Глава 12

Марину поселили у бабы Кати, которую все в деревне звали Плешивкой. Самое интересное, что Плешивка вовсе таковой не являлась. Она имела довольно густую для своих лет шевелюру, которую наводила посредством химической завивки. Прозвище было не Катино, а родовое. Одного из Катиных прадедов угораздило рано облысеть. В деревне это было редкостью, и потому соседи быстренько состряпали ему прозвище — Плешивый. Потом прозвище, как водится, перешло к сыновьям, хотя у тех с растительностью на голове был полный порядок. Все Калачевы в селе с рождения звались Плешивыми. И к Кате это прозвище прилипло. Хотя у нее-то как раз волосы были густые, вьющиеся. Родилась Плешивкой и уж, видать, помирать придется с этим обидным для женщины прозвищем.

Плешивка выделила для квартирантки маленькую светлую спальню и стала с интересом приглядываться к молодой танцорке. Хотелось понять — чем живут нынешние городские девки, что у них на уме, какие интересы? Но интересов новая квартирантка открыто не проявляла. Спала до неприличия долго, потом клевала что-нибудь, как птичка, и отправлялась в клуб. Там она, говорят, беспрерывно танцевала — вела группы. Сначала к ней приходили малыши, затем — молодые девчата. А уж вечером — женщины. Народу к танцорке записалось полно. Пришлось желающих поделить и составить плотный график.

— Тебе что же, платют много, что ты так урабатываешься? — допытывалась Плешивка. — Скакать-то целый день тоже небось устаешь?

— Танцевать люблю, баб Кать. Да и что здесь делать-то еще? С тоски сдохнуть можно.

— Кавалера заведи.

Марина в ответ лишь презрительно фыркала. Выказывала презрение деревенским кавалерам.

— Пф-ф… Нормальных пацанов-то у вас нет.

— Как нет? — обиделась за своих Плешивка. — Какие в армии, какие в городе учатся. Летом понаедут, отбоя не будет.

— Летом… — передразнила Марина, словно речь шла о конце света, который, говорят, настанет, но, может, и не настанет.

Одевалась Марина хорошо. Дорого одевалась. Привезла себе из города кожаный плащ — белый, с двумя черными полосками. Словно не по деревне в грязь собиралась в нем ходить, а по проспекту. Сапоги на шпильках. Одних джинсов Плешивка насчитала у танцорки пять штук — и черные, и белые, и драные в махрах, и с картинками, и в блестящих белых камушках. «Со стразами», — объяснила Марина, блестя задницей в стекляшках перед зеркалом.

— Родители небось бизьмесьмены? — осторожно разведывала Плешивка. До смерти было любопытно, откуда у танцорки деньги на дорогие тряпки.

И Полина-медичка, и завклубом, и библиотекарша — все клубные получали мало, и работа их считалась непрестижной. Плешивка об этом по телевизору слышала.

— Стала бы я с родителями-бизнесменами в деревне отираться, — хмыкнула в ответ Марина. — Ты что, баб Кать? Обычные родители. Мама дома с братишкой сидит. А отчим на железке вкалывает. День-ночь — на двое. Живем как все.

— Как все! — причмокнула Плешивка, недоверчиво оглядывая Маринины стразы. — Как все…

Конечно, молодежь сейчас одевается хорошо. Чуть ли не каждую субботу в город на барахолку мыкаются, Автобус битком. Но надо признать — до Марины завидовским девкам далеко. То ли носить не умеют, то ли чё? Не могла понять Плешивка.

Молодежь за Мариной табуном ходит. Это не удивляет, это как раз нормально. Плешивку занимало другое: почему Марина никого не выберет себе в кавалеры? Много — это все равно что никто. Ходят пацаны за ней толпой по деревне, словно кобели весной. Крыльцо семечками исплюют, окурками палисадник загадят. Ходил бы один — не было бы такого беспорядку.

Раз в две недели уезжала Марина в город. Собиралась основательно. Набирала в магазине конфет, игрушек. Полинин Тимоха приносил ей с утра молока — утрешник, парное. Нес молоко до автобуса, провожал. Возвращалась Марина в понедельник утром. Задумчивая какая-то, смурная. Долго сидела у окна в своей спальне, пялилась в огород. Там, в огороде, промышляла толстая черная, с отливом, ворона. Косила глазом в сторону собачьей конуры. Зазевается собака — ворона шасть к миске, урвет какой-нибудь кусок. Так было почти всегда. Ворона кормилась здесь давно, отяжелела.

