1908
Гости с другой стороны
Секретные дневники Сары Харрисон Ши
27 января 1908 г.
«Ты куда?» – спросил меня Мартин, увидев, что я надеваю теплую куртку и теплые войлочные ботинки.
«Хочу немного пройтись. Мне нужно подышать свежим воздухом».
В ответ Мартин коротко кивнул. При этом он как-то странно поежился. Можно было подумать, что он меня боится.
А ведь, наверное, это мне следовало его бояться.
Снова и снова я ломала голову над запиской, которую мы нашли под кроватью.
«Спроси, что́ он закопал в снегу»…
С тех пор, как мы ее нашли, Мартин ведет себя очень странно – он избегает смотреть мне в глаза и вздрагивает от каждого звука. Прошлой ночью он долго ворочался в постели, потом встал и, спустившись вниз, до самого утра сидел перед очагом. Я слышала, как он время от времени кашляет или встает, чтобы подбросить в огонь еще одно полено. Когда рассвело, Мартин покормил Шепа и уговорил нашего старичка пойти с ним в хлев, чтобы задать корм скотине и насыпать зерна курам.
Дом я обыскивала, наверное, уже раз сто, но так и не нашла никаких следов Герти, и в конце концов решила поискать снаружи. Где именно снаружи, мне стало ясно, как только я приняла это решение. Конечно же, там, куда я ни разу не ходила с тех пор, как была маленькой, но дорогу к этому месту я помнила.
Да и как я могла забыть?..
Утро выдалось ясное, но холодное. Солнце освещало засыпанные снегом поля и лес. Казалось, будто за ночь природа укрылась драгоценным пологом, сплошь расшитым сверкающими бриллиантами и жемчугом. Где-то там – я знала – была и моя Герти, моя единственная, драгоценная жемчужина, ради которой я готова была отдать все самое дорогое.
Плотнее запахнув старую шерстяную куртку, я надела снегоступы, которые достала из хлева, и двинулась через поле к лесу. Как только я углубилась в чащу, дорога потянулась вверх, но я все ускоряла шаг. Я миновала старый сад с его скрюченными, поломанными деревьями, обогнула Чертовы Пальцы и, перевалив через вершину холма, стала спускаться по едва различимой под снегом тропинке, которая вела на север. Идти, хоть и под гору, сразу стало труднее: за годы тропа заросла малиной, ежевикой и молодыми деревцами, которые торчали из снега и все время цепляли меня за ноги. Несколько раз я даже упала, но продолжала упрямо идти вперед. Думаю, теперь, – да еще под снегом, – эту тропу не отыскал бы и самый искусный следопыт, но я ни разу не сбилась, потому что точно знала, куда идти. Невидимая дорожка петляла сквозь чащу, как змея, но я отлично помнила каждый ее изгиб, каждый поворот.
Пока я шла, воздух заметно потеплел. Я расстегнула верхнюю пуговицу куртки и остановилась, чтобы немного передохнуть. Стайка клестов облепила ближайшие кусты тсуги и, громко попискивая, выклевывала из шишек семена своими необычной формы клювами с перекрещивающимися кончиками.
Отдохнув, я двинулась дальше, и вскоре вышла на небольшую поляну. Она показалась мне совсем крошечной – куда меньше, чем в моих воспоминаниях. Поляна, разумеется, тоже заросла ежевикой и молодыми деревцами, но я все же смогла разобрать проступавшие из-под снега обугленные остатки стен маленькой хижины.
Когда-то здесь жила Тетя.
Как-то раз, вскоре после того, как мы поженились, Мартин спросил меня о ней. «Кажется, когда ты была маленькая, с вами жила какая-то женщина, – сказал он. – Что с ней случилось? Я слышал – она вроде утонула…».
«От кого ты слышал подобную ерунду?» – удивилась я.
«Не помню. От кого-то городе, – пожал плечами Мартин. – Мой отец тоже пару раз о ней упоминал. Он говорил, что она жила в лесу – в хижине, неподалеку от вашей фермы, и что многие городские женщины ходили к ней за всякими… средствами».
«Ты же сам не раз бывал в этих лесах, исходил их, можно сказать, вдоль и поперек. Там нет никакой хижины, – ответила я, улыбаясь так, словно его простодушие меня позабавило. – Ну а то, что болтают в городе, это просто… сказки. Городские кумушки обожают всякие выдумки. – Я покачала головой. – Нет, нас было всего четверо: папа, Констанс, Джейкоб и я, и никакая женщина из леса с нами не жила».
Ложь далась мне на удивление легко – я даже сама удивилась.
«В лесу не было никакой хижины…».
Можно было подумать, будто никакой Тети действительно никогда не существовало – настолько естественно я произнесла эти слова. А ведь когда-то я любила ее, как родную мать!
Мартин принял мою ложь так же легко, как я ее произнесла. Во всяком случае, больше он про Тетю не расспрашивал.
Ногой я стала разбрасывать снег, под которым, как я точно знала, находились обугленные остатки ее старого дома. Одновременно я припоминала, что входную дверь Тетя всегда красила только в зеленый цвет. Когда я спросила – почему, она ответила, мол, в зеленую дверь не проникнет ни один злой дух. Теперь я сомневалась, что зла можно избежать столь простым способом, но тогда…
Под снегом скрывались не только обгоревшие бревна, старые гвозди, обугленное тряпье и осколки глиняной посуды. Где-то среди этого мусора лежали останки самой Тети, хотя за столько лет от них, наверное, мало что осталось: то, что не растаскали лисы, вороны и прочие лесные обитатели, давно превратилось в прах. Где-нибудь под грудами углей могли сохраниться череп, зубы, пара самых крупных костей, но я пришла сюда вовсе не за ними.
Я вообще не представляла, что именно я надеялась здесь найти.
Но если быть откровенной до конца…
Если быть откровенной до конца, я надеялась, что не найду здесь ничего. Когда Мартин выкопал из земли старое тетино кольцо, я не на шутку испугалась – мне казалось, что этим поступком он мог вызвать в наш мир ее дух.
Злобный, пылающий мщением дух…
Насколько велика могла быть эта злоба, я даже представить себе не могла, но мне представлялось вполне вероятным, что жажда мести могла заставить дух Тети заманить в лес маленькую девочку, а потом столкнуть ее в колодец.
Моя мама умерла через несколько часов после моего рождения. Роды принимала Тетя. Она помогла мне появиться на свет, и она же присутствовала при последних минутах моей матери. Моей сестре Констанс было тогда двенадцать, а моему брату Джейкобу – восемь. Впоследствии они рассказали мне, что мама недолюбливала Тетю, но папа настоял, чтобы роды принимала именно она.
«Я ей не доверяю!», – говорила мама моим сестре и брату, но папа твердил, что ее страхи абсолютно необоснованны.
«Ваша мама, – говорил он, – так сложена, что при родах ей обязательно нужна помощь опытной повивальной бабки. А Тетя уже помогла многим женщинам – благодаря ей, они произвели на свет совершенно здоровых младенцев. Вашей маме она тоже поможет…».
По правде говоря, у папы действительно были основания считать, что родить маме будет нелегко. Даже в молодости – на свадебных снимках, которые я видела, она не производила впечатления абсолютно здорового человека, к тому же меня она рожала достаточно поздно – ей было уже под сорок, и Тетя регулярно поила ее укрепляющими и тонизирующими отварами, которые должны были помочь маме благополучно выносить и родить. До сих пор не знаю, что это были за отвары; быть может, в них не было ничего страшного, но мама, как однажды признался мне Джейкоб, была уверена, что Тетя пытается ее отравить.
«Пожалуйста! – умоляла она детей, когда отца и Тети не было поблизости. – Вы должны мне помочь! Эта женщина хочет моей смерти!».
«Но, мама, зачем ей тебя убивать?» – спросила ее Констанс. Как я теперь понимаю, сестра отчасти разделяла отцовскую уверенность в том, что беременность сделала маму недоверчивой, подозрительной и даже слегка безумной.
«У нее есть свои резоны», – ответила мать.
Моя мать свободно говорила по-французски, поэтому Тетю она называла не иначе, как La Sorcière – ведьма. Тетя, впрочем, тоже знала этот язык; отчасти поэтому папа и решил, что для мамы будет большим утешением, если рядом с нею окажется кто-то, с кем она может поболтать на родном языке. Тем не менее, Констанс и Джейкоб утверждали, что никаких особых разговоров мама и Тетя между собой не вели, а если и обращались друг к другу по-французски, то голоса их звучали негромко, почти угрожающе. Что именно говорили друг другу мама и Тетя, так и осталось тайной, поскольку ни отец, ни мои брат с сестрой не знали по-французски ни слова.
