Глава 15
По субботам в Завидове топились бани. Молодежь стекалась на танцы отмытая, свежая, нарядная. Вначале никто не входил в зал — толпились в фойе, девчонки громко хохотали, стараясь привлечь внимание парней. Те кучковались и травили анекдоты, то и дело взрывая клуб громовым ржанием. Приезжали на мотоциклах из соседних деревень. Синий ларек перед клубом становился похожим на гудящий улей. Его атаковали со всех сторон. Сметалось все: жвачка, пиво, металлические баночки алкогольных коктейлей. Клуб сотрясали ударные. Ди-джей, приезжавший в Завидово специально по субботам, громко орал в микрофон — заводил публику. До поры вниманием его не жаловали. Должно было собраться определенное количество народу, чтобы начались собственно танцы. И вот часам к десяти обычно являлась шумная компания, уже сильно навеселе, только что отметившая чей-нибудь день рождения. Народ заваливал в зал, и начинались, как выражался отец Полины, «тряски». Ди-джей по многу раз в микрофон поздравлял именинника, ставил для него любимую песню. Девчонки с парнями перемешивались. В руках у всех было неизменное пиво и коктейли. Через час после начала все ходили полупьяные, из зала выныривали, как из бани. Густая смесь паров спиртного, сигаретного дыма, духов и одеколона заполняла клуб до отказа. Дышать становилось нечем. Всякий раз, вернувшись с танцев домой, Полина вывешивала свою одежду в огороде для проветривания.
Дежурство на танцах могло сойти за благополучное, если не случалась драка. Дрались же на танцах отчаянно, в пух и перья. Редкие танцы обходились без потасовки.
Сегодня она с самого начала почувствовала опасность подобного столкновения. Еще когда сидела в фойе и отрывала синенькие билетики.
На танцы явились обе девушки Леши Винокурова — местная, Таня, и городская, Настя. Таня родилась и выросла в Завидове, вместе с Лешей лопала кашу в детском саду, а в школе за одной партой сидела. Настя же приезжала в деревню к тете и завладела Лешей в городе, куда тот после девятого класса поступил в колледж. Сам Леша на танцы не пришел — чувствовал, что неприятностей не избежать.
Настя вытанцовывала в кругу своих подружек, демонстративно не замечая Таниных злых взглядов. Таня вела себя более активно и потому сразу привлекла внимание Полины. Лешина деревенская подружка то и дело бегала в ларек, накачивала себя спиртным то ли с горя, то ли для храбрости. Она показывала на Настю пальцем, громко смеялась над соперницей и вообще вела себя вызывающе.
Враждующие стороны привлекали к себе внимание. Бедное на события село радовалось любой возможности поразвлечься. Только одна Марина наслаждалась самими танцами. Она выбрала место на середине зала и, едва начинала звучать новая мелодия, моментально улавливала ее ритм, принималась двигаться, ни на кого не обращая внимания. Тимоха, никогда прежде не ходивший на дискотеку, вдруг пришел и занял место рядом с ди-джеем. Отсюда просматривался весь зал, но Полина теперь хорошо знала, на кого именно смотрит ее сын.
Танцы были в самом разгаре, когда вдруг в зале раздался отчаянный визг, вслед за тем поднялся шум, все задвигалось и поменялось местами.
Полина вбежала в зал. На месте, где только что вытанцовывала Марина, теперь отчаянно дрались Таня с Настей. Обе девочки были красные, мокрые. Чья-то сумка валялась под ногами, раскрыв рот. Оттуда успели высыпаться спички, сигареты и конфеты в блестящих фантиках. Таня вцепилась Насте в волосы, которые совсем недавно были гладко зачесаны, а теперь клочьями торчали во все стороны. Настя не уступала своей сопернице в силе и ловкости. Благодаря этому обстоятельству они моментально превратились в плотный клубок, опасно перемещающийся по залу. Пока никто не пытался разнять их, всем было интересно, на чьей стороне окажется перевес. Пьяные парни подначивали девчат:
— Танюха, засвети ей! Не подкачай!
— Настена, покажи класс!
Полина сделала знак ди-джею выключить музыку и двинулась к дерущимся.
