои порты не могут принять таких кораблей. Мои люди долго расспрашивали твоих об архитектуре ваших городов, о ваших дорогах и берегах. Тебе нужны рабочие, чтобы расширить порты, и нужно, чтоб я стал опорой твоей торговли по морю.
— Как скажешь.
— Так что ты за это дашь мне?
— Чего ты хочешь?
Это был неверный вопрос, я поняла это в тот же миг, как слово сорвалось с губ.
— Я договорюсь об инженерах для твоих портов и даже о невольниках, если ты соберешь хотя бы половину рабочих. Мы вместе составим карты путей по Красному морю, я предложу тебе выгодные условия. У меня большие планы на будущее этих кораблей, в которые я тоже тебя посвящу.
— Я обеспечу тебя золотом Пунта, в количестве, достаточном для окончания постройки твоего дворца и трех таких помимо. А также благовониями для твоего храма, ты будешь получать их до конца времен.
Он продолжил так, словно вовсе меня не слышал:
— Египет, Эдом и Дамаск превыше всего желают союза с Сабой. Как и Финикия, хотя она не осмелится действовать за моей спиной.
Раньше я этого не знала.
— А потому в моих интересах не допустить такого союза, — сказал Соломон. — И единственный способ это сделать я вижу в том, чтоб самому стать твоим союзником.
— Я согласна. Стань мы союзниками, Египет не сумеет перехватить прибыль ни у одного из нас. По крайней мере, не через меня.
— Ты не можешь знать этого наверняка. Фараон не вечен, а ливийцы уже накопили немалую силу. Хотя ты желаешь еще одного, царица.
Почему от смены его поведения жаркий вечер казался мне слишком холодным? Отчего я не испытала ни малейшей радости, хоть он и начал столь долгожданные переговоры?
— Да. Я хочу, чтобы к моему двору стекались ученые и астрономы, математики и жрецы, мудрецы и писцы, что сейчас собрались у тебя, — я хочу превратить свою Сабу во вторую столицу учений.
— Я готов обеспечить тебе все это. Но у меня есть одно условие.
— Какое же?
— Брак.
От этого слова я вздрогнула, как от пощечины.
— Ты сам говорил, что не хочешь больше жен!
— Я спрашивал, что за нужда мне брать новую женщину в жены.
— Это одно и то же!
— И все же таково мое условие.
— Я царица, а не царевна, которую отдают ради благ, — огрызнулась я. — А сабейцы ни за что не примут чуждого им царя.
— Ты царица. Они примут все, достаточно лишь сказать, что это имеет смысл.
— Я сама не вижу в этом смысла!
— Билкис. — Он подошел ко мне и сжал мою руку. — Неужели я кажусь тебе покорителем? Я, который не видел твоего лица!
— А кем же еще я могу тебя посчитать? Ты хочешь, чтобы я взяла мужа, с которым лишь единожды смогу разделить ложе? Или ты просто добавишь меня в коллекцию, как бездыханную куклу?
— Я подарю тебе наследника.
Я не сумела сдержать горького смеха. И не сказала, что ни один мужчина — не говоря уж об обрезанном царе — не сумеет этого сделать.
— Я не стану одной из твоих четырех сотен. И не думай, я не хочу до конца своих дней спать одна.
— Разве за этот месяц, что мы проводили с тобой, ты видела меня хоть с одной из моих жен?
— Не знаю. А ты проводил с ними ночи? И я уж точно не просила тебя об этом.
— Нет! Хоть они и шлют сообщения и мольбы, хоть я и знаю, что все они злятся. Или ты думала, мне не известно об их ревности? Я запретил всем и каждой встречаться с тобой!
— Как щедро с твоей стороны! — Я отняла у него свою руку. — Что скажет об этом твой безумный пророк? Он уже заявляет, что бог на тебя рассердился. Каждый день он расхаживает по улицам, называя твоих жен почитательницами демонов. Твой народ давно смотрит на меня с подозрением, только те, кого ты принимаешь за столом и в зале, вынуждены изображать почтение. Неужели ты думаешь, что, взяв меня в жены, сумеешь задобрить их всех? Нет.
— Я понимаю, — холодно ответил он. — Ты говоришь, что не станешь очередной моей женщиной, но я для тебя лишь очередной чужестранный царь.
Я вздохнула.
— А теперь тебе нужно мое утешение?
— Ты ведь не думаешь, что любой другой царь сумеет предложить тебе то, что предлагаю я? У Сабы нет будущего без союза со мной. Ты так эгоистична, что не выйдешь замуж во благо собственного народа?
— А ты так бескорыстен, что будешь жениться снова, снова и снова!
— Да! — закричал он. — Я рву себя на куски ради этого царства — этого объединенного и духовного царства, — ради мира и ради моего бога!
— Что ж, не только ты один правишь объединенным и духовным царством. И все же я сумела справиться, не продавая себя другим! — зашипела я.
Что я творила? Но только дамба, единожды открыв ворота, уже не в силах сдерживать поток воды. Все напряжение неопределенности последних недель и месяцев, сложного танца умов затопило сейчас мои вены, заставляя меня вскочить на ноги.
— Ты говоришь, что твой господь превыше всего. И все же наши боги намного милостивей! Яхве не одобрит свадьбы со мной, верховной жрицей другого бога. Мой бог дает мне свободу воли, решений, выходить мне замуж или нет, и самой выбирать себе мужчину по моему желанию. Ты же вынужден жениться снова и снова, чтобы удовлетворить ненасытную жажду богатств. Но божественный автор твоих законов не одобряет этого. И оттого ты придумываешь себе оправдания. Ты думаешь, что расширяешь свое царство, но ты, как зверь, угодивший в ловушку, не в силах двинуться ни на шаг и не получить наказания, божественного или людского. Твой пророк зовет твоих жен шлюхами. Но кто же при этом настоящая шлюха?
На миг мне показалось, что он меня ударит, так сильно он дрожал от моих слов. И выражение его лица стало ужасным.
— Я считал тебя мудрой. Но теперь я вижу, как ошибался, — сказал он, удаляясь в покои.
Он оставил меня стоять на крыше одну.
Все было кончено. Саба была уничтожена. Моими собственными руками.
