В тот самый момент, когда Пантюховы и Коровины усаживались завтракать, Галина Митрохина только-только проснулась. Проспала она долго и впервые за две недели достаточно спокойно и комфортно. Столько всего произошло — в пору было и впрямь свихнуться.

Открыв глаза и увидев какую-то незнакомую комнату, Галина стала вспоминать, как сюда попала.

Замелькало в голове одно за другим: появление в доме Аркадия Антонова, неравная борьба за влияние на Сергея, подруга Света и подстроенная пакость на вечеринке, страшная и омерзительная сцена скандала, который устроил Митрохин, попытка самоубийства, от которой запомнилась веревка, сдавившая шею, муки удушья и жуткий ужас перед тем, что так и не пришло… Потом пошли тягостные воспоминания о первом пребывании в психушке, возвращении оттуда в пустую квартиру, тоскливых вечерах и одиночестве. Это, наверно, были самые жуткие дни, самые ужасные, когда жить казалось невыносимым, а умирать — страшно. К тому, что потерян Сергей — он тогда еще был жив, — она привыкла быстро. А вот к тому, что Никитка и Мишка благодаря отцовской ярости оказались как бы и не ее детьми, — привыкнуть не смогла и была полностью уверена в том, что никогда не сможет привыкнуть. Когда Леха принес весть о смерти Сергея, она стеснялась себе признаться, что это известие даже вызвало у нее злорадство. Ведь она предрекала это. Он поступил так, как хотел, не послушавшись ее совета, и умер. Хотя, как выяснилось, всего лишь по нелепой случайности.

То, что тянулось неделями и месяцами, проскочило как одно мгновение. А вот то, что заняло всего сутки: налет Мосла и Лопаты, бегство за город в компании с Коровиным, жуткий бункер с мертвецами-скелетами и новеньким, будто вчера изготовленным, немецким оружием, перестрелка в деревне, человек-факел, сожженный ею, — вспоминалось подробно, по минутам и даже секундам.

Когда Леха застрелил у нее в доме Мосла и Лопату, ей казалось, что подручные Барона приходили ее убить. Но теперь, после недели, проведенной в психбольнице, она уже точно знала, что убить ее собирались лишь после того, как она откроет им тот секрет, который знала.

Она даже забыла, что знает Тайну. Ту, что ей доверил Митрохин еще в те дни, когда им было хорошо вместе и ничего не стояло между ними. Даже о Бароне она еще не слышала. Тогда только-только произошло столкновение с Пантюховым после того, как Митрохин самостоятельно решил сунуться в Думу. Это был опасный шаг, который Сергей предпринял, лишь хорошо подстраховавшись. Во всяком случае, от того, что случилось с Лутковым, Меманишвили, Могилевским и Ларевым, как ему казалось, он смог себя обезопасить.

Лутков, единственный из всех участников той секретной заседаловки в октябре 1991 года, решившийся спорить с главой, уже через четыре дня после этого был убит. Потому что догадывался: Пантюхов рано или поздно перебьет всех участников своей «тайной вечери». В первую голову наиболее непокорных и опасных, во вторую — скрытных и неискренних, в последнюю очередь — наиболее верных и преданных, которые слишком много знают. Так и случилось. Лутков был непокорным. Мераб располагал самой крупной и наиболее жестокой бандой, которая вдруг решила, что ей все можно в области и в городе, хитрый Оскар Могилевский утаивал от общего фонда доходы, а Ларев был слишком молчалив и не любил информировать главу о том, что говорили о Пантюхове, когда его рядом не было. После того, как ему устроили ботулизм, Митрохин уже догадывался, что далее наступит очередь кого-то из них. Самых верных и преданных, которые усердно стучали друг на друга, щедро рассказывая Георгию Петровичу все, что он хотел знать. То есть глава явно должен был тем или иным способом добраться до Антонова, Суркова и самого Митрохина. Кадры требовалось своевременно обновлять.

