Глава 7

В беседке было весело. То ли от выпитого шампанского, то ли еще от чего. Хотелось беспричинно, смеяться и вообще — громко делиться эмоциями. Лера с Аней охотно смеялись над Денискиными шуточками, обычно плоскими и несмешными. Но сегодня даже ботаник Леша казался милым и обаятельным. На их смех подошли Маринка с Катей, которые возвращались домой с дискотеки. Подсели к компании и тоже мгновенно заразились именинным Леркиным настроением. Беседка ходила ходуном — мальчишки изощрялись в остроумии, девчонки охотно отзывались на каждый анекдот. Они не сразу отреагировали, когда к беседке тихо подрулила черная иномарка и остановилась в двух шагах — на тротуаре.

— Девчонки, поехали кататься.

Чужой голос врезался в уютную атмосферу теплой компании. Та, не обрывая смех, дружно обернулась. Из машины торчала бритая голова.

— Спасибо, дядя, нам и тут неплохо.

Катя с Маринкой по инерции заржали. Мальчишки не поддержали их.

Бритый неторопливо вылез из машины. Одновременно открылись остальные три дверцы. И появились еще двое. Один — с бакенбардами и серьгой в ухе — расплылся в масленой улыбке и сразу направился в беседку. Другой, в кожаном черном пиджаке и кожаных штанах, неторопливо закурил, будто хотел показать, что он лично никуда не торопится. И решил тут подзадержаться.

У Лерки внутри неприятно похолодело.

— Ну ладно, нам пора. И так мы тут с вами заболтались, — пытаясь выглядеть беспечной, затрещала Маринка и двинулась к выходу, увлекая за собой Катю.

Чтобы оказаться на тротуаре, девчонкам нужно было пройти мимо машины. Они уже было юркнули в щель между кустами и иномаркой, но ладонь бритого поймала Катину руку и сжала не больно, но крепко, всерьез. Девчонка взвизгнула, выдав криком весь с трудом скрываемый ужас. Ее визгу вторила Маринка, которая тут же отцепилась от подруги, рванула и, не разбирая дороги, почесала в сторону жилья. Улыбки растаяли на лицах Леркиных гостей. Всем стало неуютно.

— Пусти руку, больно же! — плаксивым голосом запричитала Катя.

Бритоголовый с недоброй усмешкой втолкнул ее назад, в беседку. Она отлетела к мальчишкам и вцепилась в Лешину руку.

— Пацаны, пива хотите? — улыбаясь, предложил тот, что с серьгой.

Мальчишки помотали головами. Бритоголовый загородил собой вход.

— А что, совсем-совсем не пьем? — сочувственно сощурился Серьга и заглянул Лешке в очки. — Мама не велела?

Кожаный докурил сигарету, выкинул и тоже приблизился.

— Так чё, едем кататься? — уточнил он, заглядывая в перепуганное Катино лицо.

Она почти плакала. До слез оставалось чуть-чуть. Потом Лера почувствовала взгляд Бритоголового на себе. На ногах. Юбку из-под ветровки было почти не видно. И без того длинные ноги удлиняли каблуки. И теперь Лерка ощущала свои ноги как что-то лишнее, стыдное, чужое. Она стала потихоньку натягивать на них юбку.

— Мы уже домой собирались, — сказал миролюбиво кто-то из мальчиков. — Нас родители ждут.

— А мы тебя, пацан, не держим, — столь же миролюбиво откликнулся кожаный.

— Вы, мужики, свободны. Без проблем. — И Бритоголовый демонстративно подвинулся, освободив дорогу ребятам. В беседке повисло молчание. — А мы тут с вашими девочками поболтаем.

Мальчишки переглянулись и не двинулись с места. Катя заплакала. В иномарке в передней дверце стало опускаться стекло, и Лерка поняла, что там есть кто-то еще. Аня сильно сжала ее пальцы и одновременно с этим заговорила громко и решительно:

— За мной сейчас отец придет. Вон он в окно смотрит, — врала она.

— Ой, ой, ой, как страшно! — закривлялся Серьга и хлебнул пива из горлышка. — Папочка нас та-та!

Парни снисходительно ухмыльнулись. И тут Лерка увидела отца. Он стоял у подъезда вместе с дядей Костей, которого все почему-то звали Тыквой. Оба они озирались. Рой мыслей вскипел у Лерки в голове. Она, не дав им осесть, заорала:

— Папа! Папа! Дядя Костя! Мы здесь!

