Леха и Ольга в это время еще не спали. Коровин все не мог отойти от той жуткой возни, которая протекала в течение нескольких часов после смерти Александра Анатольевича.

Вообще-то активной роли в этой суете Леха не играл. Больше того, он с трудом понимал, что происходит. Появлялись какие-то люди, чего-то спрашивали, иногда понятно, иногда нет. Лехе давали на подпись какие-то бумаги, которые он читал, но не понимал или вообще не читал, а просто подписывал. Был какой-то тип, который говорил с ним через переводчика, — не то из консульства, не то из посольства, Леха так и не понял. Он дал Коровину какую-то анкету, и шофер Роберт объяснял Лехе, чего и как писать. Потом дядюшку увезли на вскрытие в какую-то больницу.

А вот потом появился Пантюхов. Он взял Леху под руку, сказал ему пару дежурных фраз проникновенным голосом насчет того, само собой, что потрясен до глубины души и мужайся, мол, Алексей Иванович. После чего, как-то по-свойски, без чинов пригласил Коровина в свой номер. Посидеть вместе и нервы успокоить. Леха пошел.

Нет, в полном трансе Коровин, конечно, не был. Просто как-то невзначай до него дошло, что вообще-то у него только что умер последний настоящий родственник. Леха, правда, давно привык к тому, что родни у него нет, еще с тех пор, когда родители умерли. Но за последние дни (даже те, которые просидел под замком) как-то привык к тому, что все же он не один на свете. И, что самое главное, совершенно четко привык думать, что, пока жив дядюшка, ничего ему, Лехе, не грозит. А вот теперь…

Пантюхов привел Леху в кабинет, достал из шкафчика коньяк, рюмашки, лимончик.

— За упокой души! — провозгласил он. Выпили стоя и не чокаясь. Коньяк был молдавский, четвертьвековой выдержки. Леха таких и не нюхал никогда.

— Вот что, Алексей Иваныч, — сказал Пантюхов, прожевав ломтик лимона, — конечно, то, что я сейчас начну говорить, тебе может не очень понравиться. Даже наверняка не понравится. Потому что не ко времени. Я понимаю, после такого события, как смерть Александра Анатольевича, надо еще отойти, расслабиться, нервы успокоить. А уж потом говорить о новых неприятных вещах. Но, к сожалению, все так жестко складывается, что мне надо кое-какими этическими моментами пренебречь.

— Вы начальник, вам можно, — произнес Леха вполне серьезно.

Георгий Петрович неприятно хмыкнул.

— Ехидный ты, оказывается, Алексей Иваныч. И скрытный, между прочим. Я ведь присматриваюсь к тебе помаленьку. Поначалу представлялось, будто ты человек искренний, простой, без задних мыслей. А оказалось, что в тебе много всяких темных мест, что в душе у тебя всякие закоулочки имеются, куда мало кто добраться может. Очень это прискорбно. Конечно, каждый имеет право на нечто сокровенное и не подлежащее демонстрации на публике, но приятнее иметь дело с таким человеком, у которого большая часть души открыта нараспашку, который не держит при себе разные нехорошие мысли, не прячется, не маскируется… Согласен?

— Вполне, — кивнул Леха. — Вообще-то, Георгий Петрович, я никакой не скрытный, не сложный и без закоулков. Даже без сдвигов по фазе. Когда ко мне идут с распахнутой душой — я сам запросто выворачиваюсь. Вот есть у меня такой друг, Севка Буркин. Я его знаю с самого сопливого возраста. Мы только один раз в жизни на два года расставались и двадцать четыре месяца подряд друг друга не видели — это когда в армии служили. А так все время вместе. И в деревне, и в школе, и на заводе, и в институте. У нас никогда секретов друг от друга не водилось. Все, что ни наболело, обсуждали вместе, какие бы там проблемы ни появлялись. Оба точно знали, что из этих секретов дальше ничего не уплывет, кому не надо, ни за что известно не станет. Хотя, может быть, весь секрет яйца выеденного не стоил, особенно в детстве, конечно. Однако несколько дней назад, когда Севка без меня в город укатил, чтоб награду за сведения о митрохинском паспорте получить, я вообще стал сомневаться, что надо перед кем-то душу открывать. Может, только перед попом на исповеди, да и то говорят, будто они сведения, полученные там, в КГБ отгружали, а теперь ФСК сдают.

— Ты брось эти якунинские опусы повторять! — сурово сказал Пантюхов. — Нечего напраслину возводить на священников! Но вообще-то понять тебя можно. Ты сейчас как ежик в тумане. Черт его знает, что вокруг, кто и где на тебя пасть разевает. На всякий случай растопорщил иголочки: не трожь меня — я колючий! А что в середине клубочка — сами догадывайтесь. Так или не так?

— Около дела, — согласился Леха.

— Это все от недостатка опыта, — заметил Георгий Петрович, приятно улыбнувшись. — Вот поработал бы лет десять, допустим, в райкоме партии или комсомола, в исполкоме Совета, тогда бы, наверно, не путался так, как сейчас, не топорщился бы, не огрызался бы. Но это так, в теории. Не той ты породы, вот что я скажу. Власть — это я со всей прямотой скажу — таких, как ты, не любит. Да и сами вы, такие, как ты, руководить не рветесь. То есть жить так, как начальники, вы завсегда не против, но руководить, то есть принимать решения, брать на себя ответственность, подписывать приказы, за которые потом, в случае пролета, может быть, в тюрьму садиться придется, — ваш брат не рвется. Сидеть внизу и гавкать, ни за что не отвечая, — пожалуйста. Тем более что теперь можно это делать во весь голос. Да и раньше особо не стеснялись. И в ЦК писали, и в «Правду». Какой-нибудь такой, как ты, напишет, что, мол, дома с недоделками сдают, а потом приезжает комиссия из Центра и разбирается. Мне их поить приходится, ублажать, а они нос задирают. И еще хорошо, если их просто «проверить сигнал» присылали. Тогда как напоишь, так и напишут. А вот если им «выявить недостатки» повелели, так они и выпьют, и все равно напишут с три короба… Тебя по воле случая, благодаря внезапному появлению Александра Анатольевича, царствие ему небесное, занесло, будем говорить откровенно, в такие сферы, куда б тебе обычным способом ни при Советской, ни при нынешней власти никогда б не добраться. Не знаю, но почему-то так мне кажется. Есть порода людей, которым природа дала умение осуществлять власть или при этой власти состоять. Согласен?

— Разве ж я против? — развел руками Леха. — Я бы ни за что не полез в начальство. У нас как говорят? Чем выше взлетел, тем больнее падать. Опять же, не знаю, как вам, а мне так противно было б все время высшее начальство ублажать. Как Ольга сказала, «попу-лизмом» заниматься.

— Это Ольга сказала?! — неожиданно засмеялся Пантюхов. — Молодец! Неплохой каламбурчик. Из той же серии, что: «Ишь, харизму наел!»

Он перестал улыбаться, налил еще по рюмке и сказал:

— За откровенность!

Леха чокнулся с главой и подумал: неужели вот такой, вроде бы неплохой по внешности, человек мог какие-то гнусные дела делать? А получалось, что мог.

— Давай от истории с философией к конкретным делам переходить, — сказал Георгий Петрович серьезно. — Раз уж выпили за откровенность. Расскажи-ка, Алексей Иванович, что вы там с Воронковым секретничали во время прогулки, не стесняйся.

— А разве он вам не докладывал? — спросил Леха. — Я-то думал, что все это по вашей инициативе…

— Ну, допустим, увел он тебя от дядюшки по моей инициативе. Это правда. А вот о чем вы там говорили — это другой вопрос.

— В том-то и дело, что другой. Вот вы меня все к искренности призываете, к откровенности, а сами напрямки не говорите. Если, допустим, Воронков все делал под вашим контролем, чтоб убедиться, что я — флюгер, который по ветру поворачивается, это одно. А вот если он самостоятельность проявил, это другое. Потому что в первом случае покажется, будто я себя хреново веду, а во втором — что Воронков.

— Хорошо сказал. Но все-таки постарайся именно сейчас говорить все как есть. Потому что от того, как ты все перескажешь, будет очень много зависеть.

— Это я понимаю. Только вот, Георгий Петрович, давайте и вы начистоту. Потому что, пока я на один вопрос ответа не услышу, откровенничать мне будет трудно.

— Хорошо. Давай свой вопрос.

— Дядька мой своей смертью помер или нет?

— Вот ты куда… — опешил Пантюхов. И Лехе все стало ясно. Пантюхов тоже это понял. Он посмотрел на Коровина так, что тому немного жутко стало. Но только немного. Леха ведь теперь был без пяти минут миллионером. Настоящим, долларовым. И пока Ольга еще не стала его женой, а затем не овдовела, Пантюхов должен был терпеть.

— Вы не поверите, Георгий Петрович, — сказал Леха, — но чего-то мне неохота все вам по второму разу пересказывать. Ведь Воронков нас с дядюшкой подслушал. Александр Анатольевич думал, что он не слышал, а он слышал. Что, он вам не докладывал?

— А ты думаешь, он мне все докладывает?

— По идее, должен, наверно…

— Это только по идее. На самом деле он себе на уме.

— А мне кажется, что все подряд. Поэтому вы извините, но я чего-то сомневаюсь насчет Александра Анатольевича.

Пантюхов посмотрел на Леху в упор.

— Бог с тобой, золотая рыбка. Скажу, как было. Воронков мне ничего не докладывал. Ни о том, что вас подслушал, ни о том, что тебе во время прогулки говорил. Но я все знаю. Не один Воронков на свете существует. И техника, между прочим, не только у него или у твоего дядюшки имеется. Противно, но куда денешься, когда все как волки стали… То, что вы с дядюшкой драпануть захотели и как это обставлять взялись, — смех один. Наивность детская. Но Воронков-то какой сукой оказался! Подсуетиться решил.

— Севка и Ванька действительно в тюрьме сидят? — спросил Леха. — Или…

— Никаких «или». Сидят. Захочешь их спасти — поделишься со мной. Выйдут целые и невредимые. Нет — будет так, как Воронков обещал.

— За то, чтоб они вышли, — сказал Коровин, — я бы вообще все отдал. Мне чужого не надо. Серьезно.

— Болтун ты, — не поверил Георгий Петрович. — Думаешь, мне надо? Так, чуть-чуть. Мне, веришь ли, больше чем два «зеленых лимона», не требуется. Домишко с участком где-нибудь у воды, пару машин и вид на жительство. У них, в Штатах. Здесь мне спокойно помереть не дадут, это я хорошо понимаю. Да и вообще неуверенность есть в завтрашнем дне.

— Воронков тоже примерно так говорил.

— Правильно. Потому что почуял, как огонь пятки жжет. Если меня сковырнут, то и ему не отмазаться. Слишком усердно работал. И меня запачкал, и сам извозился. Это я тебе откровенно говорю. Потому что чувствую: с тобой без доверия нельзя. Хотя другой бы на моем месте совсем не так с тобой говорил. Ты ведь умный мужик, не сопляк, которому мерещится, будто он супермен. Сам ведь знаешь, что мог бы уже давно в тюрьме сидеть. И не суть важно, что Барон прекратил, как принято выражаться, земное существование. Там тебе до суда не дожить. Но можно и крепче закрутить. Завезти тебя куда-нибудь и помучить хорошенько. Там ты сам подпишешь все, что закажем. Хоть правду, хоть ложь — в зависимости от потребности.

— Да вам и стараться не надо, — пожал плечами Леха, — я отродясь ни о каких миллионах, а тем более в Америке, не мечтал и не печалился. Если б я уже сейчас этими деньжищами распоряжался, то написал бы бумагу, что отказываюсь от них и прошу передать… В общем, куда попросите.

— В том-то и дело, — хмыкнул Пантюхов, — что такие вот благородные жесты меня бы ни в коем случае не устроили. Во-первых, немалый процент того, чем располагал Александр Анатольевич, — это недвижимость, причем не только жилая, но и промышленная. То есть она есть там, у них, и сюда ее не перетащишь. Можно, конечно, продать ее, но это возня лишняя. Надуют наверняка, тем более что в американском законодательстве что ты, что я — нули без палочки. Если тебя дядюшкины подручные воспримут как законного преемника, то я для них — что хрен с горы. Нет, зятек, ты должен туда уехать с Ольгой, а уж потом меня прописать.

— Только вот я все еще пока насчет дяди Саши сомневаюсь… — произнес Леха, хотя уже ни в чем не сомневался.

— А какая, скажи на милость, тебе разница? — полушепотом, сузив глаза, сказал Георгий Петрович. — Он все равно собирался к эвтаназии прибегать, то есть к самоубийству. Врач ему пообещал совсем немного жизни, да и то на обезболивающих. И неизвестно, когда эти обезболивающие перестали бы действовать. Может, уже завтра или послезавтра.

— Стало быть, помогли? — неагрессивно спросил Леха.

— А ты докажешь? — усмехнулся глава. — Нет. Больше того, тебе еще придется в случае чего отмываться от подозрений в том, будто ты это «ускорение» организовал. Так что добрый совет тебе — не забивай себе голову и играй на моей стороне.

— Даже несмотря на то, что вы на волоске висите?

— Мы оба с тобой на этом волоске висим. Оба! Ты же трех человек убил. Да, там везде можно послабления найти, основания для прекращения уголовного дела. Но можно и не найти. Незаконное хранение оружия — это уже чистая 218-я. Состав преступления налицо. Угон машины можно повесить. Пока я здесь, в этой области, власть — ты на воле. Закрутится что-то из-за Митрохина — будет мне плохо, но тебе хуже придется. Меня, чтобы посадить, надо еще год-полтора уличать. Конечно, Митрохин, наверно, времени зря не терял. И он всерьез надеялся, что будет этим от всего застрахован. Ан от несчастного случая не удалось. Бог не фраер, он правду знает.

— Вам-то от этого не легче, — заметил Леха.

— Не спорю. Сегодня мне еще подарочек пришел. Капитан Чугаев нашелся. Случайно, правда, и неживой.

— Это кто? — спросил Коровин, хотя точно помнил, что уже слышал эту фамилию.

— Тот, кто вас с Ольгой украл. Ты его, конечно, мог и не видеть, но рассказывал о том, как он, сделав записи, «был вычислен и исчез». Помнишь свою речугу на кассете?

— Припоминаю. Это кагэбэшник, который шантажом занимался.

— О! Это точно. Так вот, я-то думал, что он еще тогда, четыре года назад, погиб. А он, оказывается, все это время был жив и вовсю работал против меня. В частности, это он, как уже точно установлено, организовал ваше похищение, а кроме того, увез Галю Митрохину из психбольницы. Это самые последние его дела. А до этого еще немало было. Сегодня он, правда, совсем угробился на шоссе вместе со своим шофером. Шофер сразу погиб, а он немного пожил. Но то ли не мог, то ли не хотел говорить. Опознали случайно, по родимому пятну. Одна из медсестер в больнице, куда его отвезли, раньше работала в ведомственной поликлинике. Вспомнила, что лет пять назад видела такое пятно у одного офицера, который ходил на прогревание. В течение часа вычислили. Потом посмотрели обломки машины, заводские номера кузова и двигателя. Узнали, что она принадлежала одному из служащих ТОО «Марат», тому самому водителю, который сгорел в машине.