— Девочки! — крикнула она. — Прекратите! Вы же покалечите друг друга!
Пьяные, разгоряченные дракой девчонки никого не видели и не слышали. Они матерились обе, как скотник Андрей, нет, пожалуй, хуже скотника Андрея. Сколько работала в клубе Полина, столько удивлялась: девчонки матерятся хуже парней! Дерутся все чаще девчонки из-за женихов, а не наоборот. Дети все раньше пробуют спиртное, а взрослые упорно не замечают, куда катится мир.
Наконец ей удалось подобраться к дерущимся и ухватить со спины одну из них. Стала оттаскивать, но это оказалось не просто. Девчонка так брыкалась, что Полина поняла: завтра все ноги будут в синяках. Вторую девочку кто-то тоже оттаскивал в другую сторону. Все понимали, что из-за этих двоих могут прекратить танцы. К тому времени, когда общими усилиями удалось растащить соперниц, Полина сама выглядела как после драки.
Она поднялась в кабинет, чтобы привести себя в порядок. Причесалась перед зеркалом и увидела, что пуговица на костюме выдрана с мясом. Забралась на стул и стала шарить в шкафу в поисках нитки с иголкой. Мысли лезли в голову самые неподходящие. Подумала о Лешке, который так предательски не явился на танцы, а сидит перед телевизором и смотрит футбол. О том, что обе девочки через год о нем скорее всего и не вспомнят. Зато она, Полина, обречена об этом помнить, хотя не хочет. Надоело быть буфером между чужими страстями. Все надоело… И эта музыка, которую музыкой называть кощунственно, и этот пьяный угар, без которого не обходятся ночные сборища ни в столицах, ни в самой захудалой деревне.
Топот в коридоре не предвещал ничего хорошего.
— Мама! — Тимоха распахнул дверь и вытаращился на мать. — Ивановские приехали на трех машинах, вдупель пьяные! Возле клуба разборки начались…
— Господи! — ахнула Полина. — Беги, сынок, за участковым.
Тимоха убежал, а Полина так с отодранной пуговицей и полетела вниз.
В танцзале дискотека была в самом разгаре. Девчонки подпрыгивали, визжали. Парни выкобенивались друг перед другом, кто как мог. Музыка оглушала. Но все же, как охарактеризовала бы мероприятие заведующая, «было тихо». Полина прошла через зал и прильнула к окну. Она сразу увидела несколько машин. У одной горели фары, и в их свете два здоровенных парня дубасили друг друга. Третий рядом мочился на колесо. В машине наверняка находились еще несколько, но они были уже не в состоянии принимать участие в активной жизни. «Не выйду, — решила Полина. — Но и в клуб не пущу». Она стремительно вышла в фойе и встала у входа. Но шум на улице, звуки драки доносились до нее, и она все больше начинала нервничать. Тимоха не возвращался. А если он не нашел участкового и теперь пришел к клубу один? И эти отморозки придерутся к нему?
Полина не выдержала и вышла на крыльцо. Ивановские парни лупцевали друг друга так, что звуки ударов, как в индийском кино, смачно дополняли хаос доносившейся из клуба музыки. Полина издалека увидела сына. Он шел один, как она и предполагала. Парень, который только что мочился на колесо, что-то сказал в сторону Тимохи. Полине показалось — позвал его.
Она не стала дожидаться продолжения, опередила ивановского, быстро двинулась навстречу сыну, взяла его под руку.
— Ну что?
— Да он в бане моется. Обещал подойти…
— Понятно… — Полина осторожно уводила сына от клуба. Но тот, что стоял у машины, был не согласен с таким ее действием.
— Эй, пацан! Я чё-то не понял… Я, кажется, тебя позвал… Ты чё борзеешь?
Полина и Тимоха одновременно обернулись. У парня были красные глаза, как у кролика. И как назло, белесые ресницы, Это делало его лицо невыносимо отталкивающим.
Полина почувствовала где-то внутри зарождающееся звонкое, опасное напряжение. Как начало грозы. Она знала в себе это дремлющее до поры свойство, эту ненависть, в крайних случаях всегда готовую встать на защиту любви.
— В чем дело? — немного не своим голосом спросила она. — Вы что-то хотели? Сейчас участковый подойдет, с ним и побеседуете. Лучше по-хорошему увозите отсюда своих.
— Ты чё, мать, выступаешь? — удивился ивановский. — Ты чё, бочку на меня катишь?
— Я тебе не мать, — отозвалась Полина. — И слава Богу. А вот ему — мать. И мой тебе совет — увози своих отсюда. Плохо они себя ведут…
Парень не успел ответить Полине, его внимание отвлекли дерущиеся. Один из них, держась за багажник некогда белой «Волги», начал сползать на землю, оставляя на светлой поверхности машины бурую полосу крови. Второй зачем-то направился в клуб. И хотя ему было весьма непросто преодолевать ступеньки, все же каким-то образом он их преодолел, ввалился в фойе.
— Колян! — позвал тот, что разговаривал с Полиной, красноглазый.
Но Колян никого не слышал. Как растерзанное привидение, шатаясь, он двигался через фойе к танцзалу.
— Тим, быстро домой! — бросила Полина и даже толкнула сына в сторону дома. А сама кинулась в клуб. За ней поковылял ее собеседник. Она влетела в фойе и первым делом увидела кровавые следы, оставленные Коляном. Сзади его друг споткнулся о порог, растянулся там и продолжал звать:
— Колян! Колян!
Тот, похоже, ничего не слышал. Полина побежала звонить — Она была зла на участкового, решившего расслабиться в субботу. Прекрасно знает, что танцы в клубе, нет, ему в баню понадобилось! А она тут одна, хоть разорвись!
Как ей теперь вытащить из клуба этих ивановских «колянов»?
Между тем в танцзале не сразу заметили «привидение». Завидовская молодежь отрывалась и колбасилась. Было темно, и только блики специального фонаря высвечивали белое на одежде. Поэтому на пьяного, избитого в кровь, никто не обращал внимания. Только когда он упал и на него наступили, поднялся визг, кто-то выбежал. Сразу не сообразили, откуда он здесь взялся и сколько пролежал. Кто-то истошно заорал:
— Труп!
И как в игре «испорченный телефончик», покатилось: «Труп! Труп!»
В зале поднялась кутерьма. Кто-то визжал, кто-то рыдал у дверей, кто-то выбежал и стал блевать на крыльце. Ди-джей включил свет.
Молодежь прилипла к стенам. В самой середине, лицом вниз, странно вывернув руку ладонью кверху, лежал Колян. Все смотрели на него, не отрываясь, не шевелясь. Его земляк, который придирался к Тимохе, шатаясь, приблизился к другу и опустился на пол. Кругом было намазано кровью, будто нарочно.
— Колян… — громко позвал красноглазый и дернул товарища за руку. Рука безвольно шмякнулась на пол. — Колян! — жалобно и безнадежно повторил он и вдруг истошно, по-бабьи завыл, качаясь из стороны в сторону. Затем он воспаленными глазами окинул зал. Он явно не понимал, где находится. Он только видел, что его дружок бездыханный лежит в луже крови и эти враждебные лица уставились на него. — Падлы! — вдруг заявил он. Какая-то простая мысль забрела ему в голову, и он там ее прокручивал. — Падлы, суки! Коляна убили! Всех замочу! Кто Коляна убил?!
Он довольно резво для своего состояния поднялся и кинулся в толпу.
Его оттолкнули. Он проехал по полу и остановился возле Коляна. Девчонки в панике бросились к двери. В это время в клуб вплыла крупная, внушительная фигура местного участкового Мухина. Мухин был распаренный, красный, важный.
— Всем стоять! — пробасил он, заслоняя выход. Полина спускалась ему навстречу со второго этажа. К ней подлетела Марина. Танцорка тряслась как осиновый лист.
— Там труп, Полина Петровна! Ивановский у нас посреди зала умер! Я «скорую» вызвала…
Полина кинулась в зал, но Мухин поймал ее за руку.
— Всем оставаться на своих местах. Составим протокольчик…
— Какой протокольчик? Дай я к человеку подойду, может, ему помощь нужна?
