Глава 8
В свежепокрашенной безликой комнате детприемника Юля чувствовала себя неуютно. Милиционер, ее ровесник, разговаривал не то чтобы грубо, но он единственный, пожалуй, чувствовал себя в этой ситуации комфортно. Остальные — и пойманный в ее саду мальчишка, и женщина-воспитательница — чувствовали себя не в своей тарелке.
— Так, значит, зовут тебя Александр Морев… — повторял милиционер, постукивая по столу гелевой ручкой.
Пацан неопределенно мотнул головой.
— Значит, родители твои умерли, определенного места жительства ты не имеешь…
— Почему это? Имею. Я в этом доме родился. Мы тут жили всегда.
— Ты мне сказки не рассказывай, Морев, — оборвал его, милиционер. — Нашел причину из приюта бегать. Дом ваш по документам принадлежит другим людям. У него теперь другие хозяева. Понял?
Мальчишка вновь неопределенно дернул головой.
— А чем же ты питался все это время, Саша? — не без участия поинтересовалась воспитательница и, не дождавшись ответа, сочувственно подсказала: — Воровал?
Мальчишка упрямо дернул головой.
— Машины мыл на заправке. Я не вор.
Милиционер шумно вздохнул, всем своим видом доказывая, что не верит пойманному ни на грош.
— А это что?
Милиционер выложил на стол пачку газет, обнаруженных в бане. Мальчишка скользнул взглядом по газетам и отвернулся.
— А я почем знаю? Газеты какие-то…
— Да не какие-то! “Какие-то…” — В голосе милиционера проступили угрожающие нотки. — Отмалчиваться вздумал? Тут дело нешуточное, Морев! В колонию захотел?
— За что в колонию? — Детский рот распахнулся, обнажив два беззащитных заячьих зуба.
— За то! В газетах сообщения все сплошь с мест боевых действий! Может, ты юный пособник террористов?
Страж порядка прищурился и перегнулся через стол к “юному пособнику”. Тот изумленно смотрел на милиционера. Затем его головенка стала поворачиваться к женщинам все с тем же выражением изумления на лице. У Юли мурашки побежали по спине. Ей захотелось вмешаться, сказать что-нибудь, но горло перехватил спазм. Воспитательница, вероятно, почувствовала что-то подобное и поспешно заговорила:
— Саша, ты лучше все честно расскажи. Все как есть. Ты еще маленький, тебя могли обмануть, запугать, мы все понимаем…
Милиционер заслонил собой окно, ухватился за подоконник. Он смотрел на мальчика, сведя брови к переносице.
— Мы тебе поможем, — лепетала воспитательница, оглядываясь на милиционера, — но ты должен все рассказать.
По мере ее лепета глаза Саши Морева наливались прозрачной влагой. Юля инстинктивно полезла за платком, уронила сумку, и этот негромкий звук заставил всех вздрогнуть, а мальчика буквально подбросил вверх.
— Дураки вы! — заорал он, и две огромные слезищи выкатились и побежали по щеке. — У меня брат в Чечне служит! Вот вернется он и дом наш отсудит назад, узнаете тогда!
Голос его, ставший тонким, срывающимся от слез, неприятно резал слух.
— Тихо, тихо, — властно оборвал его милиционер. — Это что-то новенькое. Какой еще брат?
— Старший! — с вызовом заявил пацан, грозно шмыгнув носом.
— Поэтому ты заметки о солдатах собираешь? — все тем же сочувственным тоном и с выражением страдания на лице спросила воспитательница.
У Юли противно заныло в животе. Мальчишка справился со слезами и теперь с вызовом взирал на взрослых.
— Ладно, Морев, это мы выясним, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, объявил милиционер. — Можешь идти.
— Может, и правда у него есть брат? — засомневалась Юля. — Хорошо бы написать ему, чтобы он забрал мальчика. Все-таки приют не самое лучшее место…
Милиционер захлопнул папку с документами и развалился на стуле, насколько тот позволял это сделать.
— Вы, дамочка, не берите в голову. От квартиранта нежелательного мы вас избавим. А остальное уж наша забота.
