В современной жизни бросается в глаза соблазн (σκάνδαλον) регулярного и поразительного несоответствия между учением и жизнью, словом и делом христиан, — всех нас, христиан, включая и верховных представителей и руководителей наших. Это раздвоение почти всеобще и так глубоко, что получило как будто не только фактическое господство, но и официальное признание, — настолько почти все мы спокойны и невозмутимы перед этой глубокой духовной трагедией.

Мы как будто примирились с нею. Выходить, что она — необходима. И даже нечего смущаться, возмущаться и бороться против неё. Пусть будет так — «врата адовы не одолеют»! И раскол веры и жизни, раздоры, и бессилие христиан и плачевное состояние христианской общественности еще более обостряются и углубляются. Огромное значение этого ужасного факта христианской «эмпирии» усиливается как раз в наши исключительные времена, когда во всех областях жизни дело показывает и доказывает теорию, идею, программу, и когда все существенно связаны общей организацией и единством. Всем нам приходится пред лицом молодых поколений и, что еще хуже, пред лицом отпавших от христианства, или же сделавшихся уже и противниками его, с горечью наблюдать поражающее и опустошающее действие этого скандального факта обычной дисгармонии между верою и жизнью христиан.

А как же слова Христа: «По плодам их познаете их»? А слова апостола Иакова: «Вера без дел мертва»? Прилагая эту абсолютную меру к нашей церковности и к нашей христианской общественности, к каким страшным заключениям пришли бы мы.

В таком горьком раздумьи часто и мучительно спрашиваешь себя: Где дерзание веры? Где сила молитвы? Где творчество любви? Где отражение христианской совести во всех областях жизни? Где горение о правде? Или же: Где покаяние? Где категорическое требование Церкви: «покажи веру твою из дел твоих»? Где любвеобильный и строгий и покаянный суд Церкви?

Почему у древних христиан были и считались сами собою разумеющимися нравственная чистота, добрые дела, святость и в личной, и в семейной, и в социальной жизни? Почему о древних христианах язычники могли говорить: «Посмотрите, как они любят друг друга и как они готовы умереть друг за друга»? Почему для древних христиан характерны плоды деятельной любви и в личной, и в обще-церковной жизни, — братское попечение о вдовах и сиротах, о больных, слабых, беспомощных, неработоспособных, о бедных и странниках, о рабах и пленных, безработных и нуждающихся?

Конечно, и тогда были грехи и грешники. Но почему тогда — при свободной исповеди — все грехи приносились на суд Церкви и целая Церковь судила строгостью и лечила любовью кающихся грешников? И почему эта покаянная нравственная дисциплина христиан и Церкви Христовой тогда простиралась на все грехи, касающееся не только веры, но и дел, не только в индивидуальной, но в социальной жизни?

А как ныне? Эпидемия, прямо потоп греха и порока среди нас, христиан, среди пасомых и пастырей. Но то, что деморализует одних и ужасает других, — это, с одной стороны, — затмение в душах христиан жизненной идеи христианства: Бог должен быть во всем, идея духовной теократии, идея двуединства жизни (внутренней и внешней, веры и дел); и, с другой стороны, — эта страшная апатия нас, христиан, перед данным состоянием нашей жизни, это как будто самодовольное наше погружение в мертвую веру без дел.

Отчего все это? Как пришли мы к такому прямо невероятному состоянию нашей христианской жизни — внутренней и внешней, личной и общественной?

Вот вопрос первостепенной важности, не только с точки зрения научно-общественной, но и церковно-практической, вопрос, который мог бы уяснить нам не только историю и развитие нашей современной глубокой духовной болезни, но и указал бы нам пути нашей будущности, пути преодоления этой болезни и пути будущего нашего христианского возрождения. Занимаясь непосредственно уже годами экуменической проблемой и работой, я с необходимостью ставил этот вопрос и в моих богословских исследованиях, и в моей практической экуменической деятельности. Я надеюсь в ближайшее время высказаться подробно в отдельной монографии по этому кардинальному вопросу современного христианства. Здесь, к сожалению, для этого нет места.