Компромат на Пантюхова собирали многие. По разным причинам и обстоятельствам. Почти сразу же это начали делать те бывшие коллеги по партработе, которые либо считали его предателем, храня прочность убеждений, либо те, кому он, вопреки их ожиданиям, не сумел подыскать места в новых структурах. Потом к работе приступили бывшие диссиденты и бунтовщики «с дореволюционным стажем», которых в свое время отлавливал и рассаживал по дурдомам Воронков. Они тоже были в обиде за то, что их заслуги в пробуждении демократического сознания народа как-то позабыты и во власть их почему-то до сих пор не пускают. Но круче всего, конечно, мечтали подловить Пантюхова бизнесмены — и легальные, и теневые. Именно от них поступало больше всего самой солидной информации, где были не только многочисленные заявления о принуждении к даче взяток, но и всякие красивые бумажки со штампами «Глава администрации области», всяческие счета и калькуляции, сметы и векселя, видео- и аудиозаписи. Все это собиралось, само собой, не на виду и не в условиях широкой гласности. Митрохин нашел контакты с местными и московскими журналюгами, и те либо напрямую сводили его с теми, кто кое-что знал, либо продавали ему материалы по сходной цене.

До поры до времени весь этот компромат был довольно расплывчатый и на 80 процентов состоял из воды. Конечно, старички из бывшего общего отдела обкома, по старой памяти запросто заходившие в областные архивы, могли наксерить сколько угодно копий с документов, которые показывали, как коммунист Пантюхов эволюционировал в приспособленца, перевертыша и наконец предателя. Гром проклятий насчет Сахарова и Солженицына на областной комсомольской конференции, сохранившийся в протоколе 1976 года, очень уверенная поддержка перестройки, выраженная в несостоявшемся выступлении на XXV11 съезде КПСС (текст, подготовленный для делегата Пантюхова, был сдан в президиум съезда, а копия осталась в обкоме), наконец восторг по поводу демократических преобразований 1991 года — все это не очень согласовывалось между собой, но не было настоящим криминалом. По крайней мере, пока коммунисты еще не вернулись к власти. Не очень интересным было и раздобытое диссидентами заявление Пантюхова о добровольном сотрудничестве с органами КГБ. Таких заявлений и сами диссиденты (во всяком случае, не самая малая часть их) написали порядочно. Моральный облик оно, по демократским стандартам, конечно, не украшало, но посадить за сотрудничество с государственной организацией по закону никого не могли.

Материалы, добытые через бизнесменов и журналюг, явно могли бы заинтересовать УЭП и прокуратуру. Но они были так разрозненны, отрывочны и бессистемны, что распутывать их потребовалось бы не один год. Лишь вкупе с другими, наиболее солидными, которые Митрохин в свое время выудил от своих уже покойных коллег, они могли произвести впечатление на самые высокие инстанции.

Но гвоздем программы была даже не ксеро-, а полноформатная фотокопия с 20-страничного документа. Подлинник его, в отличие от многих других, ни Сергей Митрохин, ни тем более Галина никогда не видели. Сама Галина не читала и копию. Но кое-что о содержании документа узнала. Как раз в тот день, когда Митрохин затеял избираться в Думу и по этому случаю впервые имел неприятный разговор с Георгием Петровичем.

О чем они там толковали — Митрохин Галине совсем уж подробно не рассказывал, по большей 386 чисти в общих чертах. Ясно было одно: в Думу пойди тот кандидат, который нужен Пантюхову, а Серит пусть лучше не мешает, иначе дождется неприятностей. Какие неприятности могут последовать, Галина уже и сама догадывалась, но Сергей, очень взволнованный, прямо сказал: «Знаешь, сегодня Пан грозил, что меня могут убить… Конечно, это не так уж просто сделать. У меня есть охрана, есть оружие. Но и не таких, как говорится, мочили. Поэтому я сказал ему, что в Москве, у моих добрых и высоко сидящих друзей, лежит на него целая куча бумаг. Не то — они попадут куда надо. Он не поверил, сказал, чтоб я не блефовал и помнил про Руцкого, который все пугал кого-то чемоданами с компроматом, а сейчас в Лефортове сидит. Вот тут я и сказал Пану, что там, мол, и тебя ждут. Если твои «дополнения к плану ЧС» прочтет хоть кто-то из чинов, то тебя даже под стражу не возьмут…»