У Юли от его слов вновь мурашки поползли по спине.
— Но все-таки… Что же теперь с ним будет? Куда его?
— По возрасту он подходит в интернат. Но предстоит еще выяснить насчет Чечни. Не нравится мне все это… У них у всех одна песня: тетя в Киеве, брат в Чечне… Лишь бы бродяжничать.
Юля покинула приемник-распределитель с дурным чувством. И пока она шла на вокзал, и пока ехала в холодной грязной электричке, чувство, что она что-то сделала не так, не покидало ее. А дома ее ждал сюрприз — в гости приехала мама. Свет горел во всем доме, на столе высилась горка пирожков.
— Мама, а где теперь этот мальчик? — подступила к ней дочь. — Его родителей нашли? Нет? А как же он теперь?
Юля едва сдержалась, чтобы не сказать дочке что-нибудь резкое. А тут еще мать со своими расспросами.
Пришлось рассказывать про квартиранта. Пока говорила, перед глазами стояли его влажные глаза и два зуба, торчащие лопатой.
А утром, едва проснулись, Оля предложила:
— Мама, давай Саше пирожков отвезем.
Юля простонала. Села на кровати и в упор посмотрела на дочь. В зеленых Олиных глазах стояло что-то невозможное. Ей жалко всех — кошек, собак, дождевых червяков, бабочек… Если теперь каждый день будет начинаться с этого бездомного мальчишки, Юля просто не выдержит.
— Нас туда не пустят, — буркнула она, натягивая халат.
— А мы очень попросимся, мам. Я скажу…
— Нет! — вскрикнула Юля, ненароком наступив на котенка. — Чтобы я больше не слышала от тебя об этом мальчишке! Он вор и врунишка! Все!
Олины глаза наполнились обидой, девочка отвернулась к стене.
Чувство смутной вины, непонятное, навязчивое, возвращалось к Юле в течение двух следующих недель. А когда она стала забывать о случившемся инциденте, пришло письмо. Письмо сразу показалось Юле странным. Украшенное несколькими печатями, оно оказалось без марки, и адрес на нем был написан незнакомым размашистым почерком. Адрес стоял Юлин, а на месте адресата значилось: Мореву Александру.
Юля принесла письмо в дом и долго рассматривала. На месте обратного адреса стоял штамп главного командования внутренних войск. Со странным холодком в душе Юля надрезала конверт и извлекла из него сложенную вчетверо гербовую бумагу. Текст на ней был отпечатан на машинке.
Уважаемый Александр!
Рады сообщить вам, что ваш брат, Голубев Андрей Иванович, жив. Он действительно с ноября … года находился в служебной командировке в Северо-Кавказском регионе. Участвуя в боевых действиях, Андрей получил ранение и в настоящее время находится на лечении в военном госпитале в г. Самаре.
С уважением, полковник Егоров.
Все больше холодея, Юля перечитывала письмо. Подошла мама. Вера Ильинична патологически боялась казенных бумаг и потому взяла письмо дрожащими руками.
— Ну все, — прочитав, изрекла женщина. — Подлечится братик и заявится из-за дома судиться!
Юля вскинула на мать глаза.
— А что? — развивала свою мысль Вера Ильинична. — Сколько угодно таких случаев! Родители-алкоголики продали жилье, не учли интересов совершеннолетнего ребенка! А твой Никита, не тем будь помянут, где уж больно умен, а где… Сущий растяпа, прости Господи!
— Мама!
— Что — мама? Ничего по-человечески сделать не сумел. Ни с кем сроду не посоветуется, все молчком, сопком! Вот и доумничался! Мало, семью без квартиры оставил, так теперь и дачу, оказалось, подсудную купил! Спасибо, кормилец!
— Мама, перестань! Не трогай Никиту!
Юля вскочила, заметалась, натянула джинсы и свитер.
— Ты куда? — опешила мать.
Схватив письмо и сумку, Юля вылетела за порог.