Позвольте мне только в связи с этим общим вопросом обратить ваше внимание на следующий, как будто второстепенный, вопрос: верно ли то, что вскоре после первых веков христианства появилась и распространилась мысль о двойной христианской этике и о двух категориях христианства?

Насколько верна мысль, что секуляризация произошла прежде всего в самом христианском обществе? Отчего древнее (первохристианское) монашество удалилось от мира (и в известном смысле от Церкви), но отчего затем оно возвратилось к Церкви (и к миру)? И насколько верно, что это позднее монашество отошло от своего первого христианского духа и образа жизни и что, стараясь, так сказать, «омонашить» церковный народ и христианскую общественность, оно в действительности только усилило процесс секуляризации и фактического ухода христиан («мира») от Церкви? Мне кажется, что эти вопросы (как и ряд других, связанных с ними, напр., т. наз. монашеский индивидуализм; анахоретско-монашеское равнодушие ко всему в мире, «свобода от мира», и отречение от мира» и т. д. стоят в непосредственной, органической связи с нашим общим вопросом. Это особенно надо сказать, имея в виду наши восточно-православные условия. Процесс секуляризации и вообще внутреннего и внешнего, исповедного и нравственного разъединения Церкви вследствие известных тяжелых исторических условий минувших веков привел к тому, что мы, православные (и народ, и иерархи, и богословы), почти не знаем друг друга, и почти не осязательны наши взаимные связи. И еще одно, столь же важное: как раз мы, православные, по тем же историческим причинам более склонные к созерцанию и индивидуализму, стоим сейчас перед разрешением вопросов социальной жизни вообще, и в частности — вопросов общехристианской социально-этической жизни, а для этого мы должны воспользоваться практикой и методами, а также и помощью (содружеством) западных христианских обществ. И, наконец, в области идейно-вероучительной мы, православные, сами должны исполнить свои доле любви, свою миссию выявления в остальном христианском мире кафоличности православной Церкви.

Я думаю, что путь к этому как раз нам, православным, предуказан уже в силу принципа церковной  соборности. Наш верховный доле и наше большое преимущество — раскрыть содержание этого принципа, выдвинуть его драгоценное жизненное значение как в области веры, так и в области практической (социально-этической), внутренней (православно-церковной) и общей (экуменической) жизни христиан. Тогда обнаружатся, как я убежден, и основные начала нашей веры в  реальном  присутствии  невидимого  Христа Спасителя, возглавляющего мистическое тело Церкви Христовой.

* *

*

В наших православных, как впрочем и в протестантских, а уже, отчасти и в римско-католических кругах, — больше понимания встречает идея церковного единства (экуменичности) в области практической социально-нравственной деятельности.