Все обернулись на ее голос — и пацаны и парни. Отец, матерясь, уже летел в сторону беседки. Вдруг Аня, воспользовавшись суматохой, отделилась от Лерки и скользнула в щель, образовавшуюся между Бритоголовым и Кожаным. Но Кожаный ловко прыгнул за ней и, поймав за руку, дернул и толкнул вперед, в машину. Никто ничего не успел понять — Рожнов с Тыквой влетели в беседку, оттолкнув Бритоголового. Машина отъезжала.

— Лера! Дочка!

— Анька! — истошным голосом заорала Лера и выскочила из беседки.

Ей никто не препятствовал. Иномарка уже была в конце тротуара.

— Аньку увозят! — вопила Лерка.

Пацаны вылетели из беседки и помчались вслед за машиной.

— Лера! — крикнул Рожнов, но тут же был сбит ударом пудового кулака.

— Зачем так грубо, отец? — поинтересовался Бритоголовый, склонясь над ним.

— Мы тут стоим никого не трогаем. А ты — толкаться.

— Да вы чё борзеете, пацаны? — встрял Тыква. — Мы дочку искали. Зачем сразу драться-то?

Сказал и сразу получил от того, что с серьгой. Рожнов в таких ситуациях зверел. Если бы сейчас перед ним стояло десять бритоголовых, он все равно бросался бы на каждого с неописуемой яростью и упорством. От боли он зверел еще больше. Поэтому били их с Тыквой долго и упорно. А когда Серьга оставил Тыкву, не подающего признаков жизни, то присоединился к Бритоголовому. Они били Рожнова, ногами до тех пор, пока он не перестал вскакивать. Но даже согнувшись, с разбитым ртом, он остервенело ругался, сплевывая кровь:

— Падлы, волки тряпочные!

Было уже полпервого ночи, когда именинница вернулась домой. Наташа извелась от волнения, но выходить из дома, отправляться на поиски боялась. От любого резкого движения начинала кружиться голова и мебель плясала перед глазами. По Леркиному взъерошенному виду Наташа поняла: что-то стряслось.

— Аньку увезли! — выдохнула Лерка и разревелась.

Наташа усадила дочь на кровать. По кусочкам ей удалось вытянуть из Лерки всю картину случившегося, и когда наконец Лерка разговорилась, то поведала матери и то, как они всей толпой гнались за машиной, и как, опять же толпой, помчались к Аниной бабушке и подняли на уши весь подъезд. Как звонили в милицию и там не хотели их слушать, но потом что-то все же записали с их слов.

Наташа поднялась и начала лихорадочно одеваться.

— Лера, сколько раз я тебе говорила… — Но увидев заплаканное лицо дочери, только махнула рукой.

Нужно что-то делать. Искать Аню. У девочки нет матери, а отец с дочерью не живет. Аню воспитывает бабушка, которая сейчас, конечно же, до смерти перепугана.

— А где отец? — Наташа случайно наткнулась на недостающее звено нарисованной дочерью картины. Рожнов пошел разбираться!

— Он там… в беседке оставался с Бритоголовым и с тем, что с серьгой, — пролепетала Лерка, поймав глазами то выражение, что выступило на лице матери. — И дядя Костя с ним…

— О Боже!

Наташа подхватила плащ, но резкий телефонный звонок вернул ее в комнату. Звонили родители Леши. Потом начался каскад звонков, все спрашивали об Ане, и Лера с Наташей надолго застряли у телефона.

Потом наконец удалось выйти из квартиры. Наташа спускалась, держась одной рукой за перила, другой — за дочь. На нижних этажах, как обычно, не было света — здесь кто-то упорно выкручивал лампочки. Едва ступив на площадку второго этажа, Наташа ткнулась ногой во что-то мягкое. Это мягкое от ее толчка издало стонущий звук. Наташа отпрянула, стукнулась о Лерку, обе они попытались обойти то, что лежало у их ног. Это не удавалось.

— Сбегай за спичками, — бросила Наташа, отступая на безопасное расстояние. Сердце уже билось в груди мелко-мелко. Начало противно подташнивать.

Лерка молча вложила матери в руку коробок. В другой раз Наташа устроила бы дочери разборки — зачем у той в кармане спички, но сейчас было не до того. Она нетерпеливо чиркнула спичкой, и в неровном дерганом осколке света сразу же угадала знакомый ботинок. На лестничной площадке бесформенной массой лежал Рожнов.