— Ему уже ничего не нужно. А вот этого мстителя народного вязать придется…
Кое-как удалось повязать красноглазого. Его усадили на лавку, Мухин достал блокнот.
— Будем производить опрос свидетелей, — важно изрек он.
Полину потряхивало мелкой дрожью. Народу в клубе заметно поубавилось, несмотря на приказ участкового. Красноглазый ругался и плакал, звал Коляна.
— Ну, рассказывай, чё у вас тут и как? Кто этого-то уделал, видела? — спрашивал Мухин Полину.
— Эти вообще на улице дрались, ивановские. Я сразу за тобой послала.
— Дрались на улице, а порешили его в клубе… — бубнил участковый, икая рыбой и пивом. — Нестыковочка… Куда ты его девать будешь? — Он кивнул на Коляна.
— Я? — поразилась Полина.
Ну а я, что ли? Мне с этим что-то делать до утра. — кивнул на красноглазого. — Эх, плакала моя рыбалка… Я, Петровна, завтра на карася хотел идти. А теперь этого мухомора в район везти.
— Кто Коляна порешил, начальник? — захлебываясь слезами, спросил красноглазый.
— Разберемся, — успокоил Мухин. — Свидетели! Подходи по одному.
В то время как свидетели выстраивались в очередь, чтобы дать показания, а «мухомор» безутешно рыдал, связанный, все как-то отвлеклись от трупа. И когда тот слегка зашевелился, дрыгнул конечностями, встал на четвереньки, никто не обратил внимания. Его увидели, только когда он, шатаясь, подошел к двери в фойе. Кто-то охнул и показал пальцем. Все обернулись. По танцзалу прокатился дружный вздох, и повисло молчание. В этом гробовом молчании Колян спокойно доплелся до выхода, выбрался на крыльцо и направился к одной из машин. Еще секунда — все три ивановские машины взревели, как взбесившиеся звери, и с ревом умчались прочь.
Нужно было видеть лицо красноглазого. У него покраснели даже ободки век. Ресницы совсем пропали.
— Коля-ан! — истошно заорал он вслед. — А я-то! Меня-то!
Он вскочил с лавки, забыв, что связан, сумел проскакать несколько шагов, но все же грохнулся, сильно при этом ударившись головой.
— Колян! Коля-ан! — зарыдал он пуще прежнего. Завидовским стало жалко смотреть на него. Его хотели поднять, но он брыкался и пытался укусить любого сочувствующего.
— Ты бы вымыла кровь, Полина, — наконец пришел в себя участковый. — А то как-то…
Марина метнулась в туалет, принесла швабру. Кровь быстро убрали.
— Можно расходиться-то? — поинтересовались из публики.
Мухин не успел ответить, возле клуба остановилась машина «скорой помощи». Все молча наблюдали, как влетели санитары с носилками. Врач в белой шапочке выскочил вперед и, не здороваясь, уставился на Полину:
— Вызывала?
Та взглянула на Марину и кивнула:
— Здравствуй, Леня. Вызывала.
Народ стал расходиться. Дверь клуба то и дело хлопала.
— Ну, где ваш труп?
Полина оглянулась на участкового. Тот подошел и заслонил Полину своим внушительным животом.
— А вот. Чем не труп? — Он кивнул на «мухомора». Тот все брыкался и даже плевался. Санитары, не долго думая, погрузили красноглазого на носилки и вынесли.
— Что, сильно буянил? — сочувственно обратился к Полине бывший коллега. Но за нее снова ответил участковый:
— Чуть клуб не разнес. На людей кидался.
— Опять в наркологичку переться… — вздохнул Леня. — Ну и ночь сегодня. Ты чё-то, Полина, невеселая?
— Что ты, Леня. Я просто умираю от смеха.
Полина повернулась и пошла к себе. Она была не в состоянии с кем-либо разговаривать. Она чувствовала такое опустошение, что сомневалась, дойдет ли до дома. Сможет ли завтра утром встать и подоить корову. Ей казалось, что вся она кончилась здесь, сегодня. На этих танцах. Она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь. Только бы не притащился Мухин делиться радостью по поводу предстоящей рыбалки. Она больше не хочет никого видеть. Пришить пуговицу и закрыть клуб. Домой! Скорее домой!