Когда-то я часто расспрашивала Тетю о маме, задавая ей вопросы, которые почему-то никак не могла заставить себя задать отцу. Какого цвета у нее были глаза? Как звучал ее голос? («Глаза у нее были карими, с золотыми искорками в самой глубине, – отвечала Тетя, – а голос был звонким, как у жаворонка».) Должно быть, именно поэтому Тетя мне так нравилась: она не считала, что от детей необходимо что-то скрывать, и готова была ответить на любой мой вопрос. Для нее я была чем-то вроде ученицы или даже воспитанницы, и она действительно делала все, чтобы я узнала об окружающем мире как можно больше. Именно Тетя научила меня искать грибы, сажать растения в соответствии с лунными циклами, использовать древесную кору и травы от простуды, лихорадки, кровотечения и других болезней.
«А отчего умерла моя мама?» – спросила я однажды. Мне тогда было лет семь или восемь, и я пришла к Тете, чтобы она научила меня вышивать (мне хотелось вышить на маленькой подушечке фиалку и подарить сестре на день ангела).
Мы сидели в хижине перед невысокой чугунной печкой. В печи горели дрова, а на конфорке потихоньку закипал котелок с олениной, от которого по всей комнате распространялся удивительно уютный, домашний запах.
«Она истекла кровью, – ответила Тетя ровным голосом. – Иногда после трудных родов кровь не удается остановить, и тогда роженица умирает».
Я кивнула. Мне иногда снилось, будто я снова стала младенцем, зародышем – маленьким, пищащим комочком, который пробивается к свету, захлебываясь в океане крови, и только сильные руки Тети не дают мне утонуть.
Когда Констанс исполнилось девятнадцать, она обручилась с одним из городских парней и почти сразу выскочила за него замуж. Как-то сестра призналась мне, что своего будущего мужа она любила не так уж сильно, и согласие дала только потому, что хотела как можно скорее уехать из нашего дома. Тетю она к этому времени по-настоящему возненавидела, и хотя говорить об этом вслух Констанс не осмеливалась, я замечала в ее взгляде отвращение, а фальшивые улыбки, которые она адресовала отцу, когда тот оказывался поблизости, лишь подтверждали мою догадку. Несколько раз я слышала, как Констанс называла Тетю на мамин манер: La Sorcière – Ведьма.
Что касалось Джейкоба, то он обожал Тетю едва ли не сильнее меня. Он из кожи вон лез, чтобы доставить ей удовольствие, и был готов на все, лишь бы провести с ней побольше времени. Тетя учила нас обоих охотиться и устраивать ловушки, свежевать добычу и дубить шкуры. Джейкобу наука пришлась по душе: очень скоро он научился самостоятельно ставить силки и сооружать ловчие ямы, выбирать подходящее дерево для изготовления охотничьего лука и вытачивать стрелы.
«Посмотри, Тетя, у меня хорошо получается?» – спрашивал он, вставляя острый осколок камня в расщепленный конец стрелы, выточенной из молодого побега ясеня.
«Очень хорошо. Эта стрела полетит оленю прямо в сердце», – отвечала Тетя, одобрительно похлопывая его по плечу, и брат буквально расцветал.
Не совру, если скажу, что Тетя любила нас как родных.
В те времена моя настоящая тетка Пруденс, приходившаяся моей матери сестрой, была еще жива. Она навещала нас довольно часто, и каждый раз привозила нам маленькие подарки: новые платья для меня и Констанс, бриджи и красивые курточки для Джейкоба. Именно Пруденс первой подняла шум из-за Тети. Они с папой часто разговаривали в кухне, а я подслушивала в коридоре, но могла уловить только отдельные слова: «грешно», «непорядочно», «грязная дикарка», «так дальше продолжаться не может», «моя сестра в гробу переворачивается». По-видимому, ее доводы и угрозы на отца не действовали или действовали очень слабо, поскольку спустя какое-то время Пруденс убедила преподобного Эйерса и других мужчин городка явиться к нам для «серьезного разговора». Уж не знаю, что именно стало последней каплей, заставившей тетю Пруденс обратиться к преподобному и остальным; не знаю я и того, как именно она сумела убедить их в необходимости подобного разговора, но появление на нашем пороге полудюжины мужчин выглядело довольно внушительно и даже зловеще.
Это было в середине июля – через несколько месяцев после того, как я встретила у Чертовых Пальцев умершую Эстер Джемисон.
«Что привело вас ко мне, ваше преподобие?» – поинтересовался отец, когда, открыв дверь, он увидел во дворе не только священника, но и других: Эйба Кашинга, хозяина гостиницы Карла Гони, десятника на лесопилке Бена Диммока и старого Таддеуса Бемиса – главу многочисленного семейства Бемисов, обитавшего на ферме милях в двух от нас.
«Мы пришли поговорить с тобой, сын мой», – ответил преподобный.
Отец кивнул и шире распахнул дверь.
«Проходите. Думаю, в гостиной мы все поместимся. А ты, Сара, – обратился он ко мне, – принеси из кухни бренди и стаканы».
Когда я принесла бутылку, все уже сидели в гостиной на стульях, составленных полукругом напротив камина. Дедушка Бемис и Бен Диммок достали трубки и закурили. Никто из них не произнес ни слова.
«Спасибо, Сара, – поблагодарил меня отец. – А теперь, позови Джейкоба, и ступайте в хлев – покормите корову и лошадей. Когда закончите, сложите в поленницу дрова, которые я наколол».
«Хорошо, папа», – кивнула я.
Мы с Джейкобом действительно отправились в хлев, но нам было не до скотины. Брат, заламывая в отчаянии руки, расхаживал взад и вперед перед лошадиными стойлами, то и дело бросая беспокойные взгляды в направлении дома.
«Как ты думаешь, в чем дело?» – спросила я.
«В Тете, – ответил он. – Они хотят, чтобы папа ее прогнал».
«Они не могут!.. – воскликнула я. – Кто дал им такое право?!».
Джейкоб покачал головой.
«Папа зависит от людей из города. Они покупают наши овощи, молоко и яйца. Что мы будем делать, если они не станут у нас ничего покупать или менять продукты на сахар, муку и прочее? У них в руках сила».
Я не сдержалась и фыркнула.
«Тетя владеет куда большей силой!».
Больше мы не разговаривали.
Наконец мужчины вышли на крыльцо. Отец шел последним; он был бледен и выглядел как человек, переживший крушение всех надежд. Коротко попрощавшись с преподобным и другими мужчинами, он вернулся в дом. Войдя в гостиную следом за ним, я увидела, как он налил себе полный стакан бренди и залпом выпил. А потом еще один.
Вечером, когда Тетя вернулась из леса с парой кроликов для рагу, отец встретил ее во дворе. В дом они не входили и поначалу разговаривали совсем тихо. Нам с Джейкобом отец велел оставаться в гостиной, поэтому мы не слышали ни слова. Но постепенно они стали говорить громче:
«Да как ты смеешь!..» – воскликнула Тетя.
«Прости. Мне очень жаль», – ответил папа и, повернувшись к ней спиной, вошел в дом, закрыл за собой дверь и запер ее на засов. Еще некоторое время мы сидели в гостиной втроем и слушали, как Тетя кричит во дворе:
– Жаль? Тебе жаль?! Открой дверь, трус, мы еще не договорили!
Я встала с дивана, чтобы отодвинуть засов, но отец поймал меня за руку и крепко прижал к себе. Джейкоб прикусил губу и смотрел в пол: казалось, он был готов заплакать.
«Как ты смеешь так поступать со мной?! – снова взвизгнула Тетя. Она перешла от двери к окну и смотрела на нас сквозь стекло. Лицо ее было некрасивым и злым – я еще никогда не видела Тетю в таком гневе. – Как ты смеешь прогонять меня, Джозеф Харрисон? Ну, ничего, ты еще пожалеешь! Я уйду, но ты дорого за это заплатишь!»
Поздно вечером, когда отец уснул в гостиной рядом с пустой бутылкой из-под бренди, Джейкоб пробрался в мою комнату.