— Папка! — взвизгнула Лерка и кинулась к нему.

— Тихо! — резко остановила Наташа.

Сердце перестало мелко стучать и, раз громко ухнув, замерло. Наташа просто забыла о нем. Она забыла и о назойливом головокружении и тошноте. Все ее существо словно сконцентрировалось внутри в одну пульсирующую точку. Она наклонилась и нащупала руку Рожнова. Рука была теплой.

— Лера, посвети на лицо.

В возникшем зыбком освещении Наташа нашла голову мужа и, повернув ее, содрогнулась. Вместо лица была одутловатая красная маска, на губах густо запеклась кровь. Лерка опустилась на корточки, издавая равномерный тонкий визг.

— Так. Держи его за левую руку. Поднимай, — сухо скомандовала Наташа, удивляясь самой себе.

Кое-как ухватив Рожнова, они потащили его по лестнице наверх, останавливаясь через каждые три ступеньки отдышаться. Тело Рожнова было не из легких, хотя внешне он выглядел долговязым, не толстым.

Когда дотащили его до своей двери на четвертый этаж, Наташа с Лерой обе взмокли и совершенно выбились из сил. Кое-как удалось втащить покалеченного Рожнова внутрь и уложить на пол, подсунув под голову диванную подушку. От каждого неловкого движения Рожнов принимался жалобно стонать.

— Лера, воду кипяченую быстро! Таблетку гидроперита туда! Бинт!

Наташа носилась по квартире, наливала в грелку холодную воду, искала йод, вату. Потом они обе, устроившись на коленках, ползали вокруг Рожнова, промывали открытые раны, прикладывали холодное к особенно вздувшимся местам на лице.

Положение Рожнова облегчало то, что он был вдрызг пьяный — он спал, ему не мешала боль и не тревожили собственные стоны. Жена и дочь тихо ревели над ним. Лерка уснула тут же, рядом с отцом, на диване, а Наташа решила позвонить Аниной бабушке.

— Аня уже дома, — холодно объявила женщина и положила трубку.

А Наташа еще некоторое время смотрела на эту трубку, начиная осознавать, что теперь Анины родные вправе обвинять в случившемся их, ведь это на их вечеринке все произошло.

Спать Наташа не могла. Из проходной гостиной раздавались свист и бормотание спящего Рожнова. Тяжелая смесь перегара, крови, лекарств и остатков пиршества наполняла квартиру.

Наташа думала о Рожнове. Ей вспомнилось то время, до их свадьбы, когда он попал в больницу, и она каждый день после занятий в институте ездила к нему на электричке и потом на электричке же возвращалась домой. У Рожнова обнаружили кисту в легком и его готовили к операции, а Наташа плавилась от жалости к нему и любви. Высокий худой Рожнов, ломая ветки растущего в больничном саду каштана, обезьяной спускался к ней с балкона, и они стояли в сумерках у больничной ограды и целовались. Губы у Рожнова были пухлые, девчачьи, и лицо его, круглое, тогда почти детское, в сочетании с долговязым, немного нескладным телом придавало ему вид трогательной незащищенности и ранимости. В ее любви к Рожнову жалость и сострадание всегда вытесняли другие, эгоистические оттенки любви. Тогда ей хотелось отдавать. Компенсировать все трудное, неприятное и злое, что ему в свои двадцать пять уже пришлось испытать. А испытать Рожнову пришлось немало. Дело в том, что когда Наташа после окончания училища угодила по распределению в деревню и стала работать в сельском клубе, собирая местных женщин на спевки, а молодежь — в драмкружок, ее квартирная хозяйка, баба Маня, ждала внука из армии. А потом деревенские нашептали Наташе, что внук этот вовсе не в армии, а все равно что в тюрьме, после какого-то проступка он угодил на три года в штрафбат и теперь все равно что уголовник, хотя парень по природе незлой и односельчане в толк не возьмут, что он такое мог сотворить.

Когда Наташа первый раз увидела Рожнова, то этот вопрос заинтересовал и ее, уж больно внешность у него оказалась безобидная — глаза как у собаки, круглые детские щеки, пухлые губы. Они так и посматривали друг на друга — с опаской и любопытством. Она для него была дамочка городская, а он для нее… Он для нее был непонятен, и она хотела понять.