В приемнике-распределителе гремели ложками. Был обеденный час. На лице знакомой воспитательницы царило все то же выражение скорбной заботы, которое Юле запомнилось с прошлого раза.
— Так его в интернат отправили еще на прошлой неделе. — Увидев Юлино вымученное выражение лица, воспитательница сходила в кабинет к начальнику и вернулась с адресом.
В интернат нужно было добираться на электричке, в противоположную от дома сторону. Юля вышла на станции, указанной в записке. Без труда нашла нужную улицу и дом. Первая же встретившаяся в коридоре няня доложила Юле, не скрывая сквозящего в голосе удовлетворения:
— Сбежал Морев. Позавчера сбежал. Нас предупреждали, что порода у него такая. Беглая. Наделал в учреждении переполоха. А ведь к нему тут со всей душой. Ботинки новые дали, рубаху теплую. Нет, как волка ни корми, все в лес смотрит.
Домой Юля вернулась совершенно разбитая и подавленная. А Оля первым делом:
— Как Саша? Обрадовался?
Юля не могла отвечать на вопросы родных. Она замертво свалилась в постель, а ночью ей приснился тягучий тоскливый сон, в котором все смешалось. И Никита, глядящий издалека виноватыми глазами, и мальчишка с тонкой шеей, обвиняющий ее во всех мыслимых и немыслимых грехах, и война, погоня, поезда, на которых они с Олей пытаются убежать от войны, и эшелон с ранеными солдатами. Во сне она разговаривала и проснулась от собственного голоса. Встала и подошла к окну. Там мягко и неслышно падал первый снег. Вишни в палисаднике чуть вздрагивали под его тяжестью.
“А все-таки успели сбросить листья”, — подумала Юля о вишнях и почему-то обрадовалась за них как за родных. В природе случилось, как полагается — за несколько дней до снега вишни оголились, усилив листьями весь палисадник. И опять она подумала о беглеце. Где он теперь? Холодно…
Свой роман с Бородиным Наташа называла телефонным. Он выматывал обоих, доводил до белого каления. Телефон стал красной точкой в доме. Звонки — дозой наркотика, без которого Наташу начинало по-настоящему ломать. Она выматывала себя работой в трех местах, оставалась шить костюмы к спектаклю, а дома окуналась в стирку, уборку, готовку, лишь бы не смотреть на телефон. Он, увы, молчал. Он мог молчать целую неделю. Тогда Наташу накрывали приступы тоски. Она могла заплакать от любой мелочи. Или садилась и набирала номер Бородина. Длинные гудки заставляли ее трепетать. Она слышала на другом конце провода голос его жены и клала трубку. Потом долго приходила в себя, пытаясь унять прыгающее сердце. Иногда звонок раздавался прямо у нее под ладонями, и тогда она едва могла справиться со своим голосом.
— Я скучаю ужасно, солнце мое, — сообщал Бородин.
— Я тоже! — дышала в трубку Наташа, с досадой признавая, что короткое “я тоже” не в состоянии вместить в себя переполняющие ее чувства. Она задыхалась от желания быть с ним. Она изнывала оттого, что долго не видела его.
— Поедешь со мной на юбилей в субботу?
— К кому? — ахнула Наташа, мгновенно загораясь от предвкушения праздника, целого вечера рядом с ним.
— Это друзья мои. Они знают о тебе, я предупредил. Поедешь?
— А жена?
Наташа опустилась на кровать рядом с тумбочкой для телефона.
После ее вопроса повисла небольшая пауза.
— Она не поедет. Ташка, у меня дома все так плохо…
— У меня тоже…
— Через месяц у меня творческий вечер. Телевидение будет. Ты приедешь?
— Я прилечу… — шепчет Наташа в трубку.
— Я к этому времени, может, уже разведусь! — вдруг заявил Бородин.
— Но это нетелефонный разговор, да?
— Да…
Неделя проходит в ожидании и предвкушении. Все дела идут по первому плану, но вторым неизменно — юбилей. Она подготовила вечернее платье, купила колготки, взяла украшение у подруги.
Неделя превратилась в один длинный день накануне праздника. В пятницу вечером позвонил Женя. Первые ноты голоса выдали его с головой.
— Все отменяется? — догадалась Наташа, стараясь следить за собственными интонациями.
— Понимаешь, — вчера помирились с женой, и вдруг я завтра уеду…
— Я понимаю. — Наташа сглотнула.
— Тем более у нее в воскресенье день рождения. Она уже пригласила гостей.
— Я рада, что у вас все хорошо, — ровно сказала Наташа и стала лихорадочно искать в голове другую тему.
Подальше от этого чертова юбилея, к которому она как девчонка готовилась всю неделю. “Я рада”. Да, она хочет, чтобы у него все было хорошо, но выходит, она не рада? Ей стало горько. Она не смогла сразу определить — отчего это? Ревность? Зависть? Просто очень горько.
— Почему у тебя изменился голос? — после нескольких натянутых фраз спросил Женя.
— Все нормально. Тебе показалось.
— Это из-за юбилея? Я тоже так хотел поехать с тобой! Но я обязательно приеду к тебе на той неделе, мы устроим каникулы, будет еще лучше — только ты и я…
— Да, да… — Наташа почувствовала, что вот-вот шмыгнет носом.
— Ты ревнуешь? — вдруг спросил Бородин.
— Вот еще! Ха! И не надейся!
— Правда?
— Мечтай!
— Наташ, у нас правда все нормально?
— Все хорошо. — Две слезы упали на красный корпус телефона. Наташа вытерла их пальцем.
— Ты меня любишь? — недоверчиво вопрошал Бородин.
— Люблю.
— А я как тебя люблю! Я хочу, чтобы ты приехала ко мне сюда! Приедешь?
— Нет уж, лучше вы к нам.
— Ну скажи мне что-нибудь. Ты скучаешь?
— Да, — выдохнула Наташа и две следующие слезы, сползающие на цифру “восемь”, убирать не стала. — Я очень скучаю по тебе, Бородин…
— А я с ума по тебе схожу, шельма! Я умираю! к тебе, места себе не нахожу. Эти чертовы “надо” и жена держат меня за шиворот и не пускают…
— Не умирай. Все будет хорошо. До встречи.
— Целую тебя тысячу раз.
— И я тысячу.
— Тогда я — на один раз больше.
— Ты позвонишь мне завтра?
Сказала — и поняла, что сморозила глупость, откуда он позвонит? Из дома? Там будет подготовка ко дню рождения.
— Нет, Ташка, завтра, наверное, не смогу.
— Да, я понимаю. Целую. Люблю. Пока.
Наташа первая положила трубку — царапнула себе по больному.
Пришла Лерка и с порога:
— Мам, нам велели собрать по двести рублей на оформление кабинета.
— Я очень рада.
— Нет, правда. У нас школа готовится к аттестации, всех заставляют кабинеты оформлять. Бэшки по четыреста собирают, а наша классная решила обойтись малой кровью.
Наташа усмехнулась. Ее доход с трех работ был рассчитан весь до копейки. Туда не вошла оплата квартиры, за которую рос долг, и туда уже было не впихнуть эти несчастные двести рублей, даже толкай она их туда коленкой.
— Отец придет, скажи ему, — посоветовала Наталья.
— Ха! — отозвалась Лерка из кухни.
— Ешь суп, он в красной кастрюльке!
Через минуту Наташа поднялась и пошла на кухню, поскольку ни одна кастрюлька там не звякнула. Лерка как маленькая — не проследишь, она целый день будет сидеть на сухомятке и не вспомнит о горячем. Наташа разогрела суп и отодвинула от Лерки длинный, батон, который та отщипывала и макала в мед.
А если бы не мед? Если бы не сметана, молоко, яйца, картошка, куры и утки, которыми их неустанно снабжает свекровь с того самого дня свадьбы и по сегодняшний день? Чем бы она сейчас кормила Лерку? Если бы не свекровь, они, все трое, давно бы умерли с голоду. Дай Бог ей здоровья. Тоже всю жизнь промучилась с дураком.