Наглядевшись на ворону, Марина выходила на крыльцо, курила. Плешивка в такие дни не лезла с вопросами к квартирантке. Не то чтоб из вежливости, а чувствовала, что не время. Но из этих поездок и возвращений сделала вывод: у Марины кто-то есть в городе. Этот кто-то и дает ей денег на тряпки. Возвращаясь, танцорка всякий раз тяжело переживает разлуку. «Видно, связалась с женатым», — думала Плешивка и сочувствовала Марине.

Кроме сердобольной бабы Кати, в деревне проявлял сочувствие приезжей еще один человек — медичкин сын Тимоха.

Он частенько провожал танцорку после клуба. Нес за ней тяжелый магнитофон.

Техникой обеспечил Марину Добров, которого в Завидове сразу же окрестили однозначно — Спонсор. Оставлять дорогую технику в клубе Марина опасалась — там не было сторожа. Длинный худой Тимоха безропотно тащил магнитолу от клуба до дома Плешивки. Иногда Марина и Тимоха сидели на крыльце, разговаривали. Но разве Тимоха — кавалер? Он хоть и большой, но все же пока маленький. Долго не могла Плешивка раскусить квартирантку. Мучилась. Когда раскусила — успокоилась. Но это случилось гораздо позже, когда стало совсем тепло и молодежь словно бы сбесилась — шумными стаями забродила по ночам.

А пока стояло начало мая, готовились зацвести сады, в овраге за селом из последних сил держалась черемуха — чтобы не раскрыть свои секреты раньше времени, дотерпеть до положенного срока. Дух в деревне стоял особенный, какой бывает только в мае. В палисадниках тут и там белым брызнули нарциссы. Возле дома Полины дружно торчали вдоль дорожки тугие головки ирисов, готовые раскрыться. Проглядывали сиреневым. Тимоха вывел из гаража свой мотоцикл. Проверял целый день, налаживал. Вечером ураганил по деревне, гонял кур. А на другой день, разрезая звуком тугой прозрачный воздух, подрулил к домику Плешивки, несмело улыбаясь, взглянул на крыльцо. Марина, по своему обыкновению, курила на приступке, никого не стесняясь. Молча кивнула Тимохе, не меняя позы.

— Айда за черемухой! — позвал он.

— Куда?

— Я место знаю.

Марина выбросила окурок в палисадник, спрыгнула с крыльца. Минута — и она готова. Сидит позади Тимохи, обняла его за талию.

Едут. У Тимохи дух зашелся. И зачем овраг с черемухой так близко? Зачем до него не как до райцентра? Как горит его кожа под маленькими пальцами Марины — не описать. Как он спиной чувствует живое тепло ее груди, а шеей — дыхание! Ехал бы и ехал так целую вечность. Но овраг — вот он. И все же Тимоха схитрил. Сделал крюк, как бы выбирая место, где лучше оставить мотоцикл. Выбрал. Марина спрыгнула и стала скакать, как дедова молодая коза Белка. Тимоха понимал эти ее скачки. Марина скакала и танцевала на траве от восторга, он и сам испытывал пьяный восторг весны, усугубляемый сладким духом черемухи. Но скакать Тимоха стеснялся. Он стоял возле мотоцикла и улыбался, глядя на девушку. Потом они спустились в овраг, в его сырую прохладную сердцевину, в самую гущу дурманящего, неправдоподобного в своей густой щедрости, аромата: Где-то здесь, не дожидаясь ночи, вовсю щелкал соловей, выводил рулады.

— Мамочка моя! — всплеснула руками Марина. Она не нашла больше, что сказать. Тимохе вдруг стало стыдно за пустые бутылки, валяющиеся тут и там под ногами. За консервные банки и использованные презервативы, то и дело попадающиеся на глаза. Как-то не учел он всего этого. Не замечал, что ли, раньше? А если бы учел, то не поленился бы, приехал заранее, прибрал… Но Марина, казалось, ничего не замечала, кроме самой черемухи, этих белых пахучих облаков с синими окошками неба меж веток.

