Глава 18
На сборы оставалось меньше недели. Мы с Иришкой бегали по кабинетам поликлиники, заполняя санаторно-курортную карту. А моя мама в это время посещала другие кабинеты, собирая справки, чтобы забрать Карину на лето из интерната. Сама Грошева уже освоилась в нашем доме и с первого дня стала называть моих родителей «мама Лидуся» и «папа Коля».
Лена ради новой работы поступила на курсы бухгалтеров, а Ксюха пропадала в своем офисе, и мы не виделись.
Среди предотъездной билетно-чемоданной суеты я вдруг подумала о Нике. О том, как она лежит в своей белой обезличенной комнате и смотрит в окно. Там, за окном, то появляется, то уходит солнце. Луна показывается то бодрым кругляшом, то ощипанным ломтиком. А в жизни Ники ничего не меняется. У нас всех кадры мелькают быстро-быстро, а у нее только эта заставка в окне. И я, зная об этом, не навещала ее целую вечность!
Накануне отъезда мы с Иришкой отправились к Гориным. В Поле Чудес и лето не такое, как у нас в Простоквашино. Здесь оно гораздо смелее отстаивало свои права.
Лес вдали за коттеджами зеленел особенно ярко, у кого-то на участке жужжала газонокосилка, распространяя в воздухе острый дух свежесрезанной травы. Вдоль заборов алели тюльпаны, сиренево мерцали строгие ирисы. А короткие голубые ели, растущие вдоль тротуаров, источали клейкий молодой аромат.
Оказавшись во дворе Гориных – Черновых, мы с дочерью разделились. Я направилась к квартире Гориных, а она выбрала крыльцо посередине.
– Иришка, нам не туда.
Моя девочка упрямо топнула ножкой и попробовала дотянуться до звонка.
– Да нет же, Ира. К твоей знакомой бабушке мы зайдем в другой раз.
Но бабушка-одуванчик уже заметила нас и, распахнув окно мансарды, махала рукой.
– Я сейчас спущусь! – крикнула она в открытое окно.
– Я вас давно жду, – сообщила бабуля, открыв дверь. – Проходите, гости дорогие.
– Можно, Иришка у вас немного побудет, пока я к Гориным зайду? – нашлась я. Мне не хотелось терять время. – Я должна Нику навестить.
– Конечно, конечно. А Никуша с утра на балконе. Вы дом обойдите и увидите.
Наверное, старушка прочла удивление на моем лице, потому и сочла нужным объяснить:
– Там этот молодой человек. Дворник. Он каждый день к ним ходит. Думаю, это он уговорил девочку подышать свежим воздухом.
– Солодовников?
– Уж не знаю, как там его фамилия, но определенно могу сказать, что это очень хороший человек. И работает хорошо. Теперь у нас кругом чистота. Он нам и газоны стрижет.
Совершенно заинтригованная, я обошла крыло Гориных и вышла на их участок.
По газону ходил Солодовников с газонокосилкой, которая и жужжала, жадно срезая траву.
Наверху, на балконе, возлежала Ника в шляпе от солнца и темных очках.
Эти двое, казалось, не смотрели друг на друга: один – погруженный в работу, другая – наслаждаясь созерцанием.
Я предпочла не нарушать это насыщенное молчание и вернулась на крыльцо. Мне открыла Элла. Выглядела она, как всегда, безупречно. Будто только что из салона. Возможно, так оно и было.
Однако в глазах, в выражении лица проступало что-то новое. Это было сразу заметно. Или, может, я прежде была вообще невнимательна к другим и многого не замечала?
– Вот пришла навестить вас перед отъездом.
– Куда-то уезжаешь?
Я объяснила про путевку, а сама с удивлением продолжала отмечать в Элле неоспоримые перемены. Казалось, она была сосредоточена на некой мысли. Была как-то особенно собранна. Будто это она уезжала, а не я.
– Как дела у Ники?
Элла внимательно посмотрела на меня, словно взвешивая про себя слова, которые собиралась сказать.
– Ника стала чувствовать руки, шевелить пальцами.
– Это же здорово! – искренне обрадовалась я. – Значит, возможно…
– Все! – остановила меня Элла. – Больше ничего не говори.
– Молчу! А Солодовников? Она его не прогоняет?
– В том-то все и дело. Сначала прогоняла, злилась. А потом… Потом он как-то не появлялся целую неделю. Мы с Романом решили – все, не выдержал парень.
– Ну… а Ника? Хоть заметила его отсутствие?
– Она спросила что-то вроде: «Куда пропал этот придурок?» А он пришел и в дом не идет. Взял шланг, поливает газон. А ей видно, что брызги. А кто это, не знает – бывает ведь, и Роман во дворе возится.
– А потом?
– Потом перед балконом появились шарики. Целая гроздь шаров. И вот они напротив окон Ники висят. А он их за нитки внизу держит. И она улыбнулась. Я сама видела – впервые улыбнулась за все это время.
– Какой он терпеливый.
– Да он просто нереальный, этот Солодовников, – согласилась Элла. – Таких вообще больше нет! Когда он приходит, мы все оживаем. Роман, конечно, в своем репертуаре – рвется решить все его проблемы. Стал звать к себе на работу, зарплату посулил, как у заместителя своего.
– А Солодовников?
– Улыбается. Мне, говорит, нравится у вас дворником работать. Только попросил разрешения библиотекой нашей пользоваться. Возьмет книжку, сядет в кресло, которое возле дверей Ники стоит, в коридорчике, и сидит, шелестит страницами.
– А она?
– Она молчит, молчит, а потом и спросит: «Эй, Солодовников, это ты или мыши?» Ну он что-нибудь ответит. Обменяются колкостями. А иногда заглянешь к ней в комнату – Солодовников сидит на полу, вслух ей читает.
Мы помолчали.
– Ты знаешь, – нарушила молчание Элла, – я каждый день молюсь – только бы ему это не надоело! Ведь она невозможная бывает. Лиза уволилась, домработница жалуется.
На столике рядом со мной запиликал телефон хозяйки. Засветился экран, проявил известного в нашем городе музыканта. В нашей семье его называли не иначе, как Эллочкин композитор. С экрана музыкант обаятельно улыбался.
Хозяйка скользнула взглядом по мобильнику и продолжила разговор, будто ничего не видела и не слышала.
Я показала глазами на трубку.
Элла едва заметно нахмурилась, взяла мобильник. И… отключила сигнал. Затем поднялась, сходила за сигаретами и пепельницей, вернулась. Мой разговор с ней на этом мог бы и прерваться, пора было подняться к Нике. Но в это время сверху, из дверей Никиной комнаты, выглянул Солодовников, весело поздоровался со мной, что-то взял из коридора и снова нырнул в комнату.
Я слегка обалдела. Как же он очутился в доме?
И сама себе ответила – через балкон.
– Не нужно им сейчас мешать, – попросила Элла. – Подожди минут десять. Он перенесет ее с балкона в комнату.
На столе беззвучно заплясал телефон. Засветился экран, снова заулыбалось симпатичное лицо композитора. Элла неторопливо отключила телефон. Аппарат пиликнул заключительную мелодию. Экран погас.
Я наблюдала за всем этим, не смея спрашивать.
– Я рассталась с Феликсом, – ответила Элла на мой молчаливый вопрос.
– Разлюбила?
Она отрицательно покачала головой:
– Нет, люблю. Кажется, еще больше люблю, чем всегда.
– Тогда – он?
– И он, думаю, любит по-прежнему и не хочет смириться с моим решением.
Я чувствовала, что Элле необходимо выговориться. И хотя обычно она не посвящала меня в свою личную жизнь, я поняла, что сейчас услышу от нее нечто важное. То, что она пока еще никому не говорила.
– Помнишь, ты как-то изложила мне свою теорию о «сундуке качеств»? Ну, что на семью дан сундук качеств и каждый берет оттуда по желанию. Если кто-то возьмет много, другим меньше достанется.
– Ну… я иногда люблю порассуждать, – согласилась я. То, что Элла запомнила и даже приняла к сведению мое философствование, мне польстило.