* * *
Когда дверь кабинета скрипнула, Полина даже не обернулась. А когда все-таки повернулась, то от неожиданности больно укололась иголкой. В дверях стоял Добров, смотрел на Полину и улыбался. В распахнутом плаще он выглядел каким-то свежим, праздничным, радостным. В довершение впечатления он протянул Полине букет ландышей. Ей стало неловко за свой вид, за выдранную «с мясом» пуговицу. Ландыши же просто обескуражили ее. Она помнила, что зла на Доброва, что собиралась ругаться с ним… Но поняла, что ничего не получится. Она рада ему, и ужасно тронута этими ландышами, и вообще…
— А у час драка была, — поделилась она насущным. — И мне тоже досталось… вот. — Она показала пуговицу.
Доброе взял ладонь вместе с пуговицей и спрятал ее в своих руках.
— Я скучал, — признался он.
Полина чуть не ответила: «Я тоже». Но почему-то сказала совсем другое:
— А нам скучать не приходится…
— Да. У вас весело, — кивнул он. — «Скорая» мне навстречу попалась. Кому-то плохо было?
— Всем было хорошо. А вот мне, кажется, плохо.
Она действительно почувствовала, как мошки заплясали перед глазами.
Добров угадал ее состояние, подхватил под руку, довел до дивана.
— Что такое? — Он внимательно вгляделся в ее лицо.
— Сейчас пройдет, — улыбнулась Полина. — Голова что-то закружилась.
— Я посижу с вами. Лекарство нужно? Я теперь вожу с собой полный бардачок всяких лекарств.
— Лучше поставьте чайник.
Она поймала себя на мысли, что действительно хочет, чтобы он посидел с ней. Чтобы он был рядом сегодня и никуда не Уходил. Это чувство было ново. Она немножко усмехнулась в Душе. А его спросила:
— Справитесь?
Борис кивнул и быстро организовал стол. Они пили чай и разговаривали. Говорить с Добровым было легко, она это и раньше замечала. А сейчас она, как близкому человеку, жаловалась ему на все больше молодеющее на селе пьянство. Повальное пьянство молодежи, которое почему-то причиняет боль ей лично.
— Понимаете, я ведь всех этих детей знаю с рождения. Все их болячки знаю. Как родители тряслись над ними, маленькими… Я им прививки делала, рост измеряла. А теперь…
Она махнула рукой. Ну что делать, не может она смотреть равнодушно, как они гробят свои жизни. Это сравнимо разве что с эпидемией, с напастью, с проклятием. Это замкнутый круг, из которого не видно выхода или даже слабого просвета.
Добров слушал ее, и в его глазах она читала понимание.
— Как Тимоха? — спросил он, когда безрадостная тема была исчерпана.
Полина вздохнула:
— Влюбился Тимоха. В Марину. Совсем соображение потерял. Ему четырнадцать, ей — девятнадцать.
— Переживет, — отозвался Добров. — Я тоже был в учительницу влюблен. Первая любовь — тут не угадаешь. Накрывает с головой. Пройдет…
— Да ведь страдать парень будет! Жалко…
— Он сильный. Переживет, — повторил Добров.
— А у вас как дела? — спохватилась Полина. Вспомнила, что Добров ездил к жене по поводу сына.
— Все хорошо, — кивнул Добров. — Суд удовлетворил мой иск. Теперь могу забирать Ростика на все каникулы. Зимой и летом.
— Вы довольны?
— Это лучшее, на что я мог рассчитывать.
— Понятно…
Они вместе закрыли клуб. Ночь звенела над селом прозрачная, свежая. В овраге за клубом заливались соловьи. Пахло цветами: сиренью, акацией, ландышами… Все вместе создавало пьянящую атмосферу весны, которая мешает спать, гонит людей на улицу, под мерцающее звездное небо, толкает на безумные поступки. Когда шли от клуба домой, Полина уже знала, что Добров сейчас позовет ее гулять. И что она согласится. Так и случилось. Едва они дошли до магазина, Добров предложил повернуть назад, идти за село, куда глаза глядят, слушать соловьев и дышать весной.