Тимоха полез наверх, ломал ветки и подавал Марине. Вскоре она сама стала похожа на облако. Смеясь, позвала Тимоху: хватит!

Вернулись к мотоциклу.

— Айда кататься! — затаенно, боясь отказа, позвал Тимоха.

— Айда! — передразнила Марина.

Поехали. Мотоцикл ревел на всю округу, Марина смеялась, подпрыгивая на кочках, черемуха щекотала парню шею.

В лугах за селом было пусто, звонко от ветра и прозрачного воздуха. Молодая зелень била в глаза своей неприкрытой яркостью. Грунтовая дорога весело бежала меж полей, и здорово, что не было ей конца и края. Так можно было лететь, подпрыгивая на кочках, довольно долго, целую вечность. Тимоха ни на что в мире не променял бы эти мгновения. Но нужно было возвращаться, обещал матери помочь по хозяйству. Ей некогда — завтра театр уезжал в район на фестиваль.

Тимоха подрулил к самому крыльцу Плешивки, Мотоцикл с треском отфыркивался после гонки. Плешивка, щурясь от солнца, смотрела на них через окно. Марина спрыгнула на землю в облаке черемухи, легко вспорхнула на крыльцо. Там лицо в черемуху окунула — надышаться. И оттуда Тимохе пальчиками сделала «пока».

У парня сердце выпрыгнуло и по крыльцу вслед за Мариной — прыг, прыг…

За танцоркой уже дверь закрылась, а он все таращился вслед с блаженной улыбкой.

С остатками улыбки он и домой пришел. Взял ведро с мешанкой, понес корове. И вернулся — выражение лица не изменилось. Физиономия сына весьма удивила Полину.

— Тим, да ты слышишь ли, что я говорю?

Тимоха с трудом вынырнул из своего блаженного состояния и уставился на мать.

— Вот список, говорю, тебе. Все дела твои расписаны на каждый день. Кого кормить, поить, когда доить.

— Ага.

— Деньги вот где лежат. Видел?

— Угу.

— Кур не забывай. Утром давай им лоток зерна и лоток подсолнечника. Загоняй их вечером.

— Ну.

— Тим, я ведь на две недели уезжаю. Справишься?

— А то!

— Если что, сразу к деду! Понял?

— Знаю. Ты утром уезжаешь?

— Завтра с утра. Генка Капустин повезет. Наши выступят — и сразу назад. А я останусь. Для руководителей семинар будет. Учеба. Мастер-классы будут показывать разные актеры, режиссеры. Из Москвы будет театральный критик. Драматурги всякие. Да ты меня слышишь?

— Угу.

— Я у тети Любы поживу. Тебе звонить буду. Да ты не заболел ли?

Полина привычным движением проверила у сына лоб. Все нормально.

— Да здоров я, мам. Поезжай и ни о чем не думай.

— Как не думай? Теленка не забывай поить. И сам вари себе, не ешь всухомятку.