— Это Воронков расследовал?

— Воронков сам исчез из города. Правда, возможно, скоро найдется. Но это уже неважно. Важно другое: там, в машине, была некая женщина в очках, похожая на Митрохину. Ее видел водитель «Жигулей», который проехал мимо места аварии и сообщил о ней на пост ГАИ. В общем, Митрохина скорее всего везет в Москву те самые кассеты, о которых ты пытался рассказать по указке Чугаева. Не знаю, когда она туда попадет, но если Галя успеет раньше, чем наша строптивая Ольга соблаговолит сменить гнев на милость, то и мне, и тебе придется очень плохо.

— А что, если Ольга даст «отбой», то Митрохину не послушают?

— Да. Там, как я понял из Ольгиных намеков, хорошо знают, что Сергей и Галина фактически разведены, а потому прекратят все дела с Галей, как только позвонит Ольга.

— Хитро!

— В общем, я, как брат, все, что можно, Ольге сказал. Ясно, что она упрямая и вообще себе на уме. Торгуется. Но если ты ей скажешь, например, что можешь, так сказать, «удрать из-под венца» и оставить ее без тех миллионов, которые ей уже снятся наяву, то, пожалуй, сможешь повлиять на нее круче, чем я.

— Но Митрохина, если у нее там есть против вас чего-то, сможет эти самые кассеты или что телевидению продать…

— Сможет, если мы ее раньше не отловим. Наше УВД дало ее в розыск как социально опасную психбольную, сбежавшую из стационара. С фотографиями. Так что задержать ее в Москве вполне возможно. В конце концов, она ж не профессиональная связная, наверняка где-то проколется. Может, даже и сама в милицию побежит по наивности. Вряд ли ей Чугаев мог какие-то серьезные явки в Москве доверить. Если б доверил, то не поехал бы вместе с I «ей, верно? Ну и самое простое — она, может быть, даже за пределы области не выехала. Как бы там ни было, если она попадется, то дело в шляпе. Дети ее у нас. А она за детишек наплюет на все, я в этом уверен на все сто. И все-таки Ольгу надо поторопить.

Понял? Самым решительным образом.

— У меня, Георгий Петрович, — решился сказать Леха, — есть такая мысля, что вообще-то Воронков собирался сделать так, чтоб она отбой дать нe смогла.

— Знаю. Поэтому отсюда — ни на шаг, пока не разберемся с Воронковым… Топай в номер, прояви все свое влияние, обещай что хочешь, но она должна не позднее чем вечером позвонить в Москву и дать отбой!

Вот после этого разговора Леха и вернулся к суженой-ряженой, причем с душой, находившейся в состоянии самом смутном и неопределенном.

Получалось, что его дергали с разных сторон за нитки, а он покорно дергал ручками-ножками, как марионетка. Днем еще был убежден, что дядюшка увезет его отсюда. Потом явился Воронков и потянул на свою сторону. Потом оказывается, что воронковскую задумку тоже рассекретили, а господин-товарищ Пантюхов вовсе не такой дурак, каким представляли его себе покойный Александр Анатольевич и сбежавший вроде бы Воронков. Только, конечно, в его бегстве Леха усомнился. Слишком спокойно об этом деле говорил Георгий Петрович.