— Это безумие — спать в такую ночь! — с жаром уверял он, уводя Полину прочь от дома.
— Безумие — гулять по ночам, имея взрослого сына.
Полина хоть и возразила Доброву, но все же позволила подбить себя на авантюру. Они обогнули клуб, спустились вниз, миновали овраг и оказались в поле за селом.
Ночь сделала очертания привычных мест таинственными, незнакомыми.
— Я не видел вас целую вечность, — сказал Добров. — Я думал о вас.
— Очень тронута, — ответила Полина. — А я, даже если бы совсем не хотела думать о вас, была вынуждена это делать.
— Не слишком обещающее начало. Кто же вас вынуждал?
— Люди. Каждый посчитал своим долгом рассказать о ваших делах, о ваших «подвигах». Все почему-то считают, что вы : это делаете лично для меня.
— А вы? Вы так не считаете?
Полина не собиралась сегодня развивать эту тему. Так получилось, что разговор, которого не избежать, должен был состояться в такой романтической обстановке. Ночь, звезды, соловьи. И как будто не было этого кошмара на танцах, ничего не было.
— Да при чем здесь я? — возмутилась Полина. — Разве я вас о чем-то просила?
— Нет.
— Но зачем вы все это делаете? Зачем вам деревня с ее проблемами? Зачем было ремонтировать столовую? Говорят, вы детскую площадку возле детсада возводить собрались?
— Собрался. Сделаю.
— Зачем?!
Полина даже остановилась, чтобы получше рассмотреть лицо Доброва, когда он будет отвечать на вопрос.
— Нет, вы будто не рады! — рассмеялся он. — Кто говорил мне, что мечтает о возрождении деревни?
— Да, я мечтаю, я здесь родилась. Но вам-то это зачем? Люди вас не понимают, поэтому не доверяют. Некоторые даже смеются.
— А вы?
— Что — я?
— Вы доверяете?
Полина помолчала. Потом честно сказала:
— Я думаю, что это порыв. Увлечение вашей ищущей натуры. Что запал ваш, Борис Сергеевич, скоро кончится и вы исчезнете без следа. И… все забудете. А мы останемся.
Добров ответил не сразу. Постоял, глядя на редкие огоньки спящей деревни.
— Полина… Если честно, я не знаю, что будет завтра. Может, уеду, может, и забуду. А столовая останется. И детская площадка останется. Вот еще одна задумка у меня родилась. Хочу с Тимохой обсудить.
— Что за задумка? — насторожилась Полина. Все, что было миром Доброва, становилось для нее и сына одновременно манящим и чужим. Она пугалась новых идей Спонсора.
— Насчет конноспортивной школы. База тут отличная. У меня есть люди на примете, которые могли бы поддержать идею. Короче, надо это обмозговать.
— У меня нет слов! — выдохнула Полина. — Неужели это возможно? Да вы представляете, что это будет значить для молодежи?! Это же так здорово!
Добров даже засмеялся тихонько — столь бурной реакции он не ожидал.
— Это пока только мысль, — напомнил он. — Даже не проект.
— Я успела убедиться, как скоро ваши проекты становятся реальностью.
— Да ладно, — скромно отмахнулся Добров.
— Нет, и все же, — не отставала Полина, — зачем вы это делаете? Только честно!
— Для вас.
— Да ну вас! Я серьезно. Не думаете же вы, что я поверю…
— Тогда не спрашивайте, — вздохнул Добров. — Принимайте как данность. Договорились?
— Договорились, — после паузы ответила Полина. — А что мне еще остается?
— Дело в том, что я и сам себе пока не ответил на этот вопрос.
Они повернули назад, к деревне. Соловей ни на миг не умолкал, громко и крикливо выводили рулады лягушки. Вся эта выпирающая прелесть весенней ночи будто на что-то намекала. Именно от этого Полина чувствовала себя несколько скованно. Словно с нее пытались снять завесу лет, но она все время помнила, что ей сорок. Помнила, но одновременно уже начинала ощущать себя школьницей, празднующей свою первую весну.