«Я хочу поговорить с Тетей, – шепнул он. – Я должен уговорить ее вернуться. Быть может, есть какой-то способ…». – В глазах брата стояли слезы, и я вдруг поняла, как сильно он любит Тетю, и как сильно нуждается в ней. Впрочем, Тетя была нужна не только ему, но и всем нам. Всей семье. Даже не знаю, как бы мы выжили, если бы не она.
Джейкоб тихонько спустился на первый этаж и вышел из дома. Я не спала до самого рассвета, дожидаясь его возвращения, но в конце концов мои веки отяжелели, и незаметно для себя я заснула.
Меня разбудил папа, который тряс меня за плечо. Комнату заливал солнечный свет, где-то весело перекликались птицы. От папы пахло перегаром, его щеки были мокрыми от слез.
– Джейкоб… – только и сказал он.
– Что случилось? – спросила я, выскакивая из постели и натягивая платье прямо на ночную рубашку.
Не отвечая, папа вышел из комнаты и стал спускаться вниз. Следом за ним я вышла из дома и босиком зашагала по прохладной, мокрой от росы траве к хлеву. Меня одолевали недобрые предчувствия, и я старалась держаться поближе к отцу.
С толстой потолочной балки свисало тело Джейкоба. Крепкая пеньковая веревка, захлестнутая вокруг шеи, глубоко врезалась в кожу.
Отец зарыдал.
Не переставая плакать, он разрезал веревку, снял тело Джейкоба и прижал к себе, баюкая его в объятиях. Он ничего не говорил, но я видела, каким глубоким было его горе.
Сказать, что я тоже была потрясена, значит ничего не сказать. Я была убита, раздавлена, и ничего не соображала. Должно быть, именно поэтому я рассказала отцу все, что знала.
Я до сих пор не уверена, стоило ли мне так поступать или нет. Быть может, если бы я тогда промолчала, сейчас все было бы по-другому, но я не промолчала.
«Ночью Джейкоб ходил к Тете, – сказала я. – Он хотел с ней поговорить».
Глаза отца потемнели от гнева, а лоб пересекла глубокая складка.
Он бережно перенес тело Джейкоба в его в постель, словно мой брат снова стал маленьким мальчиком, которого нужно уложить спасть.
Потом отец взял ружье, жестяной анкерок с керосином и решительно зашагал через поле.
Я пошла за ним. Я еще не понимала, что он задумал, но когда папа приказал мне вернуться, я не послушалась – только немного отстала, чтобы он меня не видел.
Так мы вошли в лес и стали подниматься на холм. В саду висели на ветках неспелые яблоки и груши – мелкие, кривобокие, изуродованные паршой и изъеденные червями. Несмотря на середину лета, многие яблоки уже опали; они расстилались на земле коричневым ковром, и над ними вились осы, привлеченные кисло-сладким запахом гнили. Наверху, у самых Чертовых Пальцев, на нас напали мелкие мухи-жигалки. Они облачком вились над головой, то и дело опускаясь на лицо, на шею, на руки, и больно жалили, а земля была почти сплошь покрыта колониями темно-лиловых грибов-поганок.
Потом тропа пошла под гору, и я еще больше отстала от отца, боясь, что он меня прогонит, но папа словно вовсе забыл о моем существовании. Он шагал и шагал вперед, будто влекомый какой-то невидимой силой, и довольно быстро достиг небольшой поляны, где стояла тетина хижина – приземистый, покосившийся домик, который Тетя построила себе сама из грубо обтесанных бревен и древесной коры. Из жестяной трубы над крышей поднимался легкий дымок.
Ни стучать, ни окликать Тетю папа не стал. Он просто распахнул хлипкую зеленую дверь, шагнул внутрь и захлопнул ее за собой.
Приблизиться к хижине я не осмелилась. Присев за толстым древесным стволом, я ждала и молилась, чувствуя, что мое сердце готово выскочить из груди.
Из хижины раздались крики и треск, словно на пол швырнули что-то тяжелое. Со звоном разлетелось оконное стекло, а потом грянул одиночный выстрел.
Спустя какое-то время на пороге снова показался отец. Почему-то я сразу заметила, что у него в руках больше нет жестянки с керосином. Обернувшись, он чиркнул спичкой и бросил ее в дверной проем.
«Не-ет!» – закричала я, выскакивая из своего укрытия, но из двери и окон уже рванулись к небу языки пламени. Огонь ревел и метался, а жар был такой, что я попятилась.
«Тетя!!!» – снова закричала я, вглядываясь в пламя и надеясь разглядеть среди оранжево-красных языков какое-то движение. Я ничего не увидела, но сквозь рев огня до меня донесся голос Тети, которая звала меня по имени.
«Сара! – кричала она. – Сара, помоги!»
Я бросилась к хижине, но отец схватил меня за плечи и удержал на месте. Он так крепко прижимал меня к себе, что я услышала гулкий, как удары молота, стук его сердца.
Так мы стояли, обнявшись, на краю поляны, а нам на плечи и на головы сыпались пепел и хлопья жирной черной сажи.
Когда стало ясно, что спасать больше некого, отец выпустил меня из объятий, и я без сил повалилась на опаленную траву. Сам он сделал несколько шагов вперед и встал так близко к пылающим развалинам, что его волосы и брови затрещали, а лицо покрылось волдырями (брови, кстати, он тогда спалил начисто, да так, что они больше не отросли). Отец долго смотрел в огонь, и даже не всхлипывал, а тихонько подвывал, как человек, который потерял все.
За спиной я услышала шорох травы. Приподнявшись с земли, я обернулась и увидела Патрона, который показался мне совершенно седым. Только потом я поняла, что его спина и голова были сплошь усыпаны пеплом. Пес посмотрел на меня своим молочно-белым незрячим глазом, которым, как говорила когда-то Тетя, он мог видеть духов.
«Патрон! Патрончик! – позвала я. – Иди сюда!»
Но наш старый пес только презрительно фыркнул и, прыгнув в сторону, исчез в зарослях.
Больше мы никогда его не видели.
Мартин
28 января 1908 г.
Мартин не спешил вставать – начавшийся день настолько его страшил, что он никак не мог решиться подняться с постели. Последние два дня Сара безостановочно обыскивала сначала дом, потом – окрестные леса; спала она очень мало, но в ее глазах горел какой-то странный огонь, который не давал ей свалиться без сил.
«Ты что-то потеряла?» – спросил Мартин вчера днем, когда на его глазах она в двадцатый раз заглянула в стенной шкаф в прихожей.
«Возможно», – загадочно ответила Сара.
Вчера же, но уже ближе к вечеру, Мартин снова побывал в городе, чтобы еще раз поговорить с Лусиусом. Едва заслышав топот копыт, брат вышел ему навстречу и, вместо того, чтобы пригласить в дом, повел в бар при гостинице. Там они заняли место за стойкой, и Карл Гони налил им по кружке эля.
«Рад тебя видеть, Марти, – сказал Карл, сердечно пожимая ему руку. – Как там Сара?»
«Хорошо, – ответил Мартин и через силу улыбнулся. – С ней все в порядке, спасибо».
«Потерять ребенка – это, конечно, ужасно, – проговорил Карл, сокрушенно качая головой. – Да еще от несчастного случая… По-моему, это гораздо хуже, чем от болезни. Мы все очень вам сочувствуем».
«Спасибо, Карл», – снова сказал Мартин, глядя в пол, и Карл, кивнув, отправился в обеденный зал, чтобы обслужить кого-то из постояльцев.
Когда он ушел, Мартин поднял голову и огляделся. Гостиничный бар был отделан полированным деревом и выглядел по-настоящему шикарно. Стойка, за которой они сидели, матово поблескивала, верхние части выходящих на Мэйн-стрит окон были сделаны из витражного стекла, и на начищенном паркетном полу лежали разноцветные пятна света. Пять или шесть столиков перед стойкой, пустовавших по случаю перерыва между обедом и ужином, были накрыты белыми крахмальными скатертями. На скатертях сверкали серебряные приборы, а на полках за стойкой выстроились в ряд бутылки. Казалось, все они с нетерпением ожидают вечернего наплыва клиентов, у которых в карманах будет не так пусто, как у Мартина.
«Ну что, брат, – первым нарушил затянувшуюся паузу Лусиус. – Расскажи мне про Сару: как она себя чувствует. Только рассказывай правду, хорошо?»