Наташа встречалась тогда с местным ловеласом, тоже Сергеем. Тот чувствовал себя в деревне королем, и то, что его девушка стала задумываться и откровенно посматривать в другую сторону, привело ловеласа в недоумение, а затем — в ярость.

Расставание получилось бурным и злым. Он ругался, довел себя до слез, а потом, устыдившись собственной слабости, ударил Наташу по лицу. Она недолго думая ответила ему тем же. Это поставило жирную точку в их отношениях, слава Богу, так и не зашедших далеко.

В свои двадцать лет Наташа оставалась девушкой. Тогда это никого не удивляло, а поощрялось общественностью. Она была глубоко и непоколебимо убеждена, что интимная жизнь должна начинаться после брачной ночи.

У них с Рожновым все так и произошло. А в ту ночь, когда Наташа, побитая бывшим возлюбленным, прибежала к бабе Мане и застала там Рожнова, они до утра просидели в сенях и Наташа узнала, что в нашей армии не все в порядке и существует такое явление, как дедовщина. И что, доведенные дедами до крайности, Рожнов и его друг Юраня в один из дней покинули охраняемый объект, невооруженные вернулись в часть, где били своих обидчиков по очереди, а потом все вместе — и деды и черпаки — угодили в штрафбат, где и получили свое по полной программе.

Сережкина история потрясла Наташу до глубины души. Ее судьба была решена. Смерть Наташиной мамы подстегнула события — девушка не представляла, как станет жить одна. Она вцепилась в Рожнова, как утопающий в кусок доски. Свадьбу играли непростительно рано, не прошло и двух месяцев со дня похорон, хотели успеть до поста. Играли свадьбу на Масленицу, и у Наташи в памяти остались голубые искры снега, горы блинов на столе, из которых она ни одного так и не попробовала, и душно натопленная избушка бабы Мани, где их с Рожновым оставили ночевать.

Теперь, когда он, до полусмерти избитый, лежал на полу в гостиной и стонал, Наташа оказалась одной ногой в том далеком, почти нереальном времени, а другой — здесь, сегодня, сейчас.

Прошедших лет, сотканных из ее надежд и усилий и череды рожновских неудач, будто бы и не было. Она видела Рожнова глазами той Наташи, и сердце откликалось на это видение жалостью и грустью. Из задумчивости ее вывел резкий и длинный междугородний звонок.

— Здравствуй, Ташка, — прошелестел в трубке бархатный голос. Жени.

— Привет. — Наташа с трудом переключилась на реальность. — Тебе не спится?

— Ташка, я все решил, — сообщил Бородин, даже не поинтересовавшись, не разбудил ли он ее в такой час. — Торцов предлагает мне работу в Самаре. С жильем проблем не будет, можно жить прямо там, в санатории. Он дает мне комнату.

— А жена? Ты говорил с ней?

— Нет. Мне нужно знать твое мнение. Я ставлю на карту… все. Понимаешь? Зарплата там в два раза меньше, чем здесь. Я хочу от тебя услышать, принимать мне предложение или нет?

— Женя, я не могу так сразу…

— Как это — сразу? Сколько мы с тобой обсуждали этот вопрос? Ты говорила, что будет все зависеть от меня, обвиняла в нерешительности, а теперь, когда я наконец решился…

— Ты не решился. Иначе ты не спрашивал бы у меня совета, Бородин. Ты колеблешься. И поэтому откладываешь разговор с женой. Она сейчас дома?

— При чем здесь это? Какая разница?

— Так дома или нет?

— Она у матери, в городе.

— Ну вот видишь. Поэтому ты такой решительный.

— Мы поругались, и она уехала.

— В понедельник вернется. И что тогда?

Бородин засопел в трубку. Наташа ясно слышала его вздохи, ей казалось, что она слышит, как глухо стучит его сердце.

— Я не могу без тебя больше. Хочешь, я приеду тебе прямо сейчас?

Наташа слушала его немного обиженный голос с ворчливыми нотками и понемногу возвращалась в свою сегодняшнюю жизнь, перешагивая через восемнадцатилетнюю жизнь с Рожновым, окунаясь в горькую и сладкую одновременно безвыходную любовь Бородина. Дверь из гостиной открылась. На пороге, как персонаж из фильма ужасов, возник сине-красный Рожнов. Он жалобно взирал на Наташу обоими заплывшими глазами.

— Мамочка! — выдохнул он и рухнул рядом с Наташиной кроватью на колени.

Он обнял Наташины ноги и положил ей на колени свою разбитую голову.

— Больно, — поделился Рожнов.

И когда он открыл рот, Наташа увидела, что у него не хватает передних зубов, Она содрогнулась всем телом и ахнула, все еще прижимая к уху трубку телефона.

— Что? — требовательно вопрошал Бородин. — Ну почему ты молчишь? Мне приехать? Машина стоит внизу, я через два часа буду возле твоего дома. Ты соберешься, и мы уедем!

— Нет, Женя, извини. Не сейчас.

Наташа опустила трубку на рычаг и погладила Рожнова по спутанным волосам.

Эта осень казалась самой странной и тоскливой в двадцатисемилетней жизни Юли Скачковой.

Она, еще совсем недавно не знавшая других проблем, кроме как вовремя записаться к парикмахеру и приготовить сносный ужин для Никитиных гостей, теперь была вынуждена вести почти первобытный образ жизни. Рано утром, пока Оленька еще спала, Юля поджигала положенные накануне в печку дрова и некоторое время сидела перед топкой, слушая потрескивание древесины и созерцая блики огня на серебристом боку круглой голландки. Потом Юля брала ведра и отправлялась на колонку за водой. Было странно ходить в калошах, наступать на толстую перину листьев, слышать новые звуки по утрам. И этот мир, и эти звуки уже успели плавно войти в Юлину жизнь и стать привычными. Будто так и надо. В прозрачной тишине утра и морозными вечерами особенно четким и ярким становился шум железной дороги. Собственно, эти звуки стали теперь фоном их жизни, поскольку являлись лейтмотивом Вишневого.

Проводив дочь в школу, Юля отправлялась на станцию, где, получив в киоске кипу газет, садилась в проходящую электричку, и…

— Свежие “Аргументы и факты”. Подробности теракта. Газета “Айболит” — рецепты от всех болезней. Кроссворды, сканворды, гороскоп на неделю.

Особенно хорошо брали газеты те, кто ехал в областной центр. Дорога длинная, нужно занять себя чем-то.

В обед она возвращалась в Вишневый, сдавала в киоск то, что не успела продать, и бежала домой, где в компании кошки и собаки ее дожидалась дочка.

Завести собаку их надоумила та же Лариса. Будку поставили прямо напротив бани, у задней калитки. Пса на должность сторожа пригласили бездомного, оголодавшего. За миску супа он готов был облаять кого угодно. Юле стало спокойнее.

Она вроде бы не находила больше новых следов непрошеного обитателя. Зато впервые Юля оказалась лицом к лицу с осенью. Природа готовилась к зиме и стояла в своей ровной осенней полудреме. Вечерами на Вишневый ложился туман. Он укрывал деревья и дома неплотным одеялом. Нечастые огни тонули в нем и растворялись. Утро тоже начиналось с густого, как кисель, тумана. Выйдешь из дома, и тебя тут же охватит мелкая осенняя изморось. Он рассеивался только к полудню, а уже спустя три часа снова концентрировался, густел. Ветра и дождей не было, и, наверное, поэтому листья на деревьях держались долго, а особенно долго — на вишнях. Красные очертания вишен продирались сквозь сеть тумана и создавали совершенно потрясающий осенний пейзаж.

В тот день после обеда зарядил дождь — мелкий, но назойливый. Юля возвращалась с работы, когда заметила у ворот тонкую съежившуюся фигурку. К калитке жалась Маринка. Волосы ее уже насквозь промокли, ветровка облепила худенькое, тщедушное тельце. Вид у Маринки был самый что ни на есть сиротливый и жалостный.

— Мама ушла куда-то, а я одна… — с выражением крайнего огорчения на лице пояснила девочка.

— Ты же простудишься! — ужаснулась Юля. Распахнула калитку. Маринка послушно юркнула вперед нее и побежала к дому.

Дома Юля заставила гостью раздеться, надеть все сухое, Олино, а мокрую одежку развесила по веревкам. Следом принялась топить печку, выложила из сумки продукты, поставила воду под пельмени. Оля повела Маринку смотреть кукол, но та не проявила особого интереса к игрушкам. Вскоре ей наскучило, она вернулась к Юле на кухню и стала смотреть из-за плеча, что та делает.

— Теть Юль, давайте я лук порежу, — вдруг предложила она.