После этого, как поняла Галина, Пантюхов присмирел и начал рассуждать на тему, что не надо горячиться. Согласились на том, что Митрохин может побороться на выборах, хотя ему все равно ничего не посветит. Но Сергей, особо не успокаиваясь, все-гаки добавил: «Запомни, Петрович, компра будет лежать спокойно только до тех пор, пока я жив. В любом случае, даже если я самой обычной смертью помру, без всякого вмешательства, она придет куда положено. Если не будет условного сигнала, который это дело остановит. И то же самое будет, если что-то произойдет с моей женой или детьми. Ровно через две недели после этого автомат включится. Остановить его можем только я или Галя».

Вот тут-то Митрохин и сообщил супруге тот самый условный сигнал, как и куда его передать. Сообщил потому, что она, узнав Тайну, становилась очень ценной для Пантюхова фигурой, которую надо беречь от несчастных случаев и пылинки с нее сдувать.

Что было в тех самых «дополнениях к плану ЧС»? Тут опять-таки подробностей Галина не знала. Митрохин позволил себе лишь чуть-чуть откровенности. Оказывается, во всех субъектах Федерации существуют всякие секретные планы и расписания на тот случай, ежели произойдет какая-нибудь ЧС — чрезвычайная ситуация. Для каждой области или республики, естественно, свои и, само собой, применительно к местным условиям. На равнине, например, селей не бывает, но зато плотину ГЭС может прорвать. В другом месте ГЭС нет, зато АЭС может о Чернобыле напомнить. У кого-то через область нефте- или газопровод идет, который может отчего-то лопнуть или взорваться, а у кого-то такой химкомбинат сооружен, что при аварии полгорода перетравит. Но, кроме всяческих природных ураганов, наводнений и землетрясений, техногенных аварий и катастроф, бывают еще социальные. Например, массовые беспорядки. Насчет них область тоже должна быть во всеоружии.

Так вот, судя по тому, что разрешил себе рассказать Митрохин, Пантюхов со товарищи соорудили не план предотвращения массовых беспорядков, а план их организации. И вроде бы даже хотели привести его в действие, если б события в октябре 1993 года не завершились также быстро, как и раскрутились.

Правда, как сказал тогда Сергей, то, что было напечатано на машинке, по крайней мере внешне, сомнений не вызывало. Самое страшное для Пантюхова состояло в том, что он оставил на машинописном тексте собственноручные пометы, которые, во-первых, изобличали его как главного инициатора этого проекта, а во-вторых, давали возможность убедиться, что план преследует совсем не те цели, которые указывались официально.

Вот и все, что Галина знала об этом опасном для Пантюхова документе. Кто снял с него фотокопию 388

п передал Митрохину, ей, конечно, не сказали. Так же, как и о том, для чего Пантюхову нужны были беспорядки в родной губернии и как именно он собирался их организовать. Непонятно было, собирался ли он возглавить выступление в поддержку Верховного Совета или, наоборот, против него, если б гот каким-то образом добился победы. Во всяком случае, собственный областной Совет народных депутатов Пантюхов распустил очень быстро и без большого шума. Никаких претензий к нему Центр не предъявил, хотя какие-то чины не самых высоких рангов приезжали и знакомились с обстановкой.