Забытое ощущение легкой взаимной симпатии, притяжения, состоявшее из тысячи невесомых мелочей, волновало женщину. Она прислушивалась к себе и не переставала удивляться.
Добров остановился и блестящими глазами посмотрел на свою спутницу.
— Как здорово, а? Признайтесь, Полина, вы давно гуляли вот так, ночью? Весной?
— Давно, — подтвердила Полина, невольно заражаясь его восхищением и беспокойством. — Лет пятнадцать назад… А то и больше.
— Вот видите! А я последние пять лет каждый отпуск — за границей. И если приходилось гулять ночью, то в городе, в толпе. А чтобы так… Полина, знаете, будет неправильно, если я вас сейчас не поцелую.
И прежде чем Полина успела отреагировать, Добров наклонился к ней и поцеловал. Это оказалось неожиданно и странно, как дождь посреди солнечного дня. Когда хочется стоять и чувствовать на себе тяжелые капли. Полина не отпрянула, не возмутилась, а как-то невзначай потянулась к нему, ощутила под пальцами твердые мужские плечи, гладкость бритой щеки, стриженый затылок. Поцелуй получился долгим — никто не решался его прервать. Пальцы Доброва гладили ее шею, и давно забытые ощущения изливались на женщину дождем.
— А я думала, что разучилась целоваться, — сказала она, когда, оторвавшись от Доброва, прильнула лбом к его шее.
— Не разучилась, — улыбнулся Добров, вдыхая запах ее волос.
Они стояли посреди голого поля, соприкасаясь головами, как кони. Казалось, что вечность повесила над ними гигантский гамак, украшенный стразами. И теперь качает потихоньку.
Вдруг из-за кустов оврага с шумом вынырнула ватага молодежи. Компания взорвалась смехом, в многоголосии которого звонко выделился Маринин. Полина отпрянула от Доброва, он едва успел удержать ее за руку, иначе она побежала бы, чего доброго.
— Полина! Ну что ты… Им и дела нет до нас.
— Там Тимоха, — сказала она и оказалась права. Едва компания подошла поближе, она различила среди ребят длинную сутулящуюся фигуру сына.
— Мам? Ты… Вы чё здесь? — забормотал Тимоха, переводя взгляд с Полины на Доброва и обратно.
Молодежь вежливо обогнула их и прошагала дальше.
— Да вот… С Борисом Сергеевичем тебя искали. Поздно ведь уже. Почему ты не дома?
Тимоха беспокойно оглянулся и зашептал:
— Мам! Я чё, левый, что ли? Все пойдут по домам, и я пойду. Борис Сергеич! — Тимоха умоляюще взглянул на него в поисках поддержки.
— Мама шутит, — успокоил Добров. — Мы просто гуляем. Сами по себе.
— А-а… — Тимоха окинул их немного удивленным взглядом, впрочем, задерживаться не стал. Побежал догонять своих, не слыша, как мать наказывает вслед:
— Недолго!
После этой встречи Полина наотрез отказалась продолжить прогулку. Заторопилась домой, у крыльца скомканно попрощалась с Добровым и закрыла за собой дверь.
Одним словом, волшебный настрой ее испарился в какие-то две минуты. Добров еще с полчаса вышагивал по улице возле домов Полины и ее отца, затем все же отправился спать. Но заснуть он не смог, как ни старался. Долго ворочался с боку на бок, потом вышел на кухню, где читал газеты страдающий бессонницей Петр Михайлович.
— Михалыч, ты не будешь возражать, если я выпью? Петр Михайлович поднял на постояльца прищуренные глаза. Очки сползли на нос.
— Отчего ж? Выпей. Вижу, маешься без сна.
Петр Михайлович убрал газеты, освободил стол. Добров принес водку.
— Выпьешь со мной?
— Я свое отпил, — крякнул Петр Михайлович, доставая из холодильника сало и огурцы.
Добров налил себе стопку, выпил и понюхал сало. Закусил хрустящим ледяным огурцом. Огурец отдавал хреном и укропом. Был ядреным, в нежных пупырышках, крепко соленым и остро-вкусным. Добров даже зажмурился.