«Я для этого и приехал». – Слегка наклонившись вперед, Мартин подробно, ничего не утаивая, поведал Лусиусу обо всем, что его беспокоило и пугало. Говорил он совсем тихо, не забывая поглядывать, не идет ли Карл, но Лусиус слушал очень внимательно, ничего не упуская. Он даже не задавал вопросов, и только время от времени хмурился, и Мартин невольно преисполнился благодарности к брату. Что бы он без него делал? Лусиус был единственным, кому Мартин мог довериться полностью, к тому же теперь, когда ему все чаще казалось, что Сару он потерял, брат был единственным близким человеком, который у него остался. Да что говорить – Лусиус всегда был терпелив, великодушен и умен; рядом с ним Мартин сразу начинал чувствовать себя так, словно ему передавалась часть внутренней силы брата. Кроме того, Лусиус нередко одалживал ему деньги – немного, но достаточно, чтобы пережить самые трудные времена. Мартин отлично знал, что, стоит ему только попросить, и брат даст ему гораздо больше, как, собственно, он сам не раз предлагал, но брать у Лусиуса деньги ему казалось неправильным.
Выслушав Мартина, Лусиус вполне согласился с тем, что физически Сара приходит в себя – на это указывало, в частности, то, что она начала вставать с постели и есть, однако ему не нравилось, что ее восприятие окружающей действительности до сих пор остается искаженным. Ему казалось, что навязчивое состояние должно было пройти или ослабеть, и то, что оно усиливалось, внушало Лусиусу серьезные опасения.
«Я видел ее в лесу, – сказал Мартин. – Она звала Герти, словно… словно Герти еще жива и просто заблудилась в чаще».
Лусиус кивнул.
«Продолжай за ней присматривать, но постарайся делать это так, чтобы она тебя не заметила, – посоветовал он. – Человек, который, как твоя Сара, когда-то пережил приступы безумия, может очень легко впасть в него вновь. И, как я уже говорил, она даже может стать опасной… Боюсь, нам все-таки придется отправить ее в клинику штата. Согласен, это крайняя мера, но такая необходимость может возникнуть, и тогда нам придется действовать без промедления. В этом случае мешкать нельзя».
При мысли о том, что Сара может быть опасна, Мартин содрогнулся.
Но это было вчера, а сегодня Мартин все же заставил себя встать и одеться. Спустившись вниз, он застал Сару в кухне, где она жарила яичницу с беконом. Большой кофейник, полный свежего кофе, уже дымился на столе. Сара показалась Мартину еще более изможденной, чем вчера; во всяком случае, темные круги у нее под глазами проступили резче, а щеки еще больше ввалились. Сколько она спала этой ночью и спала ли вообще? – спросил себя Мартин. Почему-то ему казалось, что Сара не ложилась вовсе (когда он заснул, ее еще не было), и всю ночь просидела на кухне, поджидая его.
– Доброе утро, – пробормотал он и невольно сжал зубы, готовясь услышать в ответ что-то неприятное и тревожащее.
– Ты случайно не знаешь, где лопата? – вместо приветствия спросила Сара. – В хлеву ее нет.
– Она должна быть там, – возразил Мартин. – В углу, где лежат садовые инструменты. – Налив себе горячего кофе, он посмотрел на жену сквозь поднимавшийся над кружкой пар. – А зачем тебе? Снега выпало немного, его можно не сгребать, а просто утоптать ногами.
Странный вопрос, подумал он. Сгребать снег было его обязанностью. Может быть, Сара так шутит? Дразнит его?..
– Я вовсе не собиралась сгребать снег, – отрезала Сара, и на ее лице появилось такое выражение, какое бывает у проказливого мальчишки, замышляющего очередную шалость.
Мартин глотнул кофе.
– Тогда зачем тебе лопата?
– Копать! – с вызовом ответила Сара, внимательно следя за его реакцией.
Мартин уже жалел, что задал ей этот вопрос. На самом деле, он вовсе не хотел знать, зачем ей могла понадобиться лопата, однако прежде чем Мартин успел прикусить язык, его губы сами произнесли:
– Что именно ты собираешься копать?
– Я собираюсь выкопать тело Герти.
Мартин вздрогнул так сильно, что горячий кофе выплеснулся ему на рубашку и обжег грудь.
– Ты хочешь… – проговорил он дрожащим голосом. – …Хочешь выкопать, гх-х..? Но зачем, ради всего святого?!..
Сара лукаво улыбнулась.
– Герти оставила мне новую записку, – пояснила она, доставая из кармана фартука еще один обрывок бумаги и протягивая его мужу. Развернув его, Мартин прочел:
«Посмотри в кармане моего платья. Там лежит Вещь. Она принадлежит тому, кто меня убил».
Мартин сглотнул, но застрявший в горле комок никуда не исчез. «Посмотри в кармане платья…». Когда Герти достали из колодца, на ней была теплая шерстяная курточка, толстые вязаные чулки и… Да, голубое платье с карманами. Еще Мартин заметил, что прядь волос девочки была отрезана, но, кроме него, на это никто не обратил внимания. Он, однако, не сомневался, что именно эту прядь он сначала прятал в кармане, а потом закопал в снегу на дальнем поле – закопал вместо кольца.
– Но… но ведь Герти никто не убивал, – возразил Мартин, однако его голос прозвучал не слишком убедительно. Он и сам это понял и попытался исправить положение: – Она погибла, потому что упала в колодец, – добавил Мартин как можно тверже. – Сама упала, и никто в этом не виноват.
На этот раз его голос прозвучал точь-в-точь как голос уравновешенного, рассудительного взрослого, который уговаривает испуганного, закапризничавшего ребенка, и все же в нем чего-то не хватало. Должно быть, все дело было в том, что подсознательно Мартин с самого начала сомневался в том, что смерть Герти можно объяснить несчастным случаем? Как вообще Герти оказалась возле колодца? А главное, кто отрезал ей прядь волос, а потом повесил в хлеву на стене, предварительно сняв оттуда шкуру убитой лисицы?
В ответ на его слова Сара холодно улыбнулась и покачала головой.
– Я должна узнать, что это за Вещь, – сказала она. – Ведь мы похоронили Герти в том же платье, в котором она была, когда… когда вы ее нашли, не так ли? Я проверю карманы и… Вдруг это она…
– Она??.. О ком ты говоришь?!
– О ней – о Тете… Правда, она умерла много лет назад, но ее дух… Одним словом, я не успокоюсь, пока не узнаю, кто расправился с нашей девочкой.
– То есть, ты уверена, что Герти мог убить… дух?..
– Да не знаю я!.. – воскликнула Сара, теряя терпение. – Именно поэтому мы должны раскопать могилу и посмотреть… Или ты не согласен?
И она посмотрела на него долгим, пристальным взглядом. Сара ждала ответа, а он… он не знал, что сказать.
– Ну же, Мартин! Неужели ты не хочешь узнать правду?
Но он продолжал молчать. Герти они похоронили на маленьком семейном кладбище за домом, где уже лежали родители Сары, ее брат Джейкоб и младший брат Герти – Чарльз. Земля там была мягкой, к тому же недавняя оттепель могла облегчить им работу, но вскрывать могилу ему все равно не хотелось.
– Послушай, Сара, – сказал он, – мы похоронили нашу девочку уже две недели назад. За это время она… То есть, я хотел сказать – подумай, в каком состоянии может быть тело… – Говорить об этом сейчас было, наверное, жестоко. Даже наверняка жестоко, но он не видел других способов остановить Сару.
Она кивнула.
– Я знаю, но ведь это всего лишь тело. Пустая оболочка. Настоящая Герти, которую я люблю, здесь, с нами.
Мартин глубоко вздохнул.
«Спокойнее!» – приказал он себе, но успокоиться никак не получалось. Уши у него горели, сердце стучало в груди так, словно он только что пробежал пять миль, а глаз непроизвольно подергивался. Совершенно некстати ему вспомнилось, что как раз в тот день, когда пропала Герти, он видел, как Сара выходила из хлева, и что когда он туда вошел, – сразу после нее, между прочим, – то обнаружил, что лисья шкура исчезла, а на гвозде висит прядь волос дочери.
Страшная догадка пронзила его мозг. До сих пор он не позволял себе даже думать о подобной возможности, но теперь…
Неужели Герти убила Сара?..
Нет, невозможно!..