А вот на Митрохина и его банк почему-то одна за другой поперли комиссии. Правда, как бы не всерьез. То, что через «Статус» крутились и отстирывались не самые чистые деньги, Галина знала. Наверняка любая из проверок могла бы за что-нибудь зацепиться, если б сильно того хотела. Но не цеплялась по-настоящему, а просто издевалась, мотала нервы. Пантюхов, организуя эти мелкие пакости без серьезных последствий — он и сам их не хотел, разумеется! — просто доказывал Митрохину на практике, кто в области хозяин. Тыкал мордой в грязь господина банкира и убеждал в том, что ферзь все-таки посильнее слона. Точно так же, без последствий, обошелся наезд какой-то липовой преступной группировки, хотя раньше такое себе было невозможно представить. Впрочем, не совсем без последствий.

Последствием этого стал союз Митрохина с Бароном.

«Гладиатор» сам предложил дружбу. Аркадии Антонов, после того как загнулся Ларев, всерьез забеспокоился о своем здоровье. И они столковались. Только вот в результате этого альянса все пошло наперекосяк.

Смотря, конечно, с чьей точки зрения. Пантюхов, увидев дружбу между «Статусом» и «Гладиатором», перестал надоедать Митрохину. Создавалось впечатление, будто наступило примирение. Однако операции «Статуса», о которых Галина все чаще получала сведения не от мужа, а от разных других лиц, становились заметно ближе к нарушению закона. Учреждались какие-то липовые благотворительные фонды, открывались счета на имена «мертвых душ», по фиктивным ордерам со счетов формально снимались крупные суммы на спонсорскую поддержку, которые к спонсируемым не попадали, зато избавляли их владельцев от излишнего налогообложения. И это было сущей мелочевкой по сравнению с тем, о чем Галина только догадывалась. Потому что банк рос как на дрожжах, а Митрохин все больше и больше отдалялся от жены.

Ольга Пантюхова в то время работала на каком-то не шибко пыльном месте в мэрии облцентра. Кажется, она тогда была любовницей Барона, но не слишком пылкой. Больше это походило на роль военного атташе. Все знают, что он — главный и официальный военный шпион, но в отличие от завербованных им агентов его никогда не посадят в тюрьму. Когда Барон стал членом правления «Статуса», то следом за ним в «Статус» перешла работать Ольга. Митрохиной поначалу показалось, будто это просто «мера доверия», плата за перемирие с главой, потому что должность секретаря-референта при Митрохине позволяла Ольге быть в курсе всех дел и, соответственно, информировать брата.

Конечно, ни Ольга, ни Антонов Галине не нравились. Хотя и та, и другой особой враждебности к ней не проявляли, но то, что основное время жизни ее супруг проводил в их обществе, энтузиазма у Митрохиной не вызывало. И в том, что у Сергея появились какие-то нагловатые, приблатненные, самое мягкое — слишком вульгарные манеры, которых у него раньше не было, ей виделось влияние этой парочки.

Само собой, что и провокацию на вечеринке Митрохина однозначно относила на счет Антонова с Пантюховой.

Несколько раз она пыталась вернуть себе детей. Приезжала в загородный дом, подходила к воротам, у которых дежурил какой-нибудь дюжий охранник, поворачивалась и уходила обратно, даже не решаясь что-нибудь спросить. Звонить по телефону — тому самому, известному, 34-56-70 — было бесполезно. И домашний, и рабочий телефоны Митрохиной были занесены в «черный список» автоматического определителя номеров. Для нее этот телефон был вечно занят. Пару раз пробовала дозвониться из автомата, но оба раза нарывалась на Ольгу, которая тут же отключала телефон.

Подавать в суд, как ей стало ясно после посещения юридической консультации, не имело смысла. Развести их, конечно, разведут, но детей оставят отцу. Иск в этой части стопроцентно будет отклонен, поскольку она, Галина, состоит на учете в психдиспансере, была замечена в аморальном поведении и к тому же не располагает достаточными средствами для содержания двоих детей. К тому же на хорошего адвоката у Митрохиной не было средств, а плохой проиграл бы дело наверняка…

В общем, она отступилась и, может быть, тем самым спасла себе жизнь. По крайней мере, на то время, что был жив Митрохин. В том, что его теперь могут убить, она не сомневалась. Если Сергей сообщил сигнал своим новым друзьям — скорее всего Ольге, которая стала его любовницей, — то дни его сочтены. Но перед этим, возможно, должна будет исчезнуть Галина Митрохина. Тогда хозяйкой положения станет Ольга, которая будет вертеть и братом, и Бароном.

Поэтому появление Мосла и Лопаты оказалось для нее не очень неожиданным. Хотя и не слишком понятным. Если Пантюхова уже знала сигнал, то Галина ей мешала только как конкурентка, от которой могут получить эту информацию другие лица, тот же Барон или глава. А раз так, то она не стала бы посылать Мосла и Лопату, чтобы выпытать этот сигнал у Галины. Значит, их послал Барон, которому захотелось преодолеть свою зависимость от Пантюховых: и от брата, и от сестры. Георгий Петрович оказывался под дамокловым мечом, висевшим уже не на двух нитках — Галине и Ольге, а на одной — на Бароне-Антонове. Соответственно обе прежние хранительницы Тайны должны были кануть в Лету.

Однако ни Мосол, ни Лопата у нее ничего не спрашивали, а сразу бросились душить. То есть в этом надо было еще разобраться, что с ней хотели сделать и почему. Ведь они явно собирались только накинуть ей петлю на шею. А после этого порядок действий мог быть разный. Могли, например, тут же удавить и повесить, имитируя самоубийство. Вряд ли милиция стала бы серьезно копаться в этом деле — Митрохина уже однажды вешалась, мотивов к самоубийству было больше чем достаточно. С другой стороны, петля на шее — удобное пыточное средство. А потом, конечно, удавили бы все равно. Так что Леху Коровина тогда, должно быть, Бог послал…

Раздумывала Галина и над таким вариантом. Допустим, что Барон уже выспросил у Пантюховой секретный сигнал. Ольга в сильно пьяном виде могла проболтаться. Но трезвой она способна и наврать. Придумать с потолка какую-нибудь ничего не значащую фразу. Как проверить? Только через нее, Митрохину. Если назовет такую же, значит, все верно. А если другую, значит, кто-то из них врет. Или, может быть, обе. Если б фразы совпали, то Галину убили бы, если нет, то увезли бы куда-нибудь и принялись мучить крепче.

Второе пребывание в психиатрической больнице было именно таким увозом на муки. Конечно, Усольцев и Майя Андреевна не жгли ее утюгами и паяльниками, не загоняли иголки под ногти и не били дубинками по пяткам. Утром в палату приходила сестра в сопровождении санитара, мерила температуру, потом вкалывала внутривенно полтора кубика какого-то препарата. От этого наступало вначале приятное расслабление, потом накатывало полусонное благодушие. Вот тут обычно появлялся Усольцев и начинал приятным, убаюкивающим баритоном погружать ее в гипнотический сон. Сначала он ворковал о голубом небе, чистом воздухе, теплом солнышке, синеве морской дали и тому подобных приятных вещах. Действительно, Галине начинали грезиться все эти умиротворяющие картинки, организм подсознательно хотел выйти из контакта с реальным миром, не видеть серого, угнетающе-замкнутого объема маленькой палаты-камеры, хоть ненадолго очутиться в ином, прекрасном и светлом, бытии. И когда ее уже почти полностью обволакивала искусственная, гипнотическая реальность, откуда-то издалека потусторонний голос Усольцева начинал задавать ей тихие вопросы. Сперва безобидные, хорошо ли его слышит, что вокруг себя видит, что чувствует, тепло ей или холодно, ощущает она тревогу или нет. Когда она отвечала, что не ощущает тревоги, главврач осторожно, чтобы резко не вырвать ее из благодушного полусна, начинал ей эту тревогу внушать. Происходило это примерно так.

«Твои глаза смотрят на золотистые блики морской дали, — вещал Усольцев, — там, в дымке, у зыбкой линии горизонта все пусто. Ты ничего не замечаешь?»

«Нет, — говорила Галина. — Ничего не вижу».

«И маленького белого паруса? Вот он, вглядись получше».

После этого Митрохиной начинало казаться,

Что она действительно видит парус, маленькое белое пятнышко-точечку у горизонта.

«Смотри, он приближается, он плывет к тебе! Ты видишь это?»

«Да», — отвечала Митрохина, и там, во внушенном ей мире, белая точка начинала увеличиваться.

«Он растет, он увеличивается, — убеждал Усольцев, — он уже с горошину. Ты уже различаешь мачту, корпус белой яхты… Да?»

«Да…» — подтверждала она и начинала видеть эти подробности. Мачту, яхту, капитана за штурвалом. Потом Усольцев начинал внушать ей, будто она различает черты лица капитана, и, конечно, в итоге оказывалось, что это Сергей Митрохин, живой и невредимый. Дальше яхта подходила еще ближе, и голос Усольцева убеждал, будто рядом с Митрохиным стоят два мальчика.

«Это же ваши дети, не узнаешь? Вот тот, что побольше, — Никитка, а тот, что поменьше, — Мишка…» И она начинала видеть их.

И вот тогда, когда она уже видела лица детей и слышала, как говорил Усольцев, «через посвист морского ветра» крики сыновей: «Мама! Мама!», голос главврача вдруг приобретал тревожную окраску:

«Ой, что это? Их несет на камень, на огромный, черный подводный камень! Они разобьются! Дай им сигнал, ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ! Тот, для Москвы! И они спасутся!»

В первый день она могла бы поддаться внушению. И если б Усольцев не «пережал», не сделал голос слишком резким, то, возможно, Галина бы выкрикнула именно ту фразу, которую он желал услышать. Но вместо этого Митрохину попросту «выбросило» из полусна, и она прокричала нечто бессвязное и невнятное.

После таких сеансов наступало нечто вроде ломки. Раскалывалась голова, бешено стучало сердце, в глазах кружились какие-то мерцающие оранжевые кольца и спирали, охватывал беспричинный страх, позже приходила ломота в спине и суставах.

На это время ее обычно пристегивали к кровати, заклеив рот лейкопластырем, и она корчилась, мычала, пока не проваливалась в сон на час-другой. В обед ее будили, и Галина, ощущая полную апатию и вялость, поглощала то, чем ее кормили. После обеда, через час, снова появлялся Усольцев и проводил второй сеанс. Все повторялось сызнова. Однако теперь, уже зная, чем все закончится, Митрохина собиралась, готовилась к тому моменту, когда главврач задаст главный вопрос. Она постаралась выработать в себе рефлекс отторжения этого вопроса, некое внутреннее «НЕЛЬЗЯ», которое тут же прерывало сон, едва Усольцев произносил слова «ОСТАНАВЛИВАЮЩИЙ СИГНАЛ». Так продолжалось все те дни, что Митрохина провела в больнице, то есть больше недели.

В последние дни ей вводили уже по два кубика препарата. Погружение в гипнотический сон проходило быстрее, а выйти из него становилось сложнее. Причем Усольцев, повторяя один и тот же сюжет внушаемых видений, каждый раз придумывал какие-то более детальные и мелкие подробности, которые, с одной стороны, заставляли Галину все ярче воспринимать выдуманную реальность, а с другой — стремиться побыть в ней подольше. Ведь муки, которые следовали после прекращения сеанса, с каждым разом были все сильнее и продолжительнее. И одновременно все труднее становилось заставить себя очнуться, сказав это самое «НЕЛЬЗЯ».

К чему бы привела эта битва на уровне подсознания, не ясно. Возможно, Усольцев в конце концов сумел бы подавить это «НЕЛЬЗЯ» и узнал бы тот секрет, который был нужен Воронкову и Пантюхову. Но могло случиться и так, что Митрохина просто-напросто потеряла бы рассудок и стала абсолютно бесполезной. Но не случилось ни того, ни другого.

После полдника, который разносили вопреки его названию в 17.00, Галину больше не трогали до следующего утра. Почти точно к этому часу она более-менее отходила от второго гипносеанса. Поэтому каждый полдник она воспринимала с чувством облегчения: дожила!

Ровно за сутки до того вечера, который принес столько неприятностей Воронкову и Усольцеву, санитары, контролируемые Майей Андреевной, принесли кефир и булочку. Один из них, положив булочку на кровать, сказал полушепотом:

— Смотрите, аккуратней ешьте, не подавитесь, вдруг внутри чего попадется…

Второй в это время очень громко рассказывал заведующей отделением, что больной из тридцать пятой говорит на настоящем арабском языке, а Майя Андреевна убеждала, что это ерунда и он просто мелет абракадабру, воображая себя не то Саддамом Хусейном, не то Ясиром Арафатом. Потом они ушли, а Митрохина осмотрела булку и увидела, что на плоской стороне у нее небольшое углубление, продавленное пальцем.

В булке обнаружилась записка. Довольно большая:

«Галя!

Завтра, в это же время, есть шанс отсюда уйти. Когда отвлечем Майю за угол, перебегай в стенной шкаф, лезь под нижнюю полку. Там найдешь рабочую одежду. Одевайся и спускайся на первый этаж. Выйдешь вместе со строителями и сядешь в автобус. Там к тебе подойдут. Записку порви и спусти в унитаз. Терпи до завтра!»

Ни подписей, ни каких-либо иных намеков, кто собрался ее освобождать, не было. Почерк тоже был незнакомый. Тем не менее Галина смогла уловить, что санитары, как видно, в курсе дела. Но спросить их, конечно, не могла.

Воронков довольно точно разобрался во всей последовательности событий. Все именно так и происходило. Сначала санитар отвлек Майю за угол, уронив «котел» и рассыпав булки с пакетами, а второй загородил дверь своей спиной. Галина проскочила к двери шкафа и почти бесшумно юркнула под нижнюю полку. И дальше все шло именно так, как задумывалось. Переодевшись — только не в робу, как думал Воронков, а прямо в платье, плащ, платок и резиновые сапожки, — Галина спустилась на первый этаж как раз тогда, когда рабочие стали помаленьку собираться в автобусе. Стоял автобус прямо у выхода, так что даже охранник с дубинкой, приглядывавший, чтоб работяги ничего из больницы не стащили — хотя чего оттуда стащишь, кроме психов! — не успел заметить, кто именно сел в салон. Тем более что никто из ремонтников, трех мужиков и четырех баб, не обратил на нее внимания.

Зато на нее обратил внимание мужик, появившийся самым последним и выглядевший скорее как прораб. На нем была довольно чистая куртка, кожаная кепка блинчиком, серые джинсы и кроссовки.

— Привет, — сказал он, подсаживаясь рядышком, — все нормально?

— Кажется, — ответила Галина.

— Самое главное — держись за меня и ни о чем не спрашивай.

Она не возражала. Выехали за ворота благополучно. Затем, кварталах в трех от больницы, сосед Галины попросил водителя:

— Притормози, мы сойдем.

Сошли, пробежали ускоренным шагом в какую-то арку-подворотню и оказались около красных Жигулей — «шестерки».

— Садись! — велел «прораб», открывая перед Галиной правую заднюю дверцу. За рулем сидел какой-то крепкий парень в кожанке.

«Прораб» сел рядом с Галиной и приказал водителю:

— Вперед!

Вот с этого момента Митрохина не помнила ничего. Разве только укол в предплечье. Такое впечатление, будто уколола какая-то щепка, запутавