Глава 13

Давненько сестрам не доводилось ночевать вместе, как сегодня. Словно заблудившееся детство вернулось. Разобрали диван в большой комнате, легли вместе, как когда-то давно, в родительском доме. Бывало и болтали до петухов. Пока мать не стукнет в стену: «Уймитесь вы, сороки!»

Полина еще с вечера приметила: что-то изменилось в облике сестры. Что-то появилось за последний месяц новое. Исчезла поселившаяся было в глазах безысходность. Вернулась присущая Любаве настырность. Хотя горечь, появившаяся этой зимой, не ушла, затаилась в уголках губ.

Сестры улеглись. Молча слушали некоторое время, как шпарит дождь по свежим листьям сирени, крупно и часто стучит по крыше, шумит в водосточной трубе.

— У тебя рассады помидорной много? — нарушила молчание Любава. — Я в этом году не сажала.

— Есть немного. Хватит на твою долю. Если что, у отца возьмем. У него все окна в рассаде. Вот-вот цвести начнет.

— Сначала думала — и огород весной сажать не буду, — призналась Любава. — Так было хреново…

— Отошла?

— Отошла…

— Я знала, что ты выстоишь, Люб. Ты у нас сильная.

— Сильная! — усмехнулась сестра. — Я знаешь, как струхнула, когда Пухов оборудование отказался выдать? Все до кучи. И Семен, и этот гад… Но теперь все позади. Клиентов я сохранила, помещение новое приспособила. Все тип-топ. Новая пекарня работает как часы!

— Молоток, сестричка! Когда у нас в Завидове свой ларек поставишь?

— Надо подумать. А что, продавцом ко мне захотела?

— Да ну тебя! Нет, правда. Продавца я тебе уже подобрала. Нужно помочь хорошему человечку…

— Я одной уже помогла! — угрюмо отозвалась Любава.

— Это ты о Сизовой? Нет, та — другая. Да ты, наверное, знаешь — Ирма Гуськова. Катерина моя.

— Ирма? Павла Гуськова жена? Которую вы в клубе потеряли?

— Она.

— Что же, плохо ей дома-то сидеть, за Павлом? Зачем ей в ларек?

— Хоть людей увидит. Он ее дома как в клетке держит. Зверь он у нее.

— В каком смысле?

— В прямом. Бьет ее. Вся в синяках.

— Что же она терпит?

— Уйти ей некуда. Никого здесь родных нет, все в Германии. Да ты же помнишь, как их провожали?

— Знаешь, Полина, ты к ним не лезь, — помолчав, сказала Любава. — Милые бранятся, только тешатся. Не хочет муж, чтобы она работала, пусть дома сидит. А ты не встревай.

— Как это не встревай? Да он у нас в клубе недавно погром устроил, Ирму искал. Если бы я не вмешалась, прибил бы кого-нибудь точно!

— Ты полезла…

Я не полезла. Не знаю как, но я успокоила его. Психи, они такие. Он на Генке Капустине зло выместил, а на Ирму у него уже пыла не хватило — у меня на глазах, как шарик проколотый, сдулся.

— Хорошо, с рук сошло. А в другой раз не лезь. Это я тебе как старшая сестра советую. Я знаю, что говорю. И Ирму твою я в ларек не возьму.

Сказала как отрезала. Сестры помолчали. Дождь за окном не унимался. Он хлестал и хлестал бедные ветки, барабанил по жестяному карнизу. Напитывал землю.

— Для картошки хорошо, — сказала Любава, отвечая каким-то своим мыслям. — Ей сейчас как раз такого дождика не хватало. Сажали-то, считай, в сухую землю… Помню, мы с Семеном прошлый год картошку посадили — и ливень! Сразу. Только последний ряд закрыть успели… — Любава замолчала.

— Как там они? — осторожно спросила Полина, готовая сразу же перекинуть мостик на другую тему.

— Они? — невесело усмехнулась Любава. — Расширяться хотели. Я и поверила. Расширяться… магазин расширять. А она взяла и решила к своему дому веранду пристроить. Ты вот мимо ее дома завтра пойдешь, обрати внимание. Там не веранда, там фазенда целая. И стулья плетеные туда купила, как у новых русских.

— Хочется красиво жить, — вставила Полина.