— Сам солил, Михалыч?
Тот, довольный, расплылся в улыбке:
— Нравится? Это Полина… Она — спец по соленьям всяким. А вот ты сало попробуй. Сало — я сам.
— Полина… — повторил Добров, глядя куда-то мимо Петра Михайловича. Налил себе еще. Выпил. — Не верит она мне, отец. Не верит…
— А ты сам-то себе веришь? — усмехнулся Петр Михайлович. — Сам-то понимаешь себя?
Добров помолчал. Добросовестно подумал над вопросом.
— Ты думаешь, я бабник, Михалыч?
— Зачем же?.. — возразил тот.
— Я не бабник, — продолжал Добров. — Зацепило меня в ней что-то. Сам не знаю что, отец. Настоящая она, твоя дочка Полина. Земная. И в то же время непонятная. Так вот посмотрит, словно все про тебя знает. И тайну какую-то знает вроде. Тянет меня к ней.
— Тянет… — Петр Михайлович усмехнулся. Он видел, что хмель снял с постояльца тормоза, что тот жаждет выговориться. Поставил чайник на плиту, достал заварку. — Дело молодое, — неопределенно проронил он.
— Да при чем тут это! — горячо возразил Добров. — Она нравится мне не как женщина даже, а как человек! Понимаешь?
— А чё тут непонятного? Помолчали.
— И как женщина… — сам себе возразил Борис. — Как женщина и как человек. Понимаешь, Михалыч?
— Понимаю, чё ж не понять?
Петр Михайлович залил заварку кипятком. Дал настояться. Он признавал чай только вприкуску с комковым сахаром. Шумно дул и столь же шумно отхлебывал. — Только понимаю, не пара она тебе.
— Почему?
— Да сам посуди. В город она не поедет, было уже. Деревенская она. А ты — городской. Ты в городе деньги делаешь, а тут чего?
Добров кивал, словно ждал этих слов. Ничего нового он не услышал.
— Михалыч, а ты часто о жизни думаешь?
— Как это? — не понял тот. — Что о ней думать? Живи знай…
— Ну, вот ты жизнь прожил, детей поднял, жену схоронил. Внуки у тебя выросли. А смысл в чем? Зачем все это было? Бывают такие мысли?
Добров влажными глазами уставился на старика. У того в глазах пряталась хитринка.
— Нам, крестьянам, это ни к чему, — сказал тот. — Да и некогда. Живи как часы, иначе не получится. Пришла весна — работай с утра до вечера. Летом — тоже не плошай. Осенью — само собой. А остановишься, задумаешься — все. Пиши — пропало! А зима на пятки наступает…
— Вот… — поднял вилку с салом Добров. — Вот! В бизнесе и того хуже! Не как часы, а как гоночная машина. Я, когда начинал, первые семь лет в отпуск не ходил. Совсем. И вот у меня из моего механизма какой-то винтик выскочил. Я остановился и смотрю вокруг. И думаю — где смысл? А если я завтра умру? Понимаешь меня, Михалыч?
Тот кивнул и подвинул постояльцу хлеб.
— Ты закусывай. Может, картошки погреть?
— Не надо. Думаешь, я пьяный, разболтался? Я пока не изменю что-то в своей жизни — не успокоюсь. Я себя знаю. Нигде мне покою не стало, Михалыч. Только у вас в Завидове как-то душа смягчается. Ты это как объяснишь?
Петр Михайлович покачал головой, подлил себе кипятку. Ему хотелось сказать, что Бориса тянет к его дочери оттого, что она-то как раз смысла не ищет. Она просто живет. Делает что должна, и все. И ее спокойствие и уверенность манят потерявшего покой Доброва.
Подумал так, но не сказал. Сами пусть. Может, счастье это для дочери, а может — новая боль. Как знать? За свою длинную жизнь Петр Михайлович вывел для себя правило: ни во что не вмешиваться, пока тебя не попросят. Человек должен сам для себя все решить, без чужих советов. Поэтому он молча попивал свой чаек вприкуску и слушал откровения подвыпившего Доброва. Об их ночном разговоре Петр Михайлович не рассказал никому.