На следующее утро завидовские артисты уезжали на фестиваль в район. Декорации разместили в самом конце автобуса, костюмы развесили по салону, предварительно упаковав в целлофан. Ехали шумно. Всех возбуждало предстоящее выступление в районе. Больше других было слышно, конечно, Ольгу. Она сидела впереди, громко хохотала, то и дело вертелась, пытаясь общаться сразу со всеми. Клавдия Семеновна попробовала завести русскую народную, но ее бесцеремонно заглушил включенный Генкой магнитофон. В общей шумихе не участвовали двое. Как-то так получилось, что Ирма сразу прошла назад, заняла боковое место. А Володька втащил туда декорацию. Поставил и сел рядом. Так они ехали на заднем сиденье, занавешенные костюмами. Притихшие, молчаливые. Впереди них сидела Полина. Умудрялась дремать в общем шуме. Какой-то отрезок пути пришлось ехать проселочной дорогой. Подбрасывало так, что костюмы сыпались с вешалок. На Володьку, сидевшего ближе к проходу, свалилась вешалка с платьями. Он положил ее себе на колени, сдвинувшись к Ирме. Теперь их колени волей-неволей оказались тесно прижатыми друг к другу. Ее левое — к его правому. Это обстоятельство сразу внесло в поездку этих двоих совершенно особенную ноту. Ирма перестала слышать автобус. Кто о чем говорил, кто над чем смеялся? Ее ощущения переместились в область левого колена — через ткань одежды к нему проникало горячее нервное поле сидевшего рядом мужчины. Это было волнующе приятно. Тело расслабилось. Из него совершенно исчезло напряжение. Оно всеми клеточками слушало свое левое колено и отзывалось незнакомыми новыми импульсами. Ирма попыталась эти импульсы расшифровать. Она чуть шевельнулась, устраиваясь поудобнее, Володька мгновенно отреагировал — шевельнулся в ответ, но колено не отодвинул. И она свое не убрала. Ей было приятно греться его теплом и так уютно чувствовать рядом его колено. Наверное, Володька ощущал нечто подобное. Он нашел ладонь Ирмы и накрыл своей. Она руки не убрала. Володька гладил тонкие пальцы, и они в ответ слабо вздрагивали. Ирма смотрела в окно, но все ее существо сейчас было обращено к нему. Она сама испугалась своих ощущений. Вся нежность, которую он накопил и не мог, не смел выразить, щедро лилась теперь через пальцы вверх по руке, к шее, к голове. Все становилось горячим, словно Ирма сидела у огня. Щеки ее пылали, вся она горела, внутри что-то томительно вздрагивало и подкатывало к горлу.

Дорога до райцентра оказалась слишком короткой. Там, на площади, уже выстроились автобусы их конкурентов — многочисленных сельских коллективов, прибывших на фестиваль. Суета сразу же поглотила их — регистрация участников, размещение, обед. После обеда Полина отправилась на жеребьевку и, к своей досаде, вытащила третий номер. Выступать третьими — значит, последними сегодня! Поздно вечером, когда ребята устанут, а ведь им предстоит еще обратная дорога! Она попыталась поменяться местами с Марьевкой или Студенцом, но никто из них не собирался ночевать в райцентре. Оба коллектива планировали вернуться домой засветло. Впрочем, завидовским артистам, похоже, было все нипочем.

В комнате, которую им отвели под гримерку, стоял дым коромыслом. Стол выдвинули на середину, нарезали привезенного с собой сала, бочковых огурцов с чесноком. Откуда-то появилась бутылка самогона. Полина за голову схватилась:

— Вы что творите, граждане? Мы выступаем последними! Последними! Вы до десяти часов должны огурчиками быть!

— Я трезвым на сцену не выйду! — твердо заявил Крошка. — Что хотите со мной делайте.

— Я прослежу, чтобы не больше стопарика на брата! — пообещал Ваня Модный.

Все в один голос его поддержали. Стали разливать. Слава Богу, минут через десять дали звонок на первый спектакль, и Полина приказала сесть всем в зал и смотреть. Гримерку с закуской закрыли на ключ. Непонятно каким образом, но к концу выступления второго коллектива Крошка уже был сильно навеселе и, похоже, совсем не волновался.

— Выведите его на крыльцо! Пусть подышит, — попросила Полина и побежала гримировать Кабаниху.

Прозвенел первый звонок — Крошки нет!

— Где Крошка?

— За сцену пошел, к вам…

— Ищите его!

Полина выбежала на крыльцо. Ей сразу бросилась в глаза перемена, произошедшая в природе за каких-то два часа. Над площадью небо застыло, словно кто натянул ровное серое полотно. Воздух уплотнился, потяжелел. «Только дождя не хватало!» — подумала Полина, представив размытую проселочную дорогу и застрявший колхозный автобус с артистами. Не надо бы сегодня дождя…

Как она и предполагала, Крошка в костюме Дикого (в рубахе с жилеткой и в картузе) торчал у дальнего киоска, покупал сигареты. Полина отчаянно замахала ему. Огромный Крошка невозмутимо и степенно пересек площадь.

— Начинаем уже! — только и сказала Полина, подталкивая его к дверям.

Районный Дом культуры только что пережил ремонт, и выступать здесь было приятно. В зале новые кресла, на сцене свежие, еще не успевшие запылиться кулисы. Возле сцены операторы с камерами толкутся — областное телевидение. Все как положено. Полина смотрела спектакль из зала. И чувствовала сразу все — и огромное единое дыхание зала, и каждый вздох, идущий со сцены, и каждую интонацию и жест. После сцены Кабанихи и Дикого поняла, что все пройдет как надо. Крошка наконец разозлился и сегодня играл именно то, чего она не могла добиться от него до сих пор. Играл самодовольного, зарвавшегося купца. Хорошо играл.

Вообще сегодня все были в ударе. И Ольга, и Клавдия Семеновна, и Ирма… Все Полинины «звезды». После финала их долго не отпускали. Зрители приветствовали сельских артистов стоя. А в завершение Полина увидела Любаву — та возникла из боковой двери с огромной корзиной цветов. Взобралась на сцену, бухнула эту корзину у ног артистов.

— Низкий поклон вам, товарищи!

Полина расползлась в улыбке. Ну Любава! Ну сестра! Она не сразу обратила внимание, что Любава-то мокрая — пиджак хоть выжимай! Артисты ушли переодеваться, а Любава сообщила:

— Там ливень, каких свет не видывал. Ехать вам теперь нельзя. Давай собирай своих — и ко мне. Переночуете. А не то застрянете в поле.

В гримерке Крошка вместе с Ваней Модным допивали самогон. Известие о незапланированной ночевке восприняли почти с энтузиазмом. Даже Клавдия Семеновна не стала возражать. За окном непроницаемой стеной стоял ливень. Нельзя было и представить, что под этот поток воды попадут декорации, костюмы. Их стащили в гримерку. Генка подогнал автобус, все попрыгали в него с криками и визгами. Из-за стены дождя ничего нельзя было разглядеть на расстоянии вытянутой руки.

Артисты быстро освоились в огромной двухэтажной квартире Любавы. Крошка сразу свалился на диван и засопел со свистом. Ваня Модный приставал к хозяйке с разговорами. Генку отправили топить баню, а женщины собрались на кухне. Было шумно, суматошно.

Любава послала сестру в сени за яйцами.

— Там в миске на буфете.

Полина вышла в сени и сразу остановилась. Хотя поток дождя и наделал шуму, она все-таки услышала, что на крыльце под навесом кто-то разговаривает. Сквозь стекло входной двери оно разглядела Ольгу. Полина не собиралась углубляться в суть отношений своих артистов. Нужно было найти яйца, но их-то и не было видно. Полина стала заглядывать во все емкости поочередно. Мед в бидоне, пшено в старой кастрюле. Ну нет никакой миски с яйцами!

Между тем отчетливо слышно было, что на крыльце не сошлись во мнениях.

— Отстань от меня! Не смей показывать, будто между нами что-то есть! — громко кого-то отчитывала Ольга.

— А то нет…

— А то есть?!

— А то, что ты со мной всю зиму… кувыркаешься? Это как? Не считается?

Теперь Полина поняла, что на крыльце вместе с Ольгой торчит Генка Капустин. Она его не сразу узнала по голосу. Обычно балагур и шутник, сейчас он говорил зло и отрывисто. Полина даже не догадывалась, что Генка умеет так разговаривать.

Миска стояла на подоконнике. Полина взяла ее и двинулась прочь из сеней. Сквозь стекло входной двери увидела, как Генка попытался обнять Ольгу. Как та оттолкнула парня и он вылетел под дождь. Упал, что ли?

Полина поспешно ретировалась в кухню. И вдруг остановилась как вкопанная, оглядела собравшихся.

— А где у нас Ирма?

Все дружно ахнули. Главную героиню потеряли!

— Кто ее после спектакля видел? — стала допытываться Полина, едва не уронив миску с яйцами на пол.

— Да корреспондент ее увел. Я видела.

— Интервью она давала! И фотографировали ее.

— А потом?

— Потом мы декорации стали перетаскивать. Переодевались. Не до того было…

— Короче, потеряли артистку, — подытожила Любава.

— Боже мой, Боже мой… — заволновалась Полина. — Что же делать? Где Гена? Пусть срочно съездит за ней!

Вошла Ольга. Постояла, послушала.