– Я много думала на эту тему и поняла, что в этом что-то есть. Твое наблюдение можно проверить на практике и расширить.
– Ну уж, – скромно буркнула я.
– Подожди. Это не только с качествами характера так. Это со всем так. Если один берет слишком много, то кому-то не достанется совсем. Нет, ты согласись, это действует как закон!
– Бедные и богатые? – спросила я.
– Ну хоть и это. Если один человек слишком богат и раздувает свое богатство без конца и края, то где-то будет обязательно слишком бедный. Но это всем известно, и я не об этом. Богатые должны делиться – это ясно. Я о любви.
– Что-то я не совсем понимаю.
– Ну как же?! Вот взять хотя бы нас, нашу семью. Мы с Романом как с ума сошли. Мы оба хотим многого! Нам нужна любовь! И чтобы она была такая… Чтобы крышу сносило, понимаешь? Наша, домашняя, уже не греет. И мы запускаем, запускаем руку в этот сундук, будто он бездонный. Не думаем, что если мы все выгребем, Нике-то не достанется! Совсем. Понимаешь?
Я немного ошалело смотрела на Эллу. Она всегда казалась мне поверхностной, что ли… Сейчас она говорила с горячим убеждением и верой. С глубиной. У меня мороз пробегал по спине. Неужели человеку необходима большая беда, чтобы с него начала опадать налипшая за годы жизни шелуха бытия и на свет начал проступать он сам – такой, какой есть на самом деле?
– Кто-то должен остановиться, – продолжала Элла.
– И ты решила, что это будешь ты.
Элла кивнула и взяла новую сигарету.
– Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива. Нет, не так. Чтобы ее теперешнее существование стало жизнью, окрасилось хоть какой-то радостью!
– Я понимаю, – поспешила уверить я. Мне передавалась ее боль.
– Ради этого я решила отказаться от Феликса.
– Ты сильная.
Элла усмехнулась, посмотрела на меня. Глаза ее сухо блестели.
– Нет, я слабая. Мне очень тяжело. Когда Кира Георгиевна принесла мне Евангелие, я читала и было такое чувство – не передать. Потом поехала в храм, и там ко мне пришло это решение. И все казалось просто – я пообещала Богородице отказаться от собственных утех ради счастья дочери. Там слезы лились, и было все так ясно… А теперь мне тяжело.
– Хочешь, я поговорю с композитором? – зачем-то предложила я.
Элла быстро помотала головой:
– Нет, этого не надо. Ты будешь свидетельницей… Ты будешь свидетельницей того, что я дала обет. Тогда мне будет немного легче.
– Хорошо, – шепотом ответила я.
Мы поднялись на второй этаж и постучали в комнату Ники. Солодовников сидел на полу и разбирал старый системный блок. При этом он напевал себе под нос какую-то дурацкую песенку. Ника улыбалась.
В этот день мы с Иришкой остались ночевать у родителей. Допоздна сидели за столом в гостиной. Потом в доме долго шумели дети, не желая укладываться. Уложив Иришку, я вышла из комнаты, чтобы немного поболтать с Леной. Проходя мимо комнаты Киры, услышала монотонное бормотание. Не удержалась, заглянула в щель.
Кира стояла у своего письменного стола и… молилась. Впрочем, то, что она именно молится, а не повторяет текст лекции или доклада, я поняла не сразу. Только когда заметила, что с книжной полки над ее столом куда-то делись все книги. Теперь там стояло несколько икон и мерцала лампадка.
Вид молящейся бабушки оказался для меня столь необычным, что я даже покраснела, будто застала ее за чем-то неприличным. Отступив в коридор, я остановилась, чтобы скрипом половиц не привлечь ее внимание.
– Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу, власти и воинство ее, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте…
Кира молилась о властях! О тех, кого совсем недавно критиковала в самых едких выражениях!
Я не могла сделать ни шагу. Мне почему-то просто необходимо было услышать, о чем еще станет просить Бога моя интеллигентная властная прародительница.
– …иереи и дьяконы и весь причет церковный, яже поставил еси пасти словесно твое стадо, и молитвами их помилуй и спаси мя, грешную.
Пауза. Кряхтя и вздыхая, моя бабушка опустилась на колени. Теперь я видела лишь немного сутулую тень на противоположной стене.
– Спаси, Господи, и помилуй братию и сестры, и сродники мои по плоти, и вся ближняя рода моего и други, и даруй им мирная твоя и премирная благая.
Тень поклонилась до пола и вновь выпрямилась.
– Спаси и помилуй рабу Божию Лидию и мужа ее Николая. Рабу Божию Елену и сына ее Кирилла. А также, Господи, спаси и помилуй внучку мою Светочку, в крещении Фотинию, и мужа ее Игоря, и дочь их Ирину… Даруй им терпение и любовь.
Я опустилась на корточки и обхватила руками колени. Мне не хотелось уходить. Показалось на миг, что я маленькая и мы с Леной в деревне и что это бабушка Зина молится в своем углу.
– Даруй нам терпение и любовь, – тихо повторила я за Кирой.
– Еще, Господи, прошу тебя, не забудь о рабе Божией Татиане и дочери ее Ксении. Прости им прегрешения их и даруй полезное ко спасению.
После каждой просьбы Кира делала поклон. Дотронувшись лбом до пола, она распрямляла спину и продолжала просить:
– Не оставь, Господи, и друзей наших, Гориных. Раба Божия Романа, супругу его, в крещении Елену, и дочь их Веронику, в крещении Веру.
За Гориных Кира сделала несколько поклонов.
А я и не знала, что Ника крещена как Вера. А ведь я тоже могу помолиться за Нику. Потому что больше ничего не могу для нее сделать. А может, больше и не надо? Может, это и есть самое нужное – просить Бога не за себя, а за другого?
Господи, услышь мою бабушку!
Пусть всем станет немного лучше. Пусть в нашей сумрачной жизни засияет свет! И пусть жизнь наша, испорченная нашими же поступками, ошибками, амбициями, наполнится чем-то значимым!
– Еще, Господи, прошу тебя о девочке Карине. Даруй нам всем мудрость и терпение, а ей – здравие и прилежание.
Кира сделала несколько поклонов за Грошеву.
– Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищие и сироты, и вдовицы, и сущие в болезнях и печалях, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих…
Незаметно для себя я втянулась в Кирину молитву, сидя на полу, шептала:
– Господи, помоги еще Анжеле и дочери ее Дарье. И не забудь о муже и отце их, рабе Божием Петре. А еще, Господи, помоги ученикам моим. Особенно Павлу.
Я не случайно вспомнила о Скворцове. Он оставался занозой в душе, несделанным делом. Когда я пришла в школу с заявлением об отпуске, Скворцов вместе с другими гонял мяч.
– Здрасьте, Светлан Николавн! – Он подбежал ко мне. – А у меня братан родился.
– Уже? – воскликнула я. – Поздравляю… – Я представила новорожденного в ветхой убогой хибаре и внутренне содрогнулась. – Паша, я договорилась насчет тебя. Тебе на две смены в лагерь путевку дадут. Ты обязательно поезжай.
– Не-а, – отмахнулся Скворцов. – Я, Светлан Николавн, не могу поехать.
– Паша, это очень хороший лагерь! Кормят пять раз в день! – рассыпалась я. – Туда просто так путевки не достать! Отказываться нельзя.
– Я не поеду, – повторил Скворцов и сплюнул в сторону. – Ну сами подумайте. Кто мамке с малым поможет? Воды натаскать, то се… За огородом надо смотреть. Мы с дедулей огород засадили. Его теперь все лето полоть и поливать надо. Нет, Светлан Николавн. Я дома останусь. В школьный лагерь похожу, а туда – нет, не поеду.
Вот так мы с ним поговорили. Главное, я понимала, что Скворцов прав и что заставить его я не могу. Чувство собственной беспомощности просто убивало меня!
И потому сейчас, сидя в коридоре родительского дома, я поручала Скворцова Богу, поскольку больше нам надеяться было не на кого.
Кира закончила свою длинную молитву о живых и приступила к молитве об усопших.
Я тихонько спустилась на кухню.
Мирно и негромко шумел холодильник, шуршали ходики, из крана капала вода.
Эти родные звуки всегда умели вернуть меня мне самой. Только здесь, в этом старом доме, я ощущала себя по-настоящему защищенной.
Включила самовар и достала из буфета мед и печенье.
В кармане молчал мобильник. Теперь я всюду таскала его с собой, боялась пропустить звонок Игоря. Я чувствовала, что он позвонит. А может быть, просто хотела этого?
Самовар забулькал, и одновременно с этим заскрипела лестница – Кира спускалась на кухню, чтобы положить на ночь в чашку свои зубные протезы.
– Бабуль, давай чайку?
Я была готова услышать что-то привычное вроде «вредно на ночь пить много жидкости».
Но она согласилась. Последнее время Кира только и делала, что удивляла меня.
Я налила нам чаю и уселась напротив бабушки, опустила к столу абажур, чтобы он захватывал в свой круг только стол с самоваром и нас двоих.
– Рада отпуску? – спросила она.
Я кивнула. Подбросила встречный вопрос:
– А тебя опять включили в комиссию по госэкзаменам?
Кира тоже кивнула. А затем несколько лукаво взглянула на меня:
– После летней сессии я увольняюсь.
– Как? – опешила я. – Совсем?
– Совсем.
– Не верю! Ты разыгрываешь меня, бабуля! Ты без своего универа себя не представляешь. Всю жизнь только что не ночевала там. Ты не сможешь дома сидеть!
– Смогу, – хладнокровно повторила Кира, поглядывая на меня с непонятным выражением.
– Плохо себя чувствуешь? – испугалась я.
– Чувствую себя не хуже и не лучше, чем любая бабка в мои годы.
– Кира! – Я покачала головой. – Чем же ты собираешься заниматься?
От неожиданности я забыла про чай. Кира, напротив, зачерпнула ложечку меда и теперь тщательно ее размешивала, наблюдая, как он там растворяется.
– Буду сидеть с твоей дочерью.
– Кира…
– Научишь меня всем вашим играм. Дашь пособия. Неужели я не справлюсь?
– Кира! Как же я тебя люблю…
Я обняла свою бабушку и почувствовала, какая она хрупкая и… другая.
Другая, чем та, которую я обнимала в детстве. Кира стареет! До сих пор это не приходило в голову.
– Не подлизывайся, – со смехом отмахнулась она. – Пей чай, а то остынет.
Я послушно вернулась на место.
– Как же твоя кафедра тебя отпустит? – не отставала я. – Кто теперь будет читать такие захватывающие лекции по истории?
– Перестань. Найдутся. Да и не могу я теперь читать историю, как прежде. Смотреть стала на нее по-другому. – Заметив мое удивление, пояснила: – Ведь что такое, Светочка, история народов? Это трагедия. Мир испорчен, а мы все грешны. И каяться не хотим. Поэтому наша история и крутится по спирали. А мы упрямо наступаем на те же грабли. Это всего лишь бег по кругу не делающих выводы народов.
– Ну вот… – огорчилась я.
– Зло лежит в нас самих. В сердцах наших.
– Как же быть?
– Для начала я намерена заняться собой. Своей собственной душой. Вычистить ее хорошенько, выкинуть весь хлам. А то получается – всю жизнь учила других, а сама оставалась невеждой.
– Какая же ты невежда, Кирочка? Ты профессор!
– У меня нет элементарного духовного образования, Светочка, хотя бы в объеме воскресной школы! Человек без этих знаний слеп. Вот я прожила шестьдесят пять лет и не замечала, что во всем, абсолютно во всем, присутствует премудрая рука Творца. Как в жизни мира, так и в судьбе отдельного человека.
– А я замечала, – призналась я. – Я называю это присутствие «Великий Режиссер».
– Как ни назови, суть одна. Ты молода, Светочка, и у тебя имеются все шансы строить жизнь с учетом Его сценария. А я теперь вот снова ученица-первоклассница.
– Ты самая способная и прилежная ученица, бабуля!
– Дорогу осилит идущий, – загадочно улыбнулась Кира.