Факт объединения антирелигиозного и антихристианского мира, напор красного Антихриста из России и ужасы его в самой России, организованное его наступление вне России — все это делает задачу объединения христиан в целях взаимной защиты и помощи более понятной и необходимой. Но и ряд других важных проблем, которые волнуют и держат в мучительной тревоге весь мир, отражается также и в христианском сознании всех исповеданий. Приблизительно то же самое наблюдается и нас, православных, хотя и в начальных формах и ступенях, так как вообще проблемы и нужды социальной жизни у нас еще не вполне выявлены. Вопрос о реальном соотношении пролетариата и церкви (уход пролетариата из церкви, борьба пролетариата против церкви и т. д.); искание социальной правды; сознание безбожности капитализма и нравственное значение социализации собственности; реальные взаимоотношения молодежи и церкви (уход молодежи из церкви и т. д.); отношение церкви к национализму и шовинизму, к язычеству современной государственности; вопрос о войне и мире, о международных отношениях — все эти проблемы мирового кризиса и мирового греха — суть вместе с тем вопросы общехристианские, общецерковные, экуменические. Собственно мирскими проблемами христианский запад (особенно римский католицизм и англо-саксонский протестантизм) так или иначе занимался всегда. Но послевоенное, новое состояние мира, «объединение» его в силу социальных, экономических и политических потрясений, катастроф и нужд, солидарность его на почве экономической зависимости в связи с общностью его греха и эгоизма, общехристианское чувство неправды и недостатка любви — все это показало необходимость экуменического церковного отношения и делания и породило стокгольмское движение и другие ему сродные движения, объединения и содружества христианских церквей в области социально-нравственной. Это новое состояние мира захватывает всех, конечно, и нас, но у нас оно пока не так болезненно, и связанное с ним чувство христианской зкуменичности еще не так глубоко и заметно. Но нет сомнения, что чем дальше пойдет социальное и духовное развитие и углубление, тем более и тем сознательнее разрастется у нас экуменическое движение. Я думаю, что это связано и с внутренней  кафоличностью  церкви. А именно, церковь Христова кафолична также и в смысле полного внутреннего проникновения всего человека, во всей внутренней и внешней жизни, всех христиан, всех людей, — и в смысле превоплощения человека и мира в новую обожествленную сущность. В этом смысле кафоличность (экуменичность) интегральна — в горизонтальном и вертикальном, внутреннем и внешнем направлении, и — космична. И в этом аспекте никакой христианин не может заботиться только о своей душе, или действовать в одном отношении, или направлении. Своей верою и любовью он обнимает всех христиан, всех людей, всего человека, во всех отношениях. Тем более надо сказать это — о церкви вообще и об отдельных христианских церквах в частности. И это не только с точки зрения принципа всеобъемлющей кафоличности церкви, но и с точки зрения простой практической солидарности и изъявления взаимной любви. Тут нельзя более делать никакой секуляризации: разделять в теории небо от земли, внутреннего от внешнего человека, фактически же предоставлять вторых господству зла. Нельзя здесь разделять также видимую от невидимой церкви. Не поддаваясь никакому имманентному гуманизму и идеализму, как раз нам (православным) следует держаться космически-кафолического и православного принципа «воплощения» — принципа преображения, обожествления человека и мира неразрывным их соединением с Христом и Богом Спасителем, в мистическом Его вселенском теле, святой соборной Церкви.

Конечно, труднее, чем что-либо - понять и воспринять смысл и необходимость идеи, идеала христианского объединения в вере и работе, направленной на его реализацию. Так это в других исповеданиях и церквах, так оно было и у нас, православных. У нас, пожалуй, пока более подозрений и опасений и менее ощущения трагизма разделения. Между тем, соблазн разъединения, взаимные распри, недоброжелательство и борьба — у разных христианских вероисповеданий являются источником не только внутреннего разложения, но и внешнего распадения христианских обществ и христианской общественности. Не хочу здесь вдаваться в догматические и богословские размышления о принципиальной основе церковного единения христиан, довольно было бы указать на слова ап. Павла: «Елицы во Христе крестистеся, во Христа облекостеся» (Гал. III, 27).

Нам всем было бы лучше спрашивать себя непрестанно: не Христов ли это идеал и завет: да будет едино стадо и Един Пастырь? Живет ли этот идеал в нашем сознании, в нашей молитве, в наших усилиях, в нашей практической жизни? Верим ли мы безусловно в этот идеал, в его возможность и необходимость, и что мы делаем для его осуществления? Чувствуем ли мы здесь свою ответственность друг за друга, свой грех за раздаете, за его бесчисленные тяжелые последствия, а так же и за нашу, прямую или косвенную, поддержку этого разделения?

И вообще, где первоисточник разделения? Каково жизненное соотношение между религиозной истиной и любовью? Какой глубокий и указательный смысл имеют здесь слова нашей св. литургии «возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы!»

Я ощущаю одинаково как грех — и конфессиональную самодостаточную замкнутость и самодовольную фарисейскую надменность, равно как и равнодушие к другим исповеданиям, верующих во Христа, к их собственной вере, жизни и судьбе, — незнание их и невнимание к ним.

Корень разделения и лжи — это самолюбивое, гордое отношение к другим, пресечение смирения и любви к братиям во Христе. Так было, есть и будет. А во многом содействуют разделению еще и наши взаимные предубеждения и недоразумения. В действительности мы не знаем или недостаточно, плохо знаем друг друга. Часто говорим одни слова, а разно понимаем, или — разные слова, но одно разумеем. Проблема достаточного и правильного понимания друг друга — одна из самых важных богословских и жизненных проблем Церкви и экуменичности, и с точки зрения истины, и с точки зрения любви. И тут необходимы и хороши все внутренние силы и внешние средства к разрешению этой проблемы: и братское снисхождение, и уважение, и любовь к больному, блуждающему, нуждающемуся брату; и встречи, и конференции, и дружеские личные отношения, и личная, и совместная молитва и братское сотрудничество в служении правде и любви.

Понятно само собою, что проблема и дело единения никак не означают ни униформирования, ни безличного интерконфессионализма. Участвуя активно с самаго начала во всех экуменических конференциях и встречах, я могу по личному наблюдению засвидетельствовать, что ничто не изображает столь ложно дух и стремления экуменического движения, как утверждение, будто оно стремится к какой-то формальной церковной нивелировке, или к утверждению церковного атомизма. Наоборот! Искренно и решительно отбрасывается всеми «отвлеченное христианство-минимум», отбрасывается всякий эклектичный, амальгамный, безличный компромисса где по необходимости господствуют двоедушие, двумыслие и лицемерие, или же безразличие и равнодушие к истине. Напротив, экуменическое движение высоко ценит индивидуальное разнообразие, видя в нем богатство и полноту Церкви Христовой: Eigenart, Eigenwert. Один Господь Иисус Христос, одна вера, одно крещение, один дух, одно тело, единство духа в союзе мира, но дары Христовы и служения и действия — различны. (Ефес. 4, 1 Кор., 12). Одним разумом эту тайну божественной истины не разгадаешь, не докажешь; разве только новым даром Божиим, да верою чистого сердца, любовью и молитвою.

Но хотя проблема единства церкви и соединения церквей и движение в этом направлении так безгранично трудны и сложны, и одним человеческим умом, одними человеческими силами, пожалуй, почти ничего не сделаешь, все-таки проблема единства церкви, единства духа в союзе любви и мира, — остается насущной, самой великой и важной, фундаментальной для всех остальных проблем церкви и христианской общественности. Она и лежит в основе церковного единения на почве практического (социально-нравственного)христианства. Оба эти движения взаимно, органически связаны в своих основах и конечных целях; они одно и то же, как собственно «вера» и «дела» одно и то же, две стороны одной и той же сущности.

«Стокгольм» нужен «Лозанне», чтобы проблема единства веры не становилась под угрозу человеческой рационализации и спекуляции, догматической сварливости и ухищрений, а также и беспочвенного мистицизма. «Стокгольм» необходим «Лозанне», чтобы приближение к истине и единству веры шло вечно — верным путем, силою любви и жертвы.

«Лозанна» же нужна «Стокгольму», чтобы его дело не потерялось в обыкновенном культурном гуманизме: чтобы оно имело вселенский, космический масштаб и трансцендентный горизонт; чтобы сохранило оно свою глубину, свою укорененность в вечности Бога и Спасителя Христа; а также, чтобы имело теплоту, пафос и творческий полет.

Вероучение и мораль Христа и Его Церкви святой нераздельны. Они одно. И именно в них, как может быть никогда раньше, нуждается мир.

Мир вопиет о мире, о братстве, единстве любви и веры.

Кто другой, как не Церковь, имеет верховный долг и страшную ответственность дать миру такое единение и мир, показывая единение и мир, братство и любовь прежде всего среди христиан. «По плодам их познаете их». (Мат. VII, 16, 20).

В наши исключительные времена переворотов и распадений культур, обществ, народов, государств, классов, социальных форм, — могут ли церкви молчать и христиане бездействовать? Какой ужасный грех в такое время довольствоваться бесплодной замкнутостью и горделивой самодостаточностью.

Правда, что, как завет Христов об единстве церкви, — веры и любви, — есть завет Бога, так и экуменическое дело возрастания, восстановления этого божественного единства — есть тоже дело Божие, Бога и Господа нашего Иисуса Христа. Но вот потому-то для нас, людей поверивших во Христа, верховным долгом будет принять  безусловно этот завет, подчиниться и отдаться ему во всей своей вере, во всей своей жизни. Такая вера требует и великого терпения, и великого дерзновения! Оно — дело веры, труд любви и терпение упования (1 Солун., 1,3). Кто их милостью Божию получить — тот преодолеет все и исполнить волю, заповедь Бога.

«Дерзайте. Я победил мир». (Іоан. XVI, 33).