— Уехал Генка.

— Куда уехал?!

— Да шут его знает. Окрысился чего-то, прыгнул в автобус и газанул…

— Оля… — только и выговорила Полина, опускаясь на табуретку.

Клавдия Семеновна головой покачала.

— А что — Оля? Что сразу — Оля? — взорвалась девушка. — Я виновата, что он псих? Мужики выпили, а ему нельзя, он за рулем, вот и недоволен. А вы сразу — Оля! Почему никто не спросит: где Никитин? А то: Ирма, ах, Ирма! С ума все посходили с этой Ирмой! Всех затмила! Королева!

Ольга швырнула полотенце и побежала наверх, с трудом сдерживая слезы.

— Что, еще кого-то потеряли? — поинтересовалась Любава.

Полина, озадаченная, уставилась на своих.

— Да брось ты колготиться! — остановила ее Клавдия Семеновна. — Они не дети. У Никитиных в районе родня живет. Он, я слышала, хотел зайти к своим до отъезда. Проведать. Успокойся, Полина, найдутся.

— Нет, надо в клуб позвонить, — не унималась Полина. — Как она там одна?

К телефону в клубе никто не подходил. Когда уже сели ужинать, свет мигнул и погас.

— Чудненько! — почти удовлетворенно прокомментировала Полина. — Только этого нам не хватало для завершения картины.

— Нет, не хватало обрыва телефонной линии, — возразила Любава.

Кто-то в темноте шутки ради поднял телефонную трубку. Вместо привычных гудков трубка хранила гробовое молчание.

Ирма допила чай и поблагодарила сердобольного дедулю.

— А что, бывает. Отстала от своих. Главное — под крышей, — приговаривал дед, убирая в стол банки с травами и варенье. — Там в кабинете-то диванчик. Клуб большой, гулкий, но ты не боись. Привидениев у нас нету. Я тут уж десятый год сторожем, знаю…

— А я и не боюсь, — улыбнулась Ирма и поднялась. Дед протянул ей огарок свечи на блюдце.

Ирма пошла по длинному коридору, освещая себе путь зыбким крошечным пламенем. Клуб действительно был слишком большим по сравнению с их деревенским. Ирма с трудом нашла в темноте дверь гримерки, толкнула ее и вошла внутрь. У окна спиной к ней стоял человек. Это оказалось так неожиданно, что Ирма не удержалась и вскрикнула Свеча вздрогнула и погасла.

— Ирма?!

— Володя…

Они стояли в кромешной темноте — он у окна, она у двери — и не видели друг друга, но каждый мог бы с точностью определить, где находится другой.

— Почему ты здесь? — наконец выговорила Ирма. — Я думала, ты уехал со всеми…

— А я думал — ты уехала со всеми… Они все вместе ночуют у Полининой сестры. А я… я бы не смог ночевать с тобой под одной крышей. Знать, что ты рядом и к тебе нельзя прийти.

Голос Володьки шел от окна, находил Ирму, обволакивал ее, трогал.

— Поэтому ты остался здесь?

Володька кивнул в темноте. Она не видела, но точно знала — он кивнул.

— А я потерялась. Я не видела, когда все уехали. Интервью давала…

— Ты… это, — голос Володьки приблизился, — я сейчас уйду. Ты… тут вот диван. Тебе удобно будет. А у меня здесь родня живет… Я сейчас уйду.

Володька продвигался к выходу почти по стеночке, боясь в темноте задеть Ирму. Но она нашла его руками, обвила шею, прижалась лицом к его щеке.

— Нет, не уходи.

Володька стоял, боясь дышать. Ему казалось, что сердце слишком громко стучит. И дышит он слишком громко. И внутренне он готовился, что Ирма сейчас передумает, оттолкнет его. И тогда он не сможет оторваться от нее. Не сможет уйти от этих волос, запаха, от этого голоса. Боже…

Он заключил ее в кольцо своих рук и горячо прошептал в волосы:

— Ирма…

Но она уже подняла голову, уже целовала наугад его глаза, щеки, нос, губы… А он, потрясенный, подставлял свое лицо под эти торопливые поцелуи, как весенняя земля за окном подставляла себя под обжигающие струи дождя.