И вот мы с Иришкой – путешественники. Мы едем в купе в компании двух мужчин. Один – круглолицый и веселый – оказался моряком. Другой был немного похож на артиста Пуговкина из старых советских фильмов. Но только грустного. По крайней мере мне показалось, что он напряжен или чем-то озабочен. На вид им обоим было немного за сорок. Я их сразу окрестила про себя оптимистом и пессимистом.
Моряк представился Сергеем, а «Пуговкин» – Максимом Петровичем. Мы познакомились, и через полчаса моя дочь уже вовсю общалась с попутчиками на своем языке, интуитивно больше тяготея к оптимисту, чем к пессимисту.
Иришка достала свой рюкзак с развивающими играми и стала хвастаться его содержимым.
Моряк на удивление быстро разобрался с нашими мозаиками, пазлами и кубиками, будто всю жизнь только этим и занимался.
Когда я обмолвилась о своем наблюдении, его ответ ошеломил меня:
– А я и занимался. Мой сын тоже не говорил почти до школы. У нас дома было полно подобных игрушек.
– Неужели? – изумилась я. – А теперь? Он разговаривает?
– Еще как! Такой стал болтун, не остановишь. – Он улыбнулся, вспомнив о сыне. – Я ведь по четыре месяца дома не бываю, все в плаваниях. А приезжаю, мы с ним наговориться не можем. Бывает, вечером загляну к нему в комнату, а он позовет: «Пап, давай поболтаем!» И мы лежим с ним на койке, болтаем. На любые темы. Иногда можем полночи так проговорить.
У меня слезы выступили на глаза и от волнения горло перекрыло, мешая говорить. Но так хотелось узнать о его сыне! И он понял это по моим глазам.
– И ваша девочка обязательно заговорит. Только руки нельзя опускать. Мы с женой, когда поняли, что наш сын требует больше внимания, чем другие дети, сразу решили: я зарабатываю, а она с ним занимается. С работы она уволилась и расписание составила: массажи, логопед, игры, прогулки, занятия. И так изо дня в день.
– А какой вам ставили диагноз?
– Недоразвитие мышц языка.
Так не бывает. Ясно же, что так не бывает! Мы сели в поезд. И оказались в одном купе с человеком, уже прошедшим тот путь, в начале которого находились мы с дочерью!
Но это было именно так. Там, на Небесах, Великий Режиссер вновь позаботился обо мне, дал знак! Послал попутчика. О, я уцепилась за него как за спасательный круг! Мне хотелось знать все. Мелочей для меня не было и не могло быть. И Сергей охотно рассказывал о сыне.
– Когда сынишка заговорил, он, конечно, здорово отставал от сверстников в речи. А пора было в школу. Ну что делать? Обычная школа нам не подходила, нашли частную.
– Платите много? – осведомился пессимист, до сих пор не проявлявший интереса к теме нашей беседы.
– Много – не много, только уж взялся за гуж, не говори, что не дюж, – улыбнулся Сергей. – В классах не больше десяти ребят, к каждому особый подход. Учиться ему понравилось, с этим проблем не было. Потом решили, пусть уж в этой школе и учится. Сейчас уже в десятом классе.
– Деньжищ-то сколько выкинули за десять лет… – продолжал ворчать Максим Петрович. – Наверное, дачу можно было двухэтажную выстроить?
– Ну да, – пожал плечами Сергей. – Но я не жалею. Сын наш умница. Увлекся историей. Мы с женой поддерживаем – книжки всякие покупаем, диски. Читает много.
– Какое счастье! – подавляя слезы, выдохнула я.
– Вот теперь хочет в университет, на исторический, – сдержанно похвалился Сергей. – Сами мы с женой технари, оба инженеры, а сын – гуманитарий. Чудеса…
– Что за профессия для парня – историк? – пожал плечами Максим Петрович. – Нужно бы что-нибудь более жизненное. Юрист хотя бы…
– Ну он ведь сам выбрал, – мягко возразил Сергей. – Пусть занимается тем, к чему душа лежит. Мы неволить не будем.