— Так чтобы красиво жить, надо средства соразмерять. Ты вложи сначала в дело-то, развернись, встань на ноги. Там этот магазинишко… Ему, чтоб магазином стать, вложения нужны. Мы ведь с Семеном планировали в нем и хозотдел открыть, и галантерею. Рано из него сосать-то, из магазина этого. Разорит она его!

— Ну… разорит… Семен тогда к тебе вернется.

— А нужен он мне будет тогда? — зло спросила Любава. Полине показалось, что, кроме злости, мелькнуло в голосе сестры еще что-то. Обида, само собой. Но еще что-то. Вроде надежды.

— Вернется — примешь? — зачем-то спросила Полина.

— Прям! — отрезала Любава. — Я знаешь, как зла на него? Пусть подавится своей Сизовой! А я и одна проживу. Танюха ко мне будет приезжать, не к нему же! И внуков тоже мне привезет. Пусть тогда кругами ходит! Свистопляс!

— Одной плохо, — возразила Полина.

— Прям… Хочешь — готовишь, хочешь — не готовишь. Хочешь — хоть весь день на диване пролежи перед телевизором. Хоть голой по квартире ходи, хоть гостей созови. Сама себе хозяйка.

— Тяжело одной, — настойчиво повторила Полина.

— Пригрей кого-нибудь, раз тебе тяжело.

— Ну ты даешь, сестра! Пригрей… Словно котенка. Как будто у нас в Завидове свободных мужиков пруд пруди.

— Не прибедняйся. Я хоть и далеко теперь от Завидова, но, однако, слухами земля полнится…

— Какими еще слухами? — Полина перевернулась на живот, приподнялась на локтях. — Обо мне слухи-то? Ты серьезно?

— Ой-ой-ой! А почему это о тебе слухов не может ходить? Ты что у нас, святая?

— Не темни, Любава. Говори, что слышала?

— А слышала я, сестра, будто поселился у вас в Завидове добрый богатый дяденька. И что виды он имеет сугубо конкретные и в другую сторону не глядит даже… И живет он будто у нашего папы, Петра Михайловича… Собственноручно, говорят, доит козу и копает огород… И с сыном твоим, Тимохой, будто они не разлей вода. Только что не в обнимку по деревне ходят…

— Ох, ну люди! — Полина ударила подушку. — Ну люди… Виды он на меня имеет… Я так и знала. Я… Нет, ну ты этому поверила?

— А что такого? — в свою очередь, приподнялась Любава. — Верю ли я, что мою сестру, не старую еще, симпатичную самостоятельную вдовушку, кто-то может хотеть? Ты об этом?

— Да он… Да он моложе меня! У него сыну шесть лет… Да просто я лечила его, поэтому разговоры…

— Кого ты только не лечила, разговоров не было, — невозмутимо вставила Любава.

— Да нет же ничего… Вот люди!

— Ну нет и нет… — спокойно согласилась сестра. — А чего ты завесилась тогда?

— Да просто знала я, что эти разговоры пойдут! Знала, говорила ему!

— Ага. Значит, говорила. А он что?

Полина почувствовала, что сестра улыбается в темноте.

— Да ну тебя. Я смотрю, тебе все это нравится. Ты уже поверила сплетням!

— Да, мне это нравится. Нравится, что моя сестра кому-то нравится. Тьфу, стихами заговорила… Весна… Если ты кому-то нравишься, то, значит, и я могу…

— Люба… — после минутной паузы начала Полина, — а ты смогла бы… жить с кем-то… после Семена?

— Не знаю, — не сразу откликнулась сестра. — Я, честно говоря, даже не думала об этом.

— А ты подумай на досуге. Вот придет и станет жить в твоем доме чужой человек. Тебе уже не двадцать лет, когда детей растить вместе и все впереди. У тебя свои болячки, слабости свои, которые Семен-то знает. А от чужого человека скрывать придется. Напрягаться. И выглядеть надо всегда на пять. А ведь не получается с нашей жизнью…

— Значит, ты об этом думала, — сделала вывод сестра.

— Как не думать? Думала…

— Ну и как он? Видный?

— Кто?

— Спонсор… ваш?

— Тьфу! И прозвище ведь какое прилепили — Спонсор! А человек просто свежим воздухом дышит, козье молоко пьет. Прописали ему!