«Она может стать опасной…»
Опустив взгляд, Мартин еще раз взглянул на записку, нацарапанную нетвердой детской рукой, и попытался припомнить почерк Герти, но никак не мог сосредоточиться. Тем не менее, с каждой секундой ему все сильнее казалось, что записка была написана взрослым, пытавшимся копировать манеру ребенка.
Что если это было признание? Что если Сара знала, что в кармане платьица Герти лежит какая-то ее вещь?
Пол под ногами Мартина покачнулся, и он поспешно схватился за стол, чтобы не упасть. Он смотрел на Сару – на свою самую близкую и родную женщину – и ему хотелось заплакать. Мартин готов был на коленях умолять ее не бросать его, не уходить в разверзшийся перед ней мрак безумия, а сражаться с ним. Внезапно он вспомнил, как еще в детстве подарил Саре красивый мраморный шарик, выигранный у брата. Она была так свежа, так прекрасна, что он отдал его без раздумий и без сожаления. Тогда Мартин был готов отдать ей все, чем он владел, а сейчас, не колеблясь, отдал бы еще больше, лишь бы прежняя Сара вернулась к нему.
Она была его приключением и его наградой; любовь к ней возносила Мартина на такие вершины, которых иначе он никогда бы не достиг.
– Если ты мне не поможешь, я сделаю это сама, – сказала Сара и решительно выпрямилась. Это движение было хорошо знакомо Мартину, оно означало, что ни переспорить, ни уговорить ее ему не удастся.
– Ну хорошо, – вздохнул он, понимая, что проиграл. – Я тебе помогу, но… давай сделаем все по правилам. Я съезжу в город и привезу Лусиуса. Он тоже должен при этом присутствовать, как ты считаешь?
Сара кивнула.
– И шерифа. Привези обоих.
– Значит, так и поступим. – Мартин направился было в прихожую, чтобы взять из шкафа куртку и шапку, но остановился на полушаге. – Только ты дождись нас, ладно? Не начинай сама – эта работа не для матери… Потерпи еще немного, мы все сделаем сами.
И он наклонился, чтобы поцеловать жену в щеку. Ее щека показалась ему горячей, сухой и шершавой, как старая оберточная бумага, и Мартин снова подумал о том, что Сара с каждым днем становится все более далекой и чужой.
Гости с другой стороны
Секретные дневники Сары Харрисон Ши
31 января 1908 г.
В последние три дня я была пленницей в собственном доме.
Скандал разразился, когда Мартин и Лусиус, наконец, приехали и застали меня стоящей над могилой Герти с лопатой в руках. Я замерзла, пальцы рук и ног успели онеметь, но лопату я держала крепко.
Выбравшись из щегольского докторского экипажа, Мартин и Лусиус приблизились ко мне и увидели, что я успела расчистить снег вокруг большого деревянного креста, на котором было вырезано имя Герти. Эта надпись дразнила меня, сводила с ума; мне очень хотелось вонзить лопату в комковатую землю и копать, копать, копать, и я сдерживалась из последних сил. В конце концов, я же обещала Мартину, что дождусь его возвращения, и мне хотелось сдержать слово. Хотя бы ради нашей прошлой любви.
«Что ты задумала, Сара?» – спросил Лусиус таким тоном, словно разговаривал с маленьким, капризным ребенком.
Стараясь говорить как можно спокойнее, я объяснила ему ситуацию – насколько я сама ее понимала. Я рассказала ему о записке и о Вещи, которая лежала в кармане платья моей дочери и могла стать ключом к истине.
Или уликой.
«Положи лопату и ступай в дом, – сказал Лусиус и приблизился ко мне еще на пару шагов. – Мне нужно серьезно с тобой поговорить».
«Но мы должны ее выкопать», – возразила я.
«Нет, никого мы выкапывать не будем». – Он снова шагнул вперед, и я поняла, что Лусиус намерен мне помешать. В отчаянии я сделала первое, что пришло мне в голову – замахнулась на него лопатой. В последний момент Лусиус сумел отскочить, и лопата лишь слегка чиркнула по его пальто.
В то же самое мгновение Мартин бросился на меня, сбил с ног и вырвал инструмент из рук.
В дом они меня буквально тащили.
«Я должна узнать, что у нее в кармане! – кричала я. – Или вам наплевать, что мою девочку убили?!»
В доме Лусиус разорвал простыню и привязал меня к кровати, как привязывают сумасшедших. И Мартин ему позволил это сделать. Больше того, он даже удерживал меня, пока его брат привязывал мои ноги и руки к кроватным спинкам.
Лусиус считает, что я страдаю от острой меланхолии. Как он объяснил, смерть Герти слишком сильно на меня подействовала, и в результате я утратила связь с реальностью, увлекшись собственными бредовыми фантазиями. В таком состоянии, добавил он, я могу представлять опасность и для себя самой, и для окружающих. Мне хотелось сказать, что это он потерял связь с реальностью, поскольку не желает замечать очевидного, но я промолчала, хотя для этого мне пришлось до крови прикусить себе язык. Если бы я стала спорить, Лусиус счел бы мои доводы еще одним признаком того, что от горя я окончательно свихнулась.
«А как быть с записками, которые оставляет нам Герти?» – спросил Мартин, беспокойно теребя лацканы куртки.
Поначалу я даже обрадовалась, что он сумел задать брату правильный вопрос, но у Лусиуса на все был готов ответ.
«Никакой Герти нет, – пояснил Лусиус. – Она сама их пишет, а потом “находит”». Для людей, страдающих расстройством психики, это достаточно типично: такие больные часто предпринимают разнообразные действия, с помощью которых они пытаются убедить себя в том, будто все, что они себе вообразили, происходит на самом деле. К счастью, подобные состояния чаще всего обратимы… – Он ненадолго замолчал, задумчиво теребя свои щегольские усики. – Саре необходим полный покой. Смена обстановки тоже пошла бы ей на пользу – в этом доме слишком многое напоминает ей о потере. В этом отношении наилучший вариант – психиатрическая клиника в Уотербери. Как только Сара перестанет на каждом шагу получать подтверждения того, что ее фантазии могут быть реальны, перевозбужденный мозг начнет успокаиваться. А как только наступит улучшение…
Тут Мартин вывел брата в коридор.
«Пожалуйста… – услышала я его голос… – Пусть она еще немного побудет здесь. Я уверен, через какое-то время ей станет лучше…».
В конце концов, Лусиус согласился, но только при условии, что он сможет держать меня под более или менее регулярным наблюдением. Теперь он приезжает каждый день и делает мне какие-то уколы, от которых мне хочется спать, спать, спать… И я сплю, сплю целыми днями, а когда просыпаюсь, Мартин кормит меня с ложечки супом и яблочным пюре.
«Ты обязательно поправишься, вот увидишь… – твердит он как заклинание. – Ты должна поправиться. А теперь поешь и отдыхай».
Не спать очень трудно, но я стараюсь изо всех сил. Я знаю, что не должна спать. Иначе я могу не увидеть мою Герти, когда она вернется.
Сегодня – седьмой день с тех пор как я ее «разбудила». У меня осталось всего несколько часов, потом Герти исчезнет навсегда. Пожалуйста, беззвучно молю я неизвестно кого, позволь ей вернуться ко мне!
«Как ты себя чувствуешь?» – спрашивает Лусиус каждый раз, когда приезжает делать свои уколы.
«Лучше. Намного лучше», – отвечаю я и снова засыпаю.
Сегодня утром меня, наконец, отвязали от кровати.
«Ну вот, – сказал Лусиус. – Будешь хорошо себя вести, и такие меры больше не понадобятся».
Тем не менее, я должна оставаться в комнате. Мне нельзя выходить во двор, нельзя принимать гостей. Даже Амелии, которая приезжала меня навестить, Мартин не позволил подняться наверх. Лусиус сказал, что это может меня слишком взволновать, и тогда все начнется сначала, а Мартин очень этого боится – боится, что если я не пойду на поправку, ему придется отправить меня в психиатрическую лечебницу, из которой я могу уже никогда не выйти.
«Запомни, больше никаких записок от мертвых, никаких разговоров о том, что Герти убили!» – предупреждает он меня, и я киваю, как марионетка, изображая послушную жену.