– Да что он там заработает историей своей? – не отставал «Пуговкин». – Ну будет учителем в школе. Ну классным руководителем. Не зарплата, а кошкины слезки. Вы в него такие деньги вложили, а он и оправдать не сможет.
– Да разве в этом дело? – не выдержала я. – Вы поймите – у Сергея сын был, как моя Иришка. Не разговаривал совсем! А теперь он в институт поступает! Неужели не понятно?
– Понятно, – ответил Максим Петрович. – Но должна же присутствовать какая-то экономическая целесообразность?
– Рациональный ты наш! – рассмеялся Сергей. – Пойдем-ка, прогуляемся, кажется, станция крупная, минут двадцать простоим.
Попутчики вышли, я стала кормить Иришку. Меня очень взволновал этот разговор. Оказывается, мне так необходима была чья-то уверенность в успехе. Кажется, не встреться мне Сергей со своей историей, моя собственная внутренняя уверенность иссякла бы. Пересохла, как русло больной реки. А теперь ей был дан приток свежей силы. Великий Режиссер позаботился об этом и вставил в сценарий моей жизни эпизод с Сергеем.
Мне хотелось улыбаться и петь.
А к вечеру в нашем купе появился новый пассажир. Вернее – пассажирка. Женщина оказалась примерно того же возраста, что и оба мои попутчика. Короткая стрижка, очки, очень внимательный взгляд. Лицо ее показалось знакомым. Со мной такое бывает – вот прицеплюсь и начну рыться в памяти: откуда могу знать этого человека? Хотя многие люди на кого-то похожи. Но здесь я даже не могла определить – на кого.
– Куда бы чемодан пристроить? – вслух подумала она.
Мужчины дружно предложили свои услуги – чемодан перекочевал наверх.
– Полка у меня, конечно же, верхняя, – констатировала женщина и подмигнула Иришке. – А как тебя зовут, черноглазая?
– Это Ира, – ответила я. – Но она не разговаривает… пока. Я Светлана, Ирина мама.
– Меня зовут Виктория. Будем знакомы.
Женщина протянула руку Иришке, та положила на протянутую ладонь свою ладошку.
– Познакомились, – кивнула Виктория.
Мужчины тоже представились.
Я почему-то была уверена, что Максим Петрович предложит даме поменяться полками, но этого не последовало.
Впрочем, Викторию, похоже, не смущала перспектива ехать наверху.
Стали рассказывать, кто куда едет.
Оказалось, Максим Петрович выходит раньше остальных.
– На родину еду, – пояснил он. – В станицу. Шестнадцать лет не был.
– На похороны или на свадьбу? – весело поинтересовался Сергей.
– Ни то ни другое. Просто потянуло. Зов крови, что ли? – немного стесняясь, признался Максим Петрович. – Хотя родителей уже в живых нет, остались только двоюродные братья-сестры, с кем в детстве в казаки-разбойники гоняли. Хотя есть сомнения – узнают ли? Вспомнят? Столько лет прошло…
– Обязательно вспомнят, – поддержал Сергей. – Под водочку да под закусочку…
– Я не пью, – сухо оборвал Максим Петрович и нахмурился. – Уж десять лет не употребляю.
– Тогда гарантировать нельзя, – сделав серьезное лицо, сказал Сергей. – Могут и не вспомнить…
Максим Петрович коротко взглянул на него, повернулся и вышел.
– Курить пошел, – предположил моряк. – Нервничает.
– А в чем дело-то? – поинтересовалась Виктория.
– Да он же, чудик, никого из родни не предупредил, что едет! – хохотнул Сергей. – Шестнадцать лет не был и ждет, чтобы его все сразу там узнали, обрадовались, что он как снег на голову свалился, без предупреждения.
Максим Петрович вернулся, но в купе не вошел – стоял у окна в коридоре, спиной к нам.
Наверное, он уже каялся, что отправился в такой дальний путь, не предупредив родню.
– А я вот без предупреждения никогда не являюсь, – признался Сергей. – Мало ли что? Когда еду домой, всегда позвоню, чтобы ждали.
– Боитесь застать жену с любовником? – обернулся Максим Петрович.