— Не скажи… Прозвища просто так не липнут. Говорят, он что-то такое задумал. Деревню вроде как восстанавливать.

— Задумал! Мало ли что можно задумать! Вот когда осуществит задуманное, тогда и поговорим.

— Вон ты какая… принципиальная, — покачала головой Любава. — К тебе на кривой козе не подъедешь.

— А к тебе подъедешь?

— И ко мне не подъедешь! — расхохоталась Любава. — Я теперь ого-го! Пухов меня увидит — с другого конца улицы кланяться начинает. Во как!

— Чем это ты его так напугала? — не поняла Полина.

— Да вот нашла чем, — уклонилась от ответа сестра. — Жизнь заставит — научишься мужиков пугать. Ты ведь Павла Гуськова не испугалась? Ой, сестрица! Утро скоро, а мы все лясы точим! Тебе с утра своих отправлять. А мне — в пекарню…

Любава потянулась, сладко зевнула, отвернулась от сестры и ровно через две минуты уснула. К Полине сон не шел. Она слушала дождь за окном, который наконец выровнялся, перестал хлестать. Миролюбиво сыпал, делая черноту за окном мутно-серой. Разговор с сестрой взволновал ее. Она попробовала взглянуть на себя с позиций этого разговора. Стала спорить непонятно с кем, возмущаться нелепости и неизбежности сплетен. В конце концов Полина поднялась, вышла в сенцы, подошла к окну. Постояла, прижавшись лбом к холодному стеклу. Дождь царапался снаружи. Разговаривал…

…Дождь царапался снаружи, словно пытался проникнуть внутрь, но не мог. Посерело. Из разбавленной темноты явственно выступил остов декорации, обозначились залежи костюмов на столе, обрисовались острыми углами горой торчащие стулья…

Володька осторожно повернулся и пошевелил пальцами затекшей руки. В ответ на его движение Ирма тихо вздохнула во сне. Володька дотронулся пальцами до ее волос, захватил прядь и поднес к лицу. Прижался носом, вздохнул. Потом осторожно отодвинулся, сполз с дивана. Пристроился рядом, на корточках, и стал смотреть. Он трогал взглядом вздрагивающие ресницы Ирмы, ее острый нос, мягкие, немного припухшие губы. Ему казалось, что никогда еще она не была такой красивой, как сейчас. В этот миг ее красота, женственность принадлежали ему одному. И это не вмещалось в его сознание, голова кружилась от таких мыслей.

Он бы мог очень долго сидеть и смотреть на нее. Но утро неумолимо наступало, и нужно было что-то решать. Володька оделся и разбудил Ирму осторожным поцелуем. Ирма поджала коленки, улыбнулась во сне. Володька, улыбаясь, смотрел на нее. Она вдруг замерла и широко распахнула глаза.

— Сколько времени? Ты уходишь?

— Мне не хотелось тебя будить. Ты так сладко спала… Но скоро рассвет. Мы должны что-то решить.

— Что решить? — Ирма сонно хлопала ресницами.

— Я не отдам тебя Павлу. Мы должны быть вместе. Разве не так?

— Не знаю. Ты не понимаешь, Володя, что говоришь. Там же Катюшка! Я должна ехать домой.

Ирма села и стала искать свою одежду. Володька взял в руки ее лицо, повернул к себе.

— Я люблю тебя. И никому не отдам. Сейчас мы вместе поедем к Павлу и все скажем…

— Да ты что! — испугалась Ирма. — Он убьет тебя! И меня убьет!

Она высвободилась из Володькиных рук, заметалась по кабинету, собирая одежду.

— Куда ты, Ирма? Успокойся. Ну… сядь. Мы что-нибудь придумаем.

Ты не знаешь его! — затараторила Ирма, руки ее затряслись, и сама она вся задрожала, как листок на ветру. — Он не отдаст мне дочь. А без нее я не смогу. Нет, ничего не говори ему! Вообще не попадайся ему на глаза. Я сама потом… Я что-нибудь придумаю… Пожалуйста, Володя, уходи! Вдруг сторож войдет!

— Ирма, милая, выслушай меня. Мы не сможем так… Это деревня, все равно люди узнают. Уж лучше сразу, поверь мне! Давай наберемся храбрости, и…

— Никто не узнает, — отрешенно глядя мимо Володьки в окно, возразила Ирма. — Больше у нас ничего не будет. Никогда.

— Как не будет? О чем ты говоришь, Ирма? Я жить без тебя не могу! Зачем же ты остановила меня вчера, ведь я собрался уйти?

— Ни за что страдаю, — словами своей героини ответила Ирма. — Так хоть будет за что…

Володька вскочил, подошел к окну, вернулся.

— Мы уедем. Заберем твою дочь и уедем.

— Он найдет нас!

— Не найдет. Я служил за Уралом. У меня там друзья остались, помогут. Помни, Ирма, ты теперь не одна. Я всегда думаю о тебе. Всегда!

— Хорошо, Володя, я поняла. Ты должен уйти. Там сторож…

— Сейчас иду. Да, сторож. Я в окно вылезу. А ты спи. А дома… Я буду ждать тебя каждое утро в десять у кладбища комбайнов. Там будка заправочная есть заброшенная, знаешь?

— Да.

— Пообещай мне, что придешь!

— Ладно, Володенька… Уходи.

Володька подошел к Ирме, опустился на диван. Обнял ее так, что косточки хрустнули. Быстро несколько раз поцеловал и ушел.

Ирма лежала, словно оглушенная его словами, его лаской. Помимо своей воли она стала вновь и вновь прокручивать сегодняшнюю ночь. И эти впечатления наваливались на нее сладкой тяжестью, не давали дышать. Она поднялась, влезла на подоконник и открыла форточку. Влажный весенний воздух заполнил комнату. Она забралась с ногами на диван, укуталась своим плащом. Ей не хотелось думать о Павле, но не думать о нем она не могла — утро уже подкрадывалось к ней, как приговор. Жгучие, горькие, наполненные ядом мысли ползли в ее праздничный мир, как змеи. Гнездились там, щипали и начинали властвовать. Предстояло возвращаться домой.

…Володька шел под дождем, не пряча головы. Шел и улыбался. Райцентр спал. Только кое-где начинали продирать горло первые петухи. Было по-утреннему зябко. Володька вдруг сорвался и побежал, подпрыгивая, как мальчишка. В проулке он опять перешел на шаг, потому что увидел колхозный автобус, в котором они приехали выступать. Автобус стоял как шатер, точно посередине проулка. Боковая дверца была распахнута настежь, и оттуда торчали чьи-то ноги. Володька подошел ближе. По ботинкам он узнал Генку Капустина. Генка спал поперек прохода, вдрабадан пьяный. Володька попытался разбудить Генку, но безуспешно. Наконец Капустин посмотрел на него мутными глазами и сказал:

— Все бабы — стервы.

Володька никак не мог согласиться с товарищем. Он оттащил Генку от прохода, устроил его на заднем сиденье и сел за руль. Когда он подкатил автобус к дому Любавы, все еще спали.

В селе к таким, как Добров, всегда относились настороженно. Кто знает, чего он хочет? Что ему надо-то, у него на лбу не написано. Дарья Капустина, много лет проработавшая старшим поваром в колхозной столовой, рвение чужака восприняла с опаской: пришел, стал высматривать, вынюхивать. С бабами-поварихами шутки шутить. Интересоваться стал — чего бы им в своей столовой улучшить хотелось? А те и рады стараться.

Целый список составили в момент. И сушилку к мойке, и стулья новые, и занавески. И духовку новую, поскольку старая совсем не печет. И ремонт зала современный. Дарья Капустина только что не плевалась, читая список. Ну дуры, дуры и есть.

— А для чего ему это? Вы спросили? — выговаривала своим работницам Дарья. — Может, он хочет прикупить нашу столовку да ресторан в ней открыть? Вы думаете, он вас официантками тут поставит? Как же! Держи карман!

— Ну! Ресторан! Скажешь тоже! — возражали столовские. — Кто это в ресторан-то ходить будет?

— А вот сделает с отдельными номерами — с трассы ездить станут! — пророчила Дарья. Не верила она в бескорыстие спонсоров, хоть убей!

Добров, не слушая пустых разговоров, делал свое дело. В ближайшие выходные прибыла бригада рабочих. Одеты они были чудно — в чистые синие комбинезоны с желтыми буквами и синие же кепки с желтыми козырьками. Выгрузили цемент, песок, кучу разных смесей. Начали ремонт. Столовские бабы не поленились — пришли поглазеть, как споро и ладно работает городская бригада. Чудеса, да и только. Лесенки блестящие разобрали, залезли, реек набили, пластиковые панели друг к дружке — чпок, чпок! Раз-два — потолок готов. Бабы ахнули. Побежали по домам мужиков звать. Пока ходили — рабочие в новый потолок светильники приладили. Любо-дорого! Европа тебе, а не Завидово какое-то. Мужики деревенские только крякали, обходя фронт работ. Два дня в упор работала бригада. А в понедельник рано утром столовские бабы пришли на работу. Зашли так тихонько и встали, потрясенные. Дарья Капустина, зайдя, ретировалась в коридор. Разулась, а затем робко прошла в зал босиком. По ее представлениям, столовский зал теперь походил больше на сказку, нежели на быль. И стало заранее жаль этой сказки, поскольку она трезво оценивала привычки столовской публики.

Дарью умиляло все: и кафельный пол, уложенный, как шахматная доска, в клеточку, и цветной пластик, и новые занавески — яркие, нарядные. И столы новые, и стулья. Не обманул Спонсор. Все сделал, как обещал.

Молча прошла Дарья на кухню. Загремела кастрюлями. За ней потянулись остальные. В молчании шла подготовка к завтраку. Дарья, начальница, молчала, а поварихи, глядя на нее, обсуждать увиденное опасались. Еще нарвешься на ее острый язык. Ну а когда мужики на обед пришли, тут все и началось. Затоптались на пороге, словно в гостях они, а не в своей столовке. Куртки грязные, замасленные поснимали и на вешалки пристроили. Руки мыть в очередь выстроились. Каждый к сушилке подходил, пробовал — как это: поднесешь руки, никуда не нажимаешь, а оно включается? Мужики гомонили за обедом. Шутили, но не зло, уважительно. Было как-то всем неловко, что вот посторонний человек приехал и порядок у них навел. А сами они не могли, или не хотели, или же не знали как…

Удивление их достигло высшей точки в разгар обеда, когда стали выдавать дымящееся жаркое. К столовке подъехал Крошка на тракторе и сгрузил на площадку две новехонькие будки общеизвестного назначения. Будки были свежесрубленные, гладкие. Желтые, как скворечники. Дверцы ладные, с ручками и защелками внутри. Последовал новый взрыв эмоций. Мужики высыпали на улицу, окружили Крошку. Всем бросились в глаза старые будки, на которых уж и живого места не было, а двери болтались, как белье, на одной прищепке, того и гляди ветром унесет. И как-то ведь умудрялись пользоваться этими будками. А вот теперь стало ясно — пользоваться ими нельзя. Вообще так жить, как они живут, — нельзя. И надо с этим что-то делать. Закурили завидовские мужики, помолчали. После обеда расходились какие-то прибитые. А к вечеру будки уже стояли на месте старых. Вызывающе белели на фоне буйной весенней зелени. Дарья выгнала своих девчат на покраску. Будки красили в зеленый, чтобы не слишком выделялись.

У столовских начался праздник души. Они и одеваться на работу стали по-особенному — то шарфик, то бусики. Только Дарья Капустина не могла отдаться общей радости до конца — как она и боялась, начались проблемы с сыном. Генка, обычно веселый и работящий, стал замкнутым и угрюмым. И это еще полбеды. Как и всякий деревенский парень в этом случае, Генка потянулся к бутылке. Дарья забеспокоилась. Думала она посоветоваться с Полиной. Как-никак несколько месяцев Генка в клубе торчал все свободное время, у той на глазах. Но Полины дома не оказалось — осталась в районе, на семинаре.

Задумчивая и невеселая шла Дарья мимо кладбища старых комбайнов к себе в столовую. Она вся погрузилась в безрадостные мысли и, как всякая мать, искала причину Генкиного срыва в себе, в том, как она его воспитала. Где недоглядела? Почему не знает, что случилось? Так шла Дарья, угрюмо глядя себе под ноги, и чуть не столкнулась с Ирмой Гуськовой. Охнули обе, словно привидение увидели.

— Фу-ты… Ирма! Чуть не сшибла тебя, прости.