Вероятнее всего, ночью или утром Воронкова найдут где-нибудь в окрестностях города без признаков жизни. Может, самоубившимся, а может — внезапно скончавшимся от острой сердечной недостаточности. Или от друг их острых предметов. Конечно, может быть и так, что он действительно убег, но не так далеко, как ему хотелось бы. В общем, опасности он для Пантюхова и его сестрицы уже не представляет. Понятно и то, отчего факт его полного устранения с политической карты области пока не оглашается. Не хочется Георгию Петровичу, чтобы все те господа, которые с Воронковым дружили крепче, чем с Пантюховым, чувствовали себя совсем спокойно. И Леха, наверно, в том числе. Потому что ежели они будут знать, что Воронков уже совсем замолчал и ничего лишнего про них никому не расскажет, то будут и сами держать языки за зубами и никого из друзей-товарищей не заложат. А вот если они станут опасаться, что удравшего Воронкова где-нибудь отловят и после этого он их сам начнет закладывать, надеясь шкуру спасти, то поторопятся себя выгородить. Очень даже понятно как. Начнут стучать, сваливая все и на Воронкова, и друг на друга. Усердно, бескорыстно и вовсю. Поэтому небось Георгий Петрович сейчас надеется, что и Леха страховки ради выложит что-нибудь насчет каких-нибудь своих, еще неизвестных Пантюхову, контактов с Владимиром Евгеньевичем или его подручными. Наверно, если б таковые были, то Леха бы о них и впрямь рассказал — не жалко. Но их не было.

Ольге о разговоре с ее братом он подробно рассказывать не стал. Просто передал то главное, о чем беспокоился глава.

— Интересненько, — произнесла Пантюхова, поднося пламя зажигалки к сигарете, — значит, Егорушка решил, что ему лично мне в ножки кланяться не пристало. Послал тебя как чрезвычайного и полномочного посла. Растешь, май френд. Скоро тебя, поди, в старшие холуи произведут. Лычку нашьешь на ливрею.

— Чего ты шипишь? — обиделся Леха. — Ну, решил, что мне с тобой проще говорить. Как-никак, почти что муж и жена.

— Вот именно, «почти что». А он мне, между прочим, не «почти что», а самый настоящий родной старший брат. Единокровный и единоутробный. И мог бы сам подойти к родной сестричке, без посредников. Почему не идет? Гордость заела. Ведь знает, что я много не попрошу за услугу. Мне вообще ничего лишнего не нужно. Так, чуть-чуть…

— Два мильона баксов, домишко где-нибудь у воды, пару автомобилей и вид на жительство в Штагах? — усмехнулся Леха, припомнив, как час назад слышал от Пантюхова точно такие же слова.

— Примерно, — ответила Ольга, — но это не главное. Я хочу его заставить на коленках ползать. Потому что он, гадский гад, в свое время мне всю жизнь изломал. И то, что я сейчас такой дрянью стала, — его заслуга. Хочешь расскажу?

— А не очень противно? — ответил Леха вопросом на вопрос.

— Противно. Но лучше, чтоб я тебе сама рассказала, чем потом кто-нибудь в порядке «доверительности». Если нас все-таки распишут и дадут пожить тут достаточно долго, то наверняка желающих «открыть тебе глаза» будет великое множество.

— Ладно, я уж и так догадываюсь, что ты не монашенка.

— Это сейчас. А в восемнадцать я, между прочим, даже толком не знала, что там у вас, мужиков, внизу подвешено. И у меня парень был, такой чистый, такой добрый… В общем, как в сказке. Он меня очень любил, это я точно знаю. И я его любила. Не телом, а душой, понимаешь? В общем, конечно, если б все нормально получилось, то у нас бы и до дела дошло… Только мы очень стеснялись.

В глаза глядели, за руки брались, а целоваться не решались. Трудно поверить, верно?

— Всяко бывает, — солидно произнес Леха.

— Чувствую, что тебе не верится. Но так было. И я скажу тебе честно, тогда даже не думала, будто вообще за кого-то другого смогу замуж выйти. Надо мной девчонки смеялись, комсомолочки наши. Они-то, кто с пятнадцати, кто с тринадцати лет, все изучили. А я держалась, хотя липли многие. Правда, не сильно, потому что знали, с Егором будут дело иметь. Да и батя у нас еще был в силе. Ну а потом подвернулось Егорке повышение. Попал в кадровый резерв на высокое место. Я уж не помню точно, какое именно, но только ему для этого нужно было одного солидного дядьку ублажить. И он Егорке под пьяную руку намекнул, что не худо бы, мол, с сестрицей познакомить. А сам — женатый, многодетный, за сорок. Пузо рюкзаком, морда — как свекла, лысый… В общем, привез меня Егорка к нему на дачу, а сам смылся. Якобы его срочно вызвали. Только он уехал, этот кобель облезлый напоил меня какой-то дрянью… В общем, я сдурела, забалдела — и все, прощай, девушка! Утром удавиться хотела, но удержалась. Мальчику моему, конечно, все доложили через третьи уши. Он уехал куда-то, где сейчас — понятия не имею. Зато Егорка без проблем пошел наверх, и вот, видишь, где теперь сидит. И он, и батя тогда меня утешали, мамочка просвещала. Да и самой подумалось, будто теперь все проще стало. Так завертелась — куда там! Ты вообще-то не раздумаешь жениться?

— Издеваешься? — усмехнулся Леха. — Меня ж твой брательник в канализацию спустит, если что…

— Значит, ты только из страха, верно? — испытующе спросила Ольга. — А вообще-то я тебе не нужна, да?

— Да нет, нужна, почему же… — пробормотал Леха. — Ты красивая.

— Ладно, замнем для ясности. Короче говоря, теперь я хочу, чтоб Егорка помучился. Пусть ему мои слезки отольются. Ничего, потерпит пару деньков. Совсем я его не убью, но пятки он мне полижет!

Ольга вдруг озорно улыбнулась и спросила:

— А хочешь, я тебе отдам этот самый «стоп-сигнал»?

— Зачем? Я же его сразу Пантюхову передам. А кроме того, нас тут вполне подслушивать могут.

— Я могу его вслух не произносить, напишу тебе все, что надо, где-нибудь на бумажке.

— Все-таки не пойму я тебя… Возьми да скажи братцу, уж пожалей его. Все равно ведь скажешь. Чего время тянуть?

— А вот такая я загадочная! — вызывающе хмыкнула Ольга. Она выдернула листок из записной книжки, вытащила тоненькую блестящую авторучку с брелочком на цепочке и начала что-то чирикать. Леха, конечно, глядеть не стал — он чайку попить предпочитал.

— Все! — сказала Ольга, складывая листок вчетверо. — Вот тут, на этой бумажечке, — все, что хочет узнать Егорка. И он это узнает. Но не сразу. Сперва он у меня в дерьме покопается!

И она еще несколько раз сложила листочек, а затем вытащила у себя изо рта разжеванную жвачку, облепила ею бумажку и скатала ладонями в небольшой шарик.

— Проглотишь? — испытующе спросила Пантюхова. — Вот уж Егорке приятно будет узнать, что за сигналом в унитаз лезть придется…

— Психованная ты, что ли? — поинтересовался Леха, ощущая какую-то здоровую брезгливость от соприкосновения с замыслами этой белобрысой. Ведь без своего высокосидящего братца она будет просто красивой шлюхой и никем больше. А туда же, издевается… Ну, народ!

Зазвонил телефон. Коровин снял трубку и сказал:

— Алло!

В трубке кто-то подышал маленько, а потом сказал незнакомым голосом:

— Будьте добры, Олю позовите.

— Тебя, — сказал Леха, передавая трубку.

Ольга не торопясь поднесла ее к уху и сказала:

— Слушаю! Говорите! Да, Пантюхова Ольга Петровна, совершенно точно… А кто со мной говорит?

Лехе показалось, что он услышал какой-то странный, глуховатый щелчок, а затем Ольга тихонько вскрикнула:

— Ой!

Сперва Коровин подумал, что это она узнала того, кто ей звонил. На лице у нее появится счастливая улыбка, и она обрадованно, восторженно произнесет что-нибудь типа: «Васенька (или Петенька), это ты, родной?! А я тебя не узнала, богатым будешь!» После чего пойдет долгий или недолгий разговор с каким-нибудь бывшим, настоящим или будущим хахалем.

Но получилось совсем не так. Никакой счастливой улыбки у нее на лице не возникло. Напротив, она резко побледнела, глаза ее широко открылись, на лице отразился испуг и ужас.

Еще пару секунд Леха думал, будто ей по телефону передали что-то страшное. Например, сообщили, что у нее положительный тест на СПИД или беременность на девятом месяце. Или, допустим, уведомили о том, что цены на косметику повышаются ровно в сто раз.

Однако и тут Леха не угадал. Шутливое настроение с него слетело в один миг, когда Ольга пошатнулась, судорожно схватилась за край телефонной тумбочки, открыла рот, словно бы пытаясь что-то сказать, но не смогла даже сделать вдох. Ноги ее подогнулись, и она, крутнувшись на месте, плашмя, по-мертвому рухнула на пол головой к Лехе. Телефонная трубка выпала из руки и глухо стукнулась о ковер.

Коровин оторопел. На минуту, не меньше. Он уже понял, что это не обморок, а что-то более страшное. У него даже горло перехватило.

— Оля! — крикнул он перепуганно. — Оля-а!

Она не шелохнулась, хотя крикнул Леха так громко, что в комнату вбежал охранник, стоявший за дверью.

— Врача! — рявкнул Леха так, будто был по меньшей мере Пантюховым.

И мужик, который, должно быть, хорошо знал, что Леха никакой не начальник, резко побежал выполнять. Коровин тем временем подскочил к Ольге и стал ее тормошить. Ноль эмоций. Не дышит. Приподнял веки — глаза стеклянные, с огромными широченными зрачками. Отпустил веки, хлопнул по щекам — ничего. Взял за запястье, неумело пощупал пульс, приложил ухо к груди. Тихо. А рука холодная.

Делать искусственное дыхание Леха не умел. Да и не знал, можно ли. Нет, пусть уж лучше врач разбирается. Коровин отошел в сторону, растерянно поглядел по сторонам. Что с ней могло стрястись? Сердце схватило? Ведь только что была бодрая, здоровая, озорная… Да и вообще она не из тех, кого можно словами до инфаркта довести. Даже если б ей по телефону сказали, что у нее помер кто-то близкий, — а кто у нее ближе брата родного, которого она вообще-то на дух не переносит, раз хотела заставить его «стоп-сигнал» из унитаза доставать.

Шарик из жвачки, в который Ольга десять минут назад закатала скомканный листок из записной книжки, лежал на столе. Леха схватил его и сунул в носок войлочной туфли, сняв ее с левой ноги.

Вовремя он это сделал. Уже через минуту в комнату прямо-таки ворвались несколько человек. Пантюхов прибежал лично, в пижаме. Женщина-врач, должно быть, наскоро разбуженная, медсестра с аптечкой, охранники… Последние, хотя им никто не отдавал приказа, тут же перекрыли дверь, двое из них явно контролировали поведение Лехи, еще двое присматривали за тем, чем занимаются врачиха и медсестра. А те занимались примерно тем же, чем пытался заниматься Леха. Тоже тормошили Ольгу, хлопали по щекам, щупали пульс, слушали сердце (только не ухом, как Коровин, а через фонендоскоп). Подняли веки, поднесли зеркало, проверяя, запотеет или нет. Нашатырь к носу поднесли, потом взялись делать искусственное дыхание… Сделали какой-то укол.

Минут через десять бледная врачиха сказала трясущимся от волнения голосом:

— Я больше ничего не могу… Нет признаков жизни.

— Идите! — мрачно, но довольно спокойно сказал Георгий Петрович. — Подождите в коридоре.

После этого он повернулся к Лехе. Тяжеловат был взгляд, ничего не скажешь.

— Что тут произошло? — спросил Пантюхов. — Можешь рассказать связно, пока милиция не прибыла? Как она умерла?

Умерла… Только тут до Лехи дошло в полном объеме, что это означает.

Теперь он стал хранителем тайны «стоп-сигнала», и она, эта тайна, лежала у него в левом шлепанце.