Недавно свекровь заявила невестке прямо при сыне:
— Разойдешься, Наташа, с ним, любить тебя буду, как и раньше. С новым зятем будешь ездить ко мне.
— Ничего себе! — присвистнул Рожнов. — Ну ты, мать, даешь! А как же я?
Мать только рукой на него махнула. Что, мол, с тобой разговаривать, с непутевым.
А Рожнов принял заявление матери близко к сердцу. Ушел в сарай, весь остаток дня возился там, а вечером сидел надутый и ни с кем не разговаривал.
Наташа всегда в такие минуты гадала: знает ли он? Догадывается ли о ее романе? Или он ничего не замечает и ему дела нет до нее? Иногда ей казалось, что Рожнов весь погряз в своей жизни, в своих друзьях, непонятных для нее делах, пьянке. А временами ей казалось, что она ошибается. И в соседней комнате становится слишком тихо, когда она говорит по телефону с Женей. И хотя она всегда очень удачно придумывала себе семинары, фестивали и слеты для встреч с Бородиным, она подозревала, что Рожнов догадывается. Но молчит. А иногда она даже хотела, чтобы он уличил ее, чтобы заговорил о ее неверности, тогда бы она…
Что бы она тогда? Ушла от него? Но куда? Разве Женя готов к ее решительному шагу? Нет, он не готов. А она? Как все это трудно… В субботу Рожнов вернулся домой трезвый и молчаливый. Полдня молчал с видом деловым и значительным, а Наташа с Леркой стирали. Наташа не переставая думала о Жене. Она видела его сквозь расстояние, представляла в предпраздничных хлопотах — с закатанными рукавами, в фартуке. Совместная подготовка к приему гостей всегда объединяет.
Она видела, как они с женой склонились над духовкой, устанавливая противень с пирогом, как вместе режут салат…
— Мне работу предлагают, — заявил Рожнов, стараясь придать голосу небрежный тон, словно работу ему предлагают чуть ли не каждый день.
— Какую? — спокойно поинтересовалась Наташа. Оставила дочери дополаскивать белье, а сама вышла из ванной.
— Два варианта, — важничал Рожнов, не глядя на жену. — На вахтовый автобус и помещение отделывать.
— Ясно. И куда же ты решил?
— На автобус, — торжественно сообщил Рожнов и сдвинул брови. Он приготовился к: ее сопротивлению.
— Так… — Наташа вернулась в комнату и села в кресло.
Рожнов уселся на пол. Между кухней и залом и закурил.
— Тебе напомнить, Рожнов, сколько раз я в милиции твои права выкупала? — поинтересовалась Наташа, глядя в его коротко стриженный седеющий затылок. — Сколько денег на детали к твоим “пазикам”, “уазикам” и прочей дребедени я извела?
Рожнов угрюмо отмалчивался. Он хотел за руль. Это был его пунктик, и Наташа хорошо это знала. Она мгновенно вспыхнула как порох, готовая к скандалу, к ссоре, к разводу, к чему угодно, лишь бы не допустить новой катастрофы, которая, похоже, надвигалась на ее семью в виде вахтового автобуса.
— Чё ты сразу как эта! — дернулся Рожнов. — Дома я сижу — тебе не нравится. Работу нашел — опять недовольна. Что же мне теперь: сидеть и ждать, когда ты мне отыщешь что-нибудь подходящее?
— Мы с тобой, по-моему, уже договорились: за руль ты больше не сядешь, — спокойно, но твердо повторила Наташа.
Рожнов вскочил:
— Что ты командуешь? Что ты все время командуешь? За всех все сама решаешь?
— А с кем мне решать? — возразила Наташа, наблюдая за скачками некогда горячо любимого мужа. — Я вынуждена все решать сама. Ты мне не опора… Ты знаешь наши нужды? Ты в курсе, что твоей дочери зимой нечего надеть? Что у нее нет одежды, обуви? Сколько я плачу за квартиру? За свет? Сколько уходит на питание? Ты живешь как у Христа за пазухой, тебя эти “мелочи” не заботят! Ты лежишь целыми днями на диване и в ус не дуешь! Еще хочешь, чтобы я с тобой советовалась!