— Ой, теть Даш, это я зазевалась…

В другой раз Дарья непременно задалась бы вопросом, откуда это вынырнула Ирма Гуськова, что она делала в таком нелюдном месте в утренний час? А сейчас ей не до того было.

Ирма собиралась пойти своей дорогой, но Дарья остановила ее: погодь!

Ирма приостановилась и отчего-то стала покрываться легкой краской. Но и на это Дарья внимания не обратила. Она обдумывала, как спросить о Генке и при этом не ляпнуть лишнего.

— Спросить тебя хочу, Ирма… Вот вы в клуб вместе ходили с Геной моим. Ничего ты странного за ним не приметила?

Странного? — Ирма как-то даже с облегчением вздохнула, краска стала понемногу спадать с ее лица и шеи. — Ничего странного. Гена всегда такой веселый, смешит нас всех… А что такое-то, теть Даш?

— Погоди. Веселый… Выпивали они там, может, с кем? С Крошкой, может, или с Ваней Модным?

— Ну… случалось. Так это после спектакля, все вместе. Да и то… Крошка пил, а Гена — не очень.

— Ну, может, они с ребятами не поделили чего? Поссорился он с кем? — не унималась Дарья, внимательно вглядываясь Ирме в глаза.

Та очень искренне удивлялась.

— Да нет же, теть Даш! Гена не может ссориться. Он сразу все в шутку переводит. У него со всеми хорошие отношения, его все любят…

— Все любят… — угрюмо повторила Дарья. — Все, да не все, видать, раз он от тоски сохнуть стал!

— Как это — сохнуть? — не поверила Ирма.

— А так это! Никогда с ним раньше этого не было! Придет домой с работы, слова доброго не скажет. Все молчком да сопком. А то и напьется…

Дарья шмыгнула носом и, в сердцах махнув рукой, пошла своей дорогой. Ирма в недоумении некоторое время смотрела ей вслед. Затем спохватилась и заторопилась по тропинке прочь от кладбища комбайнов. А Дарья после встречи с Ирмой шла взволнованная. С одной стороны, ей было приятно еще раз услышать о сыне хорошие слова, с другой — разговор совсем не пролил света на ее беду, а только еще больше запутал. Тут она увидела Володьку Никитина. Он пересекал дорогу прямо перед ней. Она, не задумываясь над тем, откуда вынырнул Володька, которого во время их беседы с Ирмой и на горизонте не было, остановила его и стала выспрашивать на интересующую ее тему. Володька ничего вразумительного не сказал. Более того, он вел себя странно. Смотрел на Дарью так, словно до него с трудом доходили ее вопросы. Дарья оставила его в покое, но укрепилась в мысли, что от нее что-то скрывают. И она будет не она, если не дознается, что стряслось у Генки.

Подойдя к столовой, Дарья остолбенела. На ярко-зеленых будках, которые они с бабами так старательно выкрасили два дня назад, не было дверей. Двери исчезли совсем. Нет, как не было. Дарья в сердцах плюнула на асфальт и прошагала в столовую.

— Видела? — спросила ее Валька Акимова, кивая в сторону улицы. — Обе сняли.

— Нашим хоть золотой унитаз поставь, все одно! — зло отозвалась Дарья и загремела кастрюлями. — Все разворуют и пропьют, горлопаны! Сами ничё сделать не умеют, руки из задницы выросли. Зато украсть — вот они мы! Эх!

Дарья сама не заметила, как изменилось ее отношение к залетному Спонсору. Теперь ей было больно и обидно уже непонятно отчего. И оттого, конечно, что Генка, сын ее, уродился такой непрезентабельный, что не везет ему в жизни. И что мужики у них в деревне такие идиоты. И что любое добро, предложенное им бескорыстно, тут же рискует быть облитым тем, что находится в зеленых будках без дверей.

Мужики, пришедшие на обед, заходить внутрь не торопились. Стояли на площадке, курили, обсуждали происшествие. Столовские бабы вышли на крыльцо, стали высказываться, ругаться. Дарья не пошла. Что толку-то? Можно подумать, кто-то рассовестится и двери вернет… Но внутри у нее так все кипело, что щи она все же пересолила, а в винегрет забыла налить масла. Когда кто-то из мужиков заикнулся про масло, она высунула голову в раздаточную и громко объявила:

— Уборная без дверей, винегрет без масла! Обойдетесь!

Между тем слух о пропаже дверей разнесся по селу с быстротой молнии. Стали собираться любопытные. Приехали ребятишки на велосипедах, подтянулись пенсионеры. Стояли, смотрели на голые будки, качали головами. Кто-то, видимо, успел сообщить Доброву. Он приехал к концу обеда, когда мужики стали выходить на крыльцо. Увидев Спонсора, останавливались, кучковались. Никто не уходил. Понимали, что разговор будет. Дарья на крыльцо не вышла. Ей стыдно было перед приезжим за односельчан. Для него происшествие было в новинку. Для нее — нет. За время ее работы в столовой помещение взламывали три раза, воровали продукты. Не столько унесут, сколько напакостят. Окна в столовой были огромные, во всю стену. Она стояла с полотенцем и все видела. Завидовцы кучковались в несколько групп. Добров встал напротив, постоял, опустив голову к земле. Затем посмотрел на людей и заговорил негромко. Дарья не разбирала слов, но ей казалось, она и так знает, что он говорит. Он сделал жест рукой, как бы пытаясь охватить холмы за селом, коснуться озера и горизонта. Дарья это поняла так: красиво, мол, у вас. Живете в таком месте и не цените. Говорил Спонсор без зла, не ругался. А на лице у него было крайнее огорчение, и сельчане смотрели на него с любопытством. Спонсора не перебивали. Он, конечно, говорил о том, что село может быть таким же красивым, как сама природа. Что люди на то и люди, чтобы уважать себя. Чтобы жить, как положено. Ходить по чистым улицам. Гулять по чистому лесу. Пользоваться чистым туалетом.

Долго говорил Спонсор и проникновенно. Никто не уходил. Лица мужиков постепенно утрачивали насмешливое любопытство, а приобретали некоторую суровую хмурость. Потом Добров повернулся и пошел к своей машине. Только тогда народ зашевелился, но уходить никто не торопился. Стихийно собравшиеся вместе люди хотели общаться, поэтому разошлись не скоро.

Дарья уходила последней. Она закрыла столовую на замок. "Увидела спускавшийся с горы городской автобус, вспомнила, что надо зайти в магазин. Когда подходила к магазину, автобус разворачивался, чтобы высадить пассажиров. Дарья узнала среди пассажиров Ольгу. Вспомнила, что та вместе с Генкой играла в спектакле. Но расспрашивать Ольгу не было настроения, да и народу рядом полно. Поэтому Дарья только походя спросила:

— Куда это, Олюшка, средь недели мыкалась? В город? Ольга недружелюбно зыркнула на Дарью.

— Вам-то что? Куда мне надо, туда и ездила.

Дарья даже остановилась, настолько неожиданной оказалась грубость, брошенная Ольгой в ее адрес.

— Да что ты, Оля? Я просто так спросила…

Дарья была обескуражена. В ответ на ее слова Ольга вся как-то подобралась и быстро пошла по улице, будто Дарья могла ее догнать. Дарья даже остановилась. Ничего себе! Да чем же она такое отношение заслужила? Будет каждая пигалица вот так огрызаться?

Дарья вернулась домой сама не своя. Даже происшествие в столовой померкло перед неожиданной грубостью Ольги. Весь вечер она не находила себе места, думала и гадала, где могла перейти дорожку этой Ольге. Ведь недавно же шила костюмы для всех для них же! И Ольга была веселая, шутила… Что же успело стрястись за столь короткий срок? И чем больше она думала и гадала, тем больше хотела поговорить с Полиной.

Утром, когда она по прохладе торопилась на работу, Дарья старалась ни о чем таком не думать. Она тщательно искала в своей жизни что-нибудь приятное, за что можно зацепиться мыслью. Подумала про золотые шары, которые давно хотела развести под окнами столовой. Решила завтра же откопать в палисаднике и рассадить, пока они сильно не пошли в рост. Остановилась, стала искать в сумке ключ и краем глаза заметила: что-то не то. Обернулась и ахнула. Будки стояли целехонькие! Обе! Ночью двери были возвращены на место. Дарья, не открыв столовой, подошла к уборным. Постояла, покачала головой. Она должна была признаться себе, что в корне изменила свое мнение о Доброве. Зауважала его. Сегодня Спонсор одержал в Завидове свою первую победу.