«И перестань вести этот свой дневник! – заявил мне Мартин сегодня. – А лучше – дай его сюда, я его сожгу!». К счастью, я предвидела, что такое может произойти, и протянула ему свой старый дневник, который я вела когда-то много лет назад, и в который записывала разные пустяки – как я научилась печь бисквитный торт, как ходила на торжественный ужин в городскую церковь и так далее. Трюк сработал: даже не заглянув в тетрадь, Мартин на моих глазах швырнул его в огонь. Я, конечно, притворилась, будто ужасно расстроилась, зато Мартин был до крайности доволен своим героическим поступком: как же, ведь он проявил твердость и спас свою несчастную сумасшедшую жену от еще большего безумия!
Тем не менее, в его движениях мне почудилась и какая-то лихорадочная торопливость. В последние дни в Мартине стало проявляться нечто такое, чего я никогда прежде за ним не замечала. Обреченность, отчаяние, неубывающая тревога и страх. Самый настоящий страх. Можно подумать, будто все свои «решительные» действия он совершает вовсе не для того, чтобы спасти меня от безумия, а для того, чтобы помешать мне узнать правду.
Вот только какую правду он от меня скрывает?..
И другой, пожалуй, самый главный вопрос: что именно заставляет меня так думать – моя паранойя, в которую Мартин с Лусиусом изо всех сил пытаются заставить меня поверить, или все дело в том, что я – единственный человек, который способен видеть вещи ясно – видеть то, что происходит на самом деле?
Свои настоящие дневники и заметки, в которых подробно описано все, что происходило со мной со дня гибели Герти, я надежно спрятала. В этом отношении у меня есть перед Мартином огромное преимущество: я выросла в этом доме, я знаю каждый его уголок, каждую доску, каждую щель в обшивке стен. В детстве я отыскала – и устроила сама – немало тайников под рассохшимися половицами и за выпавшими из стен кирпичами. Несколько тайников настолько надежны, что я уверена – их никто и никогда не найдет. Туда-то я и убрала свои бесценные записи, предварительно разделив их на несколько частей. Теперь, если Мартин вдруг застанет меня с поличным, когда я буду проверять содержимое тайника или что-то в него докладывать, ему не достанутся все мои записи. Впрочем, это маловероятно: после того, как он сжег мой старый, никому не нужный и не интересный дневник, я стала проявлять особую осторожность. Теперь я пишу только тогда, когда Мартин работает в поле или уходит в лес на охоту, к тому же каждые пять минут я выглядываю в окно, чтобы его возвращение не застало меня врасплох.
Сегодня вечером – всего несколько минут назад – случилось нечто удивительное! Я лежала, делая вид, будто крепко сплю, когда дверь бесшумно приоткрылась, и в комнату заглянул Мартин. Он пристально посмотрел на меня, но я не шевелилась, и он, успокоенный, стал спускаться вниз. Я слышала, как он прошаркал в прихожую, надел куртку и вышел на улицу. Снаружи уже начинало темнеть, и в спальне сгустился мрак, в котором лишь с большим трудом можно было разглядеть туалетный столик и стоящий возле кровати стул. Должно быть, из-за этого мне показалось, что час достаточно поздний, но, немного подумав, я сообразила, что сейчас не может быть позже шести вечера. А раз так, решила я, значит, Мартин просто отправился в хлев, чтобы покормить скотину и запереть ее на ночь.
И тут из-за дверцы стенного шкафа донеслись тихое царапанье и возня.
Неужели я не ослышалась, и моя любимая девочка вернулась?
«Герти?» – позвала я, садясь на постели.
Дверца шкафа медленно, со скрипом отворилась. В шкафу было еще темнее, чем в комнате, но я была уверена, что там что-то шевелится. Потом в щели промелькнуло бледное лицо и такие же бледные руки, которые, впрочем, почти сразу исчезли в глубине шкафа.
«Девочка моя, не бойся! – проговорила я, собрав всю свою волю, чтобы не броситься к дверце и не распахнуть ее во всю ширь. – Милая, пожалуйста, выйди хоть на минутку. Покажись своей бедной маме!».
Снова послышалась возня, потом я уловила звук тихих шагов: босые ноги слегка зашлепали по доскам пола, когда она выбралась из шкафа в комнату.
Двигалась она медленно, ощупью, время от времени подолгу замирая на месте, как механизм, в котором что-то разладилось. Ее золотистые волосы поблескивали во мраке, а дыхание было хриплым и частым. И еще запах… Я помнила его с тех самых пор, когда повстречала Эстер Джемисон. Пахло палеными тряпками, перегоревшим жиром и немного – землей.
Когда Герти опустилась на кровать рядом со мной, я чуть не потеряла сознание от счастья. Лампа на тумбочке не горела, и в комнате было совершенно темно, но я не сомневалась, что это она: этот смутно обрисованный во мраке силуэт я узнала бы где угодно, хотя сейчас моя Герти была… немного другой.
«Может, я все-таки сошла с ума? – проговорила я, наклоняясь к Герти, чтобы разглядеть ее получше. В темноте я увидела хорошо знакомый профиль, хотя она слегка отвернулась в сторону. – Может, ты мне привиделась?».
Герти отрицательно качнула головой.
«Скажи мне правду, – попросила я. – Что случилось с тобой на самом деле? Как ты оказалась в колодце?» – От желания обнять ее, приласкать, погладить по шелковистым волосам (они показались мне короче, чем раньше, но, возможно, меня просто подвело зрение) у меня даже заныло в груди, но я откуда-то знала, что не должна прикасаться к Герти. Кроме того, сейчас, наедине со своим дневником я, пожалуй, могу признаться себе, что я ее боялась. Немного, но все-таки боялась…
Герти повернулась в мою сторону, и улыбнулась, сверкнув ровными зубами. Потом она поднялась и, подойдя к окну, прижала к покрытому морозными узорами стеклу бледные ладошки. Немного помедлив, я тоже встала и, подойдя к ней сзади, вгляделась в темноту снаружи. Небо стало совсем черным, но на нем сверкал молодой месяц. В свете этого месяца я увидела Мартина, который вышел из хлева с лопатой в руках. На мгновение он поднял голову, чтобы поглядеть на окно нашей спальни, и я торопливо пригнулась как ребенок во время игры в прятки. Должно быть, Мартин все же меня не заметил, поскольку продолжал медленно шагать через двор.
Я знала, куда он идет.
И зачем…
Я повернулась к Герти, чтобы спросить, что мне делать дальше, но ее уже не было, и только на замороженном стекле остались подтаявшие следы двух узких детских ладошек.
Мартин
31 января 1908 г.
Пот струйками сбегал у него по спине, но Мартин швырял и швырял снег, заново укрывший могилу Герти после того как Сара попыталась ее раскопать. Снега было много, не меньше восемнадцати дюймов по его расчетам, но он был достаточно рыхлым и сухим, и Мартин надеялся быстро с ним справиться. Копать землю будет потруднее, но останавливаться он не собирался, хотя от холода больная нога разболелась не на шутку, а морозный воздух буквально застревал в горле, не давая дышать. В свете взошедшего на небо тонкого месяца двор казался голубым.
«Быстрее, Мартин, – поторопил он себя. – Ты должен сделать все быстро. Колебаться и мешкать нельзя, иначе ты струсишь и вообще не доведешь дело до конца».
– Я знаю, – сказал он вслух и продолжал копать.
Казалось, темный дом смотрит ему в спину глазницами окон. В доме спала Сара – спала и видела свои безумные сны. За хлевом, вдали, едва угадывались очертания холма. На фоне укрывшего вершину снега, Чертовы Пальцы казались крошечными черными крупинками.
Обернувшись через плечо, Мартин бросил взгляд на деревянный крест. Он сделал его сам, и сам же вырезал на нем имя Герти.
«Гертруда Харрисон Ши. Любимая дочь. 1900–1908».
Руки его задрожали. От страха ладони стали влажными, и черенок лопаты скользил, а в рукавицах работать было неудобно.
Быстрее!..
Косые тени соседних надгробий тоже наблюдали, как он работает. Временами Мартину даже казалось, будто они слегка раскачиваются, словно тяжелые камни от нетерпения переступали с ноги на ногу. Под ними покоились маленький брат Герти, ее дядя, дед и бабка, в честь которой ее назвали, и Мартин буквально слышал их невысказанный вопрос: «Что ты собираешься сделать с Герти? Она больше не твоя дочь. Теперь она одна из нас!».
«То, что должен был сделать давно», – мысленно ответил им Мартин. Вот уже несколько дней он постоянно возвращался взглядом к могиле дочери, но решиться не мог. И только сегодня он, наконец, осмелился потревожить ее покой.
Мартин должен был узнать, что лежит в кармане голубого платья Герти.
Во время очередного припадка безумия Сара сказала Лусиусу, что их дочь была убита, и что доказательство лежит в кармашке платья, в котором ее похоронили. Доказательство, а возможно и улика… И хотя, помимо этого, она наговорила еще немало ерунды насчет ду́хов и призраков, которые могли расправиться с девочкой, Мартин не обольщался: рано или поздно Сара расскажет свою историю кому-то еще. Сколько пройдет времени, прежде чем кто-то выслушает ее и поймет, что за безумием и бредом может скрываться жуткая правда? Сколько времени пройдет, прежде чем Сару обвинят в убийстве собственной дочери?
Вот поэтому-то ему необходимо выяснить, что именно лежит в кармане Герти – если, конечно, там вообще что-то есть.
В снегу, который Мартин отбрасывал лопатой, появились черные комья, и он крепче сжал в ладонях черенок. Как ни странно, земля под слоем снега оставалась достаточно мягкой и рыхлой, и штык лопаты вонзался в нее сравнительно легко. Мимолетно Мартин подумал, что так быть не должно, но так было, и он не стал отвлекаться на посторонние мысли и снова налег на лопату.
Две недели назад, когда Мартин копал могилу, он развел на этом месте большой костер. Ему пришлось поддерживать огонь почти весь день, чтобы земля оттаяла. Каждые несколько минут он подбрасывал в костер щепки, обрезки досок, даже срубленные ветки из сада. Языки пламени сразу взвивались выше, треща и рассыпая искры, а среди раскаленных углей Мартину начинали мерещиться странные тени и образы: колодец, лисица, свисающая с крюка в хлеву прядь золотых волос, костяное кольцо. Торопясь, он бросал в костер новую порцию дров, в надежде, что жадное пламя сожжет, уничтожит привидевшиеся ему картины, но это не помогало, и причудливые видения продолжали смущать его неповоротливый, отупевший от горя ум.
Земля на могиле Герти все еще была черной от золы, и в ней попадались твердые комочки остывших углей.
На какой глубине лежит гроб, внезапно спросил себя Мартин. Шесть футов? Семь?..
Семь. По футу за каждый год ее коротенькой жизни.
Потом Мартин припомнил свои же собственные слова, которые он сказал Саре всего несколько дней назад. «Только подумай, в каком состоянии может быть тело»… Сам он думал об этом постоянно, и не только думал, но и видел во сне. Не раз и не два Мартину снилось, будто из ямы в земле появляется голова Герти, которая смотрит на него и говорит: «За что, папа? За что?!», а гниющая плоть отваливается от костей, и только зубы по-прежнему блестят, точно речной жемчуг.
– Ничего не поделаешь, я должен это сделать, – сказал Мартин вслух и подналег, стараясь вонзать лопату как можно глубже, чтобы захватить больше земли. Черная куча рядом с могилой росла быстро, а он все копал и копал, не давая себе даже самой короткой передышки.
Работа, впрочем, не мешала ему размышлять, и Мартин снова и снова спрашивал себя, что именно он рассчитывает найти в кармане Герти? И что он будет делать, если эта вещь будет принадлежать Саре или указывать на нее?
Должен ли он спрятать доказательства, чтобы защитить жену?
Или, напротив, ему придется показать улику шерифу, чтобы Сару либо отправили в тюрьму, или же до конца жизни заперли в сумасшедшем доме?
Нет, решил Мартин. Пусть Сара безумна, но кроме нее, у него все равно никого не осталось.
Вот уже несколько недель подряд он снова и снова оживлял в памяти тот страшный день, пытаясь припомнить все подробности: лисицу, кровавый след на снегу, погоню… Действительно ли он не слышал, как Герти звала его, или просто не обратил внимания? Слышал ли он вообще что-нибудь? Был ли кто-то в заброшенном фруктовом саду, или древняя старуха ему только почудилась?..
Во что Мартин категорически не верил, так это в то, что Сара даже в припадке безумия была способна причинить Герти хоть какой-нибудь вред.
Дочь была для нее всем.
Лопата с глухим стуком ударилась обо что-то твердое, и Мартин понял, что его работа почти закончена. Он наткнулся на гроб. Этот гроб они с Лусиусом сделали из отличных сосновых досок, которые Мартин берег, чтобы весной построить из них новый курятник.
– Что ты делаешь, Мартин?
Он резко обернулся. Позади него стояла Сара в накинутой на ночную рубашку куртке и войлочных сапогах. В руках у нее было его ружье – прижав приклад к плечу, Сара целилась Мартину в грудь.
Мартин застыл, сжав в руках черенок лопаты.
– С-сара?.. – пробормотал он. – Что ты здесь…? Я думал, ты спишь.
– Ай-я-яй!.. – Она покачала головой и несколько раз прищелкнула языком. – Бедная, больная, свихнувшаяся Сара должна отдыхать, не так ли? Иначе придется снова привязать ее к кровати. – Она сплюнула.
– Мне… – Мартин осекся, не в силах продолжать. «Мне очень жаль, – хотелось ему сказать. – Жаль нас обоих».
– Так что ты ищешь, Мартин? Может, ты и так знаешь, что́ лежит у Герти в кармане?
Опустив взгляд, Мартин посмотрел на испачканные землей доски, из которых была сколочена крышка гроба.
– Нет, этого я не знаю.
Сара ухмыльнулась и, не опуская ружья, шагнула вперед.
– Тогда давай посмотрим. – Она кивком показала на могилу. – Что же ты остановился, копай!
Мартин осторожно выбрал из ямы остатки земли, потом зажег принесенный с собой фонарь и, поставив его на край могилы, спрыгнул вниз. Упираясь ногами в землю по бокам от гроба, Мартин достал молоток, собираясь выдернуть державшие крышку гвозди, но к его огромному удивлению они вынимались без малейшего усилия. Пару раз он едва не уронил молоток и не упал сам, но сумел вовремя схватиться за край ямы.
Наконец Мартин отложил молоток и, взявшись руками за крышку гроба, потянул.
То, что он увидел внутри, заставило его сначала похолодеть, а потом – зарыдать как младенца.
Гроб был пуст.
Но когда Сара успела украсть тело?
Он поднял голову, чтобы посмотреть на жену. Сара стояла над ним на краю могилы и качала головой из стороны в сторону. Мартину это движение почему-то напомнило движение змеиной головки. В лунном свете кожа жены казалась белой, как алебастр.
– Видишь, Мартин?.. Ты хотел тайком от меня посмотреть, что в кармане у Герти, но, к счастью, нашей девочки здесь нет. Она в другом месте. Совсем-совсем в другом… – Держа ружье в правой руке, Сара подняла левую и, растопырив пальцы, показала ему. На ее безымянном пальце рядом с обручальным кольцом Мартин разглядел маленькое костяное колечко. Пока он смотрел, Сара несколько раз повернула кольцо большим пальцем, словно любуясь затейливыми узорами и странными символами, хотя раньше, насколько Мартин помнил, она этого кольца боялась.
– Где… где ты его взяла? – спросил он.
– Там, где оно лежало. В кармане Герти.
– Но ведь… Это невозможно! – Он взмахнул рукой, пытаясь сорвать кольцо с ее руки, но не достал и принялся карабкаться из ямы. В следующее мгновение холодный ствол ружья уперся ему в грудь.
– Стой, где стоишь, Мартин, – приказала Сара. – Я еще не все сказала… Откровенно говоря, я была уверена, что нашу девочку прикончил дух Тети, но все оказалось гораздо проще. Обидно только, что правда с самого начала была под самым моим носом, но я ее не замечала… Я просто не могла заставить себя посмотреть на вещи непредвзято и понять, как все случилось.
С этими словами она слегка отступила назад и, поудобнее расставив ноги, снова подняла ружье к плечу.
– Это сделал ты, Мартин? – спросила она, глядя на него поверх ружейного ствола. – Это ты причинил зло нашей Герти?