Юля взглянула на нее с недоверием. Своей Оле она не доверяла даже резать хлеб — мала еще. Но спорить не стала — показала, где лук, деревянный кружок.

Маринка быстро, тремя движениями очистила луковицу и нашинковала ее, будто только этим всю жизнь и занималась. Затем Маринка так же ловко справилась с хлебом — сложила его ровной горкой, как в столовой. И совсем не вызвал у нее затруднений салат — она ловко накромсала в миску помидоры, лук ровными кольцами, мелко порубила чеснок и петрушку, плеснув растительного масла, перемешала.

Юля щедро нахваливала гостью, и та расцвела. От похвалы и внимания щеки ее раскраснелись, серые быстрые глазки заблестели, она села посреди кухни на табуретку и уставилась в пол.

Когда Юля позвала детей за стол, Маринка не тронулась с места.

— Ну, что же ты сидишь? — поинтересовалась Юля. — Готовила, готовила и скромничаешь теперь.

— Мама не велит мне есть у чужих, — доложила Маринка.

Юля растерялась.

— Давай так. Я сама поговорю с твоей мамой, а сейчас — марш за стол!

Грозным ноткам Маринка подчинилась, а через минуту вовсю уплетала салат, зажав ложку пятерней.

В разгар обеда в кухню ворвалась Лариса. Она именно ворвалась. Вид ее не предвещал ничего хорошего. А увидев свою воспитанницу, вольготно рассевшуюся за столом, Лариса мгновенно покрылась красными пятнами. Из-за материных коленей выглядывал Вовчик, блестя мокрым капюшоном куртки.

— Опять по соседям! — выдохнула Лариса и опустилась на табуретку.

Юля сообразила, что увиденной картиной соседка крайне недовольна. Маринка же опустила глаза в тарелку, но скорость работы ложкой не снизила. Стучала ею о тарелку равномерно и уверенно.

— Ларис, пойдем в комнату, — поспешно пригласила Юля, желая погасить назревающий скандал.

Вовчик проигнорировал предложение отобедать и сразу кинулся в спальню, к куклам. Там он деловито расставил кукольную мебель и заканючил:

— Оля, идем играть! Оля, идем играть!

— Я думала, ты на работе, у ребенка ключа нет — оправдывалась Юля шепотом. — Не пойму, честно говоря, из-за чего сыр-бор? Ну пришла к соседям, ну пообедала, мы же не чужие…

Лариса горько усмехнулась.

— В том-то и дело, что у нас это уже в привычку вошло. Если меня нет дома, она отправляется по соседям и торчит под окнами, как сирота казанская. Мама мол, ушла, меня не покормила! А дома — полный холодильник. У меня всегда наварено. В толк не возьму, зачем она это делает?

Лариса выглядела крайне огорченной.

— Ей не хватает внимания, — попыталась проанализировать ситуацию Юля. — Она никогда не знала другого способа его получить. Раз мать лишили родительских прав, значит, там только и был свет в окошке — у соседей, посидеть. Привычка — большое дело.

— А мне-то каково? — воскликнула Лариса. — Что обо мне люди могут подумать, представляешь? Скажут, взяла сироту, пользуется пособием государственным, а сама не кормит ее, и ребенок вечно брошенный. Я ведь ей сказала, что за Вовкой в сад пошла, по дороге в магазин зайду. Так я за порог — она дом на замок и по соседям, на жалость давить. Самое главное, Юль, я не знаю, что с этим делать.

— Не знаю, что тебе и посоветовать. — Юля только руками развела. — Думаю, что со временем это пройдет. — И чтобы отвлечь соседку от неприятных мыслей, бросила: — Посмотри, как твой Вовчик в куклы играет с Олей! Как девочка.

Дети действительно настолько увлеклись игрой, что не замечали никого вокруг. Бесчисленные Олины Барби расселись вокруг кукольного стола, а Вовчик расставлял кукольный сервиз, высунув от усердия язык.

— “Дочки-матери” — любимая Вовкина игра. Он обожает быть папой, — усмехнулась Лариса.

Юля помолчала. Она тактично не спрашивала Ларису о Вовочкином отце. Захочет — сама расскажет. Маринка на кухне гремела посудой.

— Мариша, оставь, детка, я помою, — спохватилась Юля, но Маринка только отчаянно мотнула головой. Она уже налила в миску горячей воды из чайника, плеснула туда жидкого мыла и, засучив рукава, принялась намывать тарелки.

— Пусть моет, я подожду, — махнула рукой Лариса. — Как твои успехи с газетами?

— Ничего. На хлеб с маслом заработала, — с достоинством ответила Юля и не удержалась — побежала на кухню за своей газетной сумкой. Ей не терпелось похвастаться выручкой.

Она притащила сумку и сначала не обратила внимания на то, что боковой карман, где она хранила дневную выручку, открыт. Она высыпала на диван внушительную горсть мелочи, достала кучку смятых десяток.

— Вот так — каждый день, — похвалилась она и принялась считать.

Лариса взялась помогать — подвинула к себе мелочь. Пересчитав, Юля озадаченно задумалась. Затем она заглянула в сумку, пожала плечами.

— Странно, — пробормотала она. — Должно быть больше.

Лариса внимательно взглянула на подругу.

— Может, ты ошиблась?

Юля молча пересчитала выручку. Когда она днем отдавала газеты в киоск, теоретически она знала, сколько денег должно быть в сумке. Не хватало около ста рублей. Во вчерашней их жизни такие деньги она бы и пересчитывать не стала — мелочь. Но сегодня это был их с Олей хлеб. И недостача в сто рублей — досадная неприятность. Юле было неудобно, что пропажа обнаружилась при Ларисе. У той своих проблем хватает, а тут еще она со своей сторублевкой.

— Ладно, ерунда, — улыбнулась Юля и сгребла мелочь назад, в сумку. — Пойдем чай пить.

— Нет, подожди.

Лариса смотрела мимо подруги в сторону кухни и снова покрывалась красными пятинами. Там, над тазом с водой, тихо возилась Маринка. Слишком уж тихо, она перестала греметь посудой, спина выглядела напряженной. Догадка пронзила Юлю, и ей стало жарко. Черт дернул ее заговорить о выручке!

Но Лариса уже поднялась, не глядя на Юлю, направилась в сторону кухни.

— Марина, — тихо окликнула она и прикрыла за собой двери.

Юля с досадой сунула сумку в шкаф. Ей хотелось вмешаться в разговор на кухне, обратить все в шутку. Досадно из-за ста рублей испортить отношения с соседями. В конце концов, у них с Олей никого больше нет в Вишневом. И если Лариса с детьми из-за этого недоразумения перестанет к ним ходить, то насколько одинокими окажутся они с Олей в этом тумане, отрезанные Волгой от своей прежней жизни.

Она решительно поднялась и направилась на кухню. Лариса возвышалась над девочкой, держась руками за стол. Маринка стояла перед ней, опустив голову в пол и ковыряя ногти.

— Не брала я… — упрямо повторяла она на любые реплики Ларисы. — Не брала.

— Марин, я не стану тебя ругать, — терпеливо объясняла Лариса. — Я просто тебя прошу: давай вернем деньги. Тете Юле они очень нужны. Я сама куплю тебе все, что ты хочешь. Ты же знаешь, у нас есть деньги.

— Не брала я…

Юля не выдержала.

— Ларис, оставь. Может, я обсчиталась. Мало ли что бывает… Я могла в электричке выронить.

— Это не в первый раз, — холодно отозвалась Лариса и вновь повернулась к воспитаннице. — Я понять не могу: чего тебе не хватает? Конфеты ты любишь — я покупаю. Йогурты, бананы? Ты спроси меня, я тебе куплю. Зачем же воровать?

Лариса стояла красная, взмокшая от воспитательных усилий.

Маленькая тщедушная Маринка стояла, вобрав голову в плечи, спина напряжена. Поди догадайся, что там, в этой голове?..

— Я уже устала от твоих привычек прятать кульки про запас, тащить все, что плохо лежит, — взорвалась Лариса. — Это дикость — тащить, из дома, где тебя накормили! Ты ведь сама пришла сюда, тебе нравятся Оля, тетя Юля. Ты ведь сама котенка им выбирала! Как ты можешь делать гадости тем, кого любишь?!

Лариса срывалась на, крик, а Маринка опускала голову все ниже. Из спальни выглянула удивленная мордаха Вовчика.

— Не брала я, — все так же мрачно буркнула Маринка и вдруг ракетой сорвалась с места, метнулась к порогу и уже из сеней крикнула: — И никого я не люблю! Никого!

Она громко хлопнула дверью, и Ларисин окрик “вернись” стукнулся о закрытую дверь и не достиг адресата.

— Надо догнать! — спохватилась Юля и торопливо натянула куртку. — Куда она побежит сейчас? Ночь на дворе, дождь…

— У нее должен быть ключ от дома, — не слишком уверенно сказала Лариса и тоже потянулась за курткой.

Они выбежали в мокрую ночь. За крыльцом их накрыл туман. За шаг от крыльца было не видно ни зги, и куда помчалась Маринка — вверх, к дороге, или вниз, к тропинке, — было неясно. Собака как назло молчала, не желая утруждать себя лаем.

Лариса с Юлей, метнулись к дороге, интуитивно предполагая, что Маринка побежит туда, где светлее — со стороны дороги сквозь туман мутно просвечивали фонари. Прохладная изморось лизала лица, туман наглухо заслонял обзор.

— Мари-и-и-на-а! — Ларисин крик завяз в тумане.

Ни звука в ответ. Женщины не сговариваясь рванули в сторону Ларисиного дома. Калитка на задвижке. На двери мокрый от тумана замок. Заперто. Она здесь не появлялась.

— Марина! — на всякий случай прокричала в мутную темень сада Лариса.

Они торопливо вернулись назад, к Юлиному дому, молча добрались до крыльца, и здесь их настиг короткий, но явный крик. Он доносился со стороны задней калитки. Женщины замерли. Тут же разразилась лаем собака. Ее незлобный нервный лай переходил в повизгивания. Это верный признак того, что пса потревожил кто-то из своих, не чужак. Лариса с Юлей не сговариваясь рванули на звуки. С разбега Юля лбом налетела на распахнутую дверь бани, охнула от боли, остановилась. В нее воткнулась Лариса. Сквозь туман не было видно ни собачьей будки, ни самой собаки, ни нижней калитки. Только крыша сарая выступала над ним, как корабль над волнами. Внизу, у самой калитки, слышалась какая-то возня, пыхтение. Собака продолжала скулить и подлаивать.

— Марина? — неуверенно спросила Лариса, сто раз пожалев, что не захватила фонарь или хотя бы спички.

— Сюда! — пискнула из ватной густой тьмы Маринка, и Юля с Ларисой шагнули на голос. — Скорее, я держу его!

— Пусти, дура, — услышали они незнакомый голос, сопровождающийся злым пыхтением и звуками борьбы.

Лариса уже почти настигла источник непонятных звуков, когда в бане вспыхнул свет — это Юля догадалась включить. Луч электричества проложил себе путь сквозь туман из банного окна до задней калитки.

Лариса кинулась на помощь приемной дочери. Клубок из двух детских тел яростно катался по мокрой траве. Маринка кого-то держала мертвой хваткой и не собиралась отпускать. Юля с Ларисой изловчились и уцепили обидчика: одна за ноги, другая — за волосы. Почувствовав подмогу, Маринка живо вскочила на ноги.

— Держите его крепче, он вор! — громко возвестила она. — Он в баню хотел залезть, я сама видела, я поймала его! Он хотел у вас что-то украсть, тетя Юля, я знаю! Он и собаку прикормил, собака не лаяла на него! Я в бане сидела, я видела!

От возбуждения Маринка не могла остановиться. Она кричала, задыхаясь от собственного крика.

Теперь у Юли и Ларисы появилась возможность разглядеть воришку. Они подтащили его к распахнутой настежь двери бани. У них в руках бился, как пойманная рыба, худой, но жилистый пацан лет десяти-одиннадцати в фуфайке с чужого плеча и перетянутых скотчем кроссовках.

— Я не вор! — повторял он, изворачиваясь. — Пустите меня! Я ничего не украл! А она набросилась как дура! Я никого не трогал!

На худом лице пацана имелись большие блестящие глаза, а в открытом от возмущения рту выпирали два верхних зуба — больших и ровных. Как у кролика.

— Если ты не вор, чего же ты в чужом саду делал? — с ехидцей в голосе поинтересовалась Маринка. — И собаку прикормил, чтоб не лаяла!

— Вот именно, — поддакнула Лариса, крепко сжимая предплечье пацана.

— А это не ваш сад, — вдруг заявил пацан и перестал дергаться.

— Что? — опешила Юля, — А чей же?

— Мой. И сад мой, и дом, и баня. Я тут живу. А кто вы такие — не знаю.

Он распрямил плечи и с вызовом посмотрел на них поочередно. Теперь все трое молча уставились на пришельца.