– Не боюсь, а не хочу. Это разные вещи. Я слишком ценю то, что имею, – ответил Сергей. – Лучше подстраховаться от случайностей. И с родителями так. Пусть подготовятся, излишние волнения всегда вредны, даже и положительные.
Виктория помалкивала, но я видела, как за дымчатыми стеклами очков ее глаза внимательно наблюдают за собеседниками.
– Ну, родители – другое дело. Но жена… – не отставал пессимист. – Выходит, вы ей не доверяете?
– Ну почему сразу – не доверяю? Доверяю! Однако страхуюсь. Ведь она тоже человек, как и я. А я далеко не ангел.
– Значит, вы все же допускаете, что пока вы четыре месяца в плаваниях, она там без вас не скучает? Теоретически допускаете?
– Дурак ты, Петрович, – беззлобно усмехнулся Сергей. – Она мне сына вырастила вон какого. Дома себя засадила на много лет ради нашего ребенка. Видел бы ты моего отпрыска! Выше меня ростом, шире в плечах и умница такой…
– Не вижу связи…
– Да погоди ты! Вот мы недавно наконец-то квартиру поменяли. Купили большую – всем по комнате. Ремонт осилили, мебель новую…
– Это, однако, никогда не мешает…
– Ну и зануда ты, Петрович! – беззлобно отмахнулся Сергей. – Говорю же – мы семья. Мы трое, как один кулак. А остальное все – шелуха. Даже если что-то и было там у нее, я этого знать не хочу. Понимаешь? Потому что мы – жизнью проверенные. Она меня не предала в трудные времена, и я ее не предам.
– Моя что-то давно не звонит, – вспомнил Максим Петрович и достал из кармана телефон. – Пойду сам позвоню.
И ушел в тамбур.
Иришка давно спала, разговоры ей не мешали.
Виктория и Сергей молчали. Видно было, что каждый по-своему переживает услышанное.
– А мы с мужем из-за этого поссорились, – неожиданно для себя призналась я.
– Он вам изменил? – спросила Виктория.
– Сначала он мне, затем я ему. Мне кажется, он никогда меня не простит.
И я стала рассказывать случайным попутчикам свою историю, хотя они меня об этом не просили. И про Марину, и про Женю, и снова про Марину. Как она меня в кафе приглашала.
– Он вернется, – без тени сомнения сказал Сергей. – Если он с ней не остался сразу, а уехал и от нее, и от вас, то он обязательно вернется к вам.
– Но он сейчас в другой стране и звонит так редко…
– Дайте ему время. Это хорошо, что он далеко. У него будет возможность все взвесить и услышать свое сердце.
– Как вы хорошо сказали, – заметила Виктория. – Вы поэт.
– Какой там поэт… Всю жизнь имею дело с механизмами. Судовой механик. Просто слишком много времени проводил вдали от своих близких. Знаю, что издалека все видится иначе. События как бы меняются местами. То, что казалось важным, уходит на дальний план, а то, что не замечалось, вдруг становится значимым.
– Подождите, я запишу вашу мысль. – Виктория полезла в сумочку за блокнотом.
И тут я поняла. Вспомнила, где ее видела.
– Я вас узнала! – обрадованно воскликнула я. – Вы – писательница! Виктория Слуцкая! Я вас по телевизору видела!
Виктория немного смешалась под напором моих эмоций, но все же отпираться не стала – призналась, что так и есть.
– Я вас читала! – не могла успокоиться я. – А моя тетя, так она ваши книги собирает! У нее они все на полке стоят.
– Вот это номер! – присвистнул Сергей. – Впервые еду в одном купе с живой писательницей! Пойду позову Максима. Он сейчас офонареет!
– Как будто крокодила в поезде увидели, – усмехнулась Виктория.
Я же смотрела на нее во все глаза. Все в ней казалось необыкновенным, хотя ничего необыкновенного, конечно же, не было. Черные джинсы, майка, кроссовки. Обычный дорожный комплект. Очки и часы на браслете. Ни украшений, ни макияжа. И все же я чувствовала – все необычно в этой поездке. И от этого, как никогда, верилось в чудеса.