— Да! Вам всем все надо! У вас запросы! А ты спросила — чего я хочу? Чего мне в этой жизни надо?!
Наташа усмехнулась. Лерка вышла из ванной. Ей тоже стало интересно, чего, собственно, жаждет отец.
— И чего же ты хочешь, дорогой?
— За руль хочу. Чтобы машина была.
— Старая песня о главном, — вздохнула Лерка и вытащила из ванной таз с бельем. — Пап, мне двести рублей надо на оформление кабинета. У мамы денег нет. Дашь?
— Не встревай, — взвился Рожнов, — когда мать с отцом разговаривают!
Лерка дернула плечом и, накинув ветровку, отправилась на балкон развешивать белье. Подумав, она высунула голову с балкона и изрекла:
— У кого же мне теперь денег просить? У чужого дяди, что ли?
И захлопнула за собой дверь. В комнате воцарилась тишина.
“У чужого быстрей допросишься”, — подумала Наташа, вспомнив, как Бородин при расставании совал ей деньги, она ругалась, не брала, а он говорил — это для Леры.
И она брала. Бородин говорил: “Теперь у меня три семьи: моя, детей, и твоя”. Ей приятно было, что кто-то заботится о ней, о ее дочке.
— Сережка, давай расстанемся по-хорошему, — попросила Наташа. — Ты уйдешь от нас, оставишь нас с Леркой в покое. Алиментов нам не надо. И мы не будем возражать — за руль ты сядешь или в кочегарку. Живи своей жизнью. Дай нам жить своей.
— Замуж, что ли, захотела? — негромко спросил Рожнов, поблескивая из темноты своими уже никогда не трезвеющими глазами в красных прожилках.
— Да, я хочу замуж, — призналась Наташа, без удивления обнаружив, что Рожнов все знает… Он как бы упрекнул ее этим вопросом: мол, и так встречаешься, любовь крутишь, мол, не мешаю тебе, так тебе замуж захотелось. — Я ведь никогда себя по-настоящему замужем не чувствовала. Чтобы кто-то взял мои проблемы на себя. Чтобы обо мне заботились, спрашивали, как дела. И если дела плохи, ободрили бы, помогли. Да, Рожнов, ты правильно меня понял: я замуж хочу.
— А надо тебе это? — помолчав, спросил он. — Уж ведь не молоденькая. Думаешь, проблем не будет? Другие, но будут.
— Пусть! Пусть будут, но другие, Рожнов. Я устала от наших с тобой проблем.
— Ну потерпи еще немножко, Наташ. Вот на работу устроюсь…
— И что? — подхватила Наташа. — Неужели ты не понимаешь, Рожнов, что дело уже не в том, работаешь ты или нет. Это уже ничего не поменяет. Прикроет немного брешь в бюджете, но семью не склеит. У нас нет семьи. Семья наша строилась на любви. Любви больше нет. О то, что было, ты вытер ноги. Разве не так?
— Я, например, тебя люблю, — возразил Рожнов, но слабо, примерно зная, что ему ответят.
— Ой, Рожнов, только не надо! Я тебя умоляю! — Наташа вскочила и ушла в спальню.
Она выключила ночник и стала смотреть на телефон. Она гипнотизировала его глазами, внушала ему… но он молчал. Наконец, когда она почти засыпала, он вдруг разразился длинным междугородним звонком. Наташа подпрыгнула и схватила трубку. Голос был женский, и Наташа поняла, что сердце скачет не по делу, но унять его не смогла.
— Юля? — Она не сразу сообразила, с кем говорит. — Откуда ты? Из Вишневого? Что стряслось?
— Наташ, ты не могла бы съездить со мной по одному адресу? — донеслось до Наташи. — Если да, то я завтра за тобой заеду.
Наташа сразу подумала о Бородине, о том, как он завтра будет развлекать гостей жены, а она, Наташа, — тоскливо смотреть на телефон.
— Да, — ответила она в трубку, — съездим.