Мартин в свою очередь попятился и, налетев спиной на стенку ямы, сполз по ней на дно, словно Сара уже выстрелила ему в грудь. Обвинение, которое бросила ему в лицо жена, было настолько чудовищным и настолько не укладывалось в голове, что Мартин даже не подумал оправдываться. Он слишком хорошо помнил, как держал Герти на руках, когда она была совсем крошкой, как гулял с ней за ручку по окрестностям, как всего месяц назад они вместе ходили в лес, чтобы выбрать к Рождеству самую красивую, самую стройную и пушистую елку. Тогда они нашли деревце с покинутым птичьим гнездом на ветвях, и Мартин срубил именно его. «Мы теперь самые счастливые люди на свете, папа, – сказала ему Герти. – Потому что только у нас будет Рождественское дерево с птичьим гнездышком! Может быть, я даже попрошу маму, чтобы она помогла мне сшить из обрезков ткани птицу-маму и ее деточек, и тогда наше гнездышко не будет пустым!»
– Я… я ничего ей не делал, – пробормотал он наконец. – Да как тебе только в голову могло прийти такое?!.. Господь свидетель, Сара, я ее и пальцем не тронул!
Сара пристально смотрела на него. В свете луны Мартин отчетливо видел, как дрожит ее палец на спусковом крючке. «Ну и пусть, – внезапно подумалось ему. – Пусть стреляет. Наверное, я это заслужил, хотя даже знаю – чем… Тем, что не сумел уберечь нашу маленькую девочку от смерти – вот чем!»
– В тот день, – сказала Сара, – когда ты уходил из дома, кольцо лежало у тебя в кармане, не так ли?
– Сара, перестань… – устало проговорил он. – Я не мог убить Герти, и ты это знаешь.
Она немного помолчала, словно раздумывая над его словами.
– Может и нет, – наконец проговорила она. – В конце концов, это ее кольцо, а, значит, она могла это сделать.
– О чем ты, Сара? Опять о Тете, о ее духе, который хочет за что-то нам отомстить?.. Но ведь это невозможно! Дух не способен… на то он и дух! Ты просто навоображала себе невесть чего, и теперь тебе кажется, будто…
– Навоображала? – Сара хрипло рассмеялась и, опустив ружье, обернулась туда, где под стеной дома лежала особенно густая тень. – Ты слышишь, Герти? – сказала она громко. – Твой отец считает, что я спятила, и у меня галлюцинации. Выйди к нам, дорогая, покажись. Пусть твой отец своими глазами увидит, какова она – правда.
Поднявшись во весь рост, Мартин наступил на угол пустого гроба и выглянул из ямы. В темноте под стеной дома, с усилием пробираясь сквозь снег, двигалось что-то еще более темное.
«Иисусе милосердный, нет! Пожалуйста – нет!» – Крепко зажмурившись, Мартин стал считать до десяти в надежде, что видение исчезнет. Наконец он открыл глаза и, стараясь не смотреть туда, где ему померещилось нечто, стал карабкаться из могилы.
– Сара, я… – Встав на краю ямы на колени, он машинально ухватился за ствол ружья и потянул. Сара, которая по-прежнему стояла, глядя в сторону дома, вздрогнула от неожиданности, – и ружье выстрелило.
Мартин услышал звук выстрела, увидел вспышку и почувствовал, как пуля вошла ему под ребра с левой стороны. От острой боли он едва не потерял сознание, но страх оказался сильнее, и Мартин, вскочив на ноги, бросился бежать.
– Мартин! Куда ты? Вернись, ты ранен!.. – крикнула ему вслед Сара, но он даже не обернулся. Зажимая ладонью рану, из которой обильно текла кровь, Мартин в два прыжка пересек двор и помчался к лесу. Оглянуться он так и не осмелился.
Гости с другой стороны
Секретные дневники Сары Харрисон Ши
31 января 1908 г.
От редактора:
Перед вами – последние (и самые поздние с точки зрения хронологии) страницы дневника Сары Харрисон, которые попали мне в руки. Страшно подумать, что эти строки были написаны ею за считанные часы до смерти! Между тем, несколько раз моя тетка ссылается и на другие сделанные ею записи, однако мне так и не удалось их отыскать. Не исключено, что они потеряны для нас навсегда.
Да, мертвые могут возвращаться. И не только как духи и привидения, но и во плоти, как обычные живые существа. В доказательствах я не нуждаюсь, потому что своими глазами видела Герти, которая вернулась ко мне после смерти. Больше того, я уверена, что должна рассказать свою – нашу – историю, чтобы о последствиях такого возвращения узнали как можно больше людей.
Последние несколько часов я просидела в гостиной. Разложив на столе свои бумаги и принеся из кухни масляную лампу, я подробно записала на отдельных листах все, что нужно сделать, чтобы разбудить «спящего». Первым делом я слово в слово скопировала письмо Тети, а потом добавила несколько замечаний из своего личного опыта. Наконец я закончила и тщательно спрятала написанное в три разных тайника.
Я в доме одна. Двери надежно заперты, занавески плотно задернуты, а у моих ног лежит Шеп и чутко прислушивается. К столу прислонено заряженное ружье. В то, что Герти убил Мартин, мне не очень-то верится. Мне просто не хочется верить, что человек, которого, как мне казалось, я хорошо знала – мужчина, с которым я прожила столько лет, которому я готовила и с которым каждую ночь спала под одним одеялом – мог оказаться таким чудовищем.
Где он сейчас, я понятия не имею. Когда ружье выстрелило, Мартин был тяжело ранен, и все-таки он убежал – убежал куда-то в лес. На таком холоде раненый человек долго не протянет; я это знаю, и все-таки мне неспокойно. Я боюсь, что Мартин мог добраться до Бемисов, и вся эта семейка вот-вот явится сюда в поисках сумасшедшей с ружьем.
Впрочем, их пока нет, и я рада, что успела записать все, что со мной случилось, пока события еще свежи в моей памяти. Еще больше я рада тому, что сумела надежно спрятать свои бумаги. Теперь их никто не уничтожит, даже если меня отправят в сумасшедший дом.
Когда-нибудь, когда меня уже не будет, кто-нибудь найдет мои записи, и тогда весь мир узнает правду о «спящих».
Сегодня заканчивается последний из семи дней, прошедших с того момента, когда Герти «проснулась». Она по-прежнему прячется, но уже совсем скоро моя девочка снова исчезнет, а я так и не нагляделась на нее вдосталь. За эту неделю я видела ее считанное количество раз, да и то неотчетливо, промельком – или в полной темноте. Она очень побледнела, моя крошка, и больше похожа на тень, чем на человека из плоти и крови, каким она была когда-то, но все равно Герти не дух, не призрак и не галлюцинация. Одета она так же, как в то последнее утро – в черную курточку, теплые чулки и голубенькое платьице. Чудесные золотистые волосы Герти перепутались, на щечке засохла грязь, да и пахнет от нее так, как пахнет сальная свеча, которую только что погасили, но все равно она – моя дочь.
А вот Шепа ее присутствие пугает. Он то и дело рычит на тени в углу и скалит зубы, а шерсть у него на загривке встает дыбом.
Поскольку я закончила записывать нашу историю, я могу поговорить с Герти еще раз, спеть ей песенку, могу даже попробовать напоследок выманить ее на открытое место. «Помнишь?.. – говорю я ей. – Ты помнишь?..»
Помнишь, как по утрам мы с тобой валялись под одеялом и рассказывали друг другу наши сны?
Помнишь наши рождественские утра, подарки и праздничное угощение? Помнишь, как ты болела свинкой, и я не отходила от тебя ни на шаг? Помнишь, как ты рассказывала мне про голубую собаку? Как, едва придя из школы, сразу бежала на кухню, если я пекла печенье с патокой?
Помнишь?.. Помнишь?..
Но Герти не отвечает. Ее снова нет. Да и приходила ли она на самом деле, или Мартин был прав, и мне это только привиделось?
«Герти, милая, – прошу я, – у нас осталось так мало времени! Покажись мне хотя бы на прощание!»
Обернувшись, я смотрю в дальний угол комнаты, где залегли самые густые тени.
Взгляд мой падает на кирпичную облицовку очага, где горит огонь. На кирпиче обгорелой палочкой нацарапано еще одно послание.
«Не папа».
Я сама не заметила, как оказалась на ногах. Стоя перед очагом, я снова и снова читаю эти слова, и тут кто-то громко стучит кулаком в дверь.
Потом за дверью раздается голос, который я помню с детства, – голос, который я уже не ожидала когда-нибудь услышать снова.
Этот голос окликает меня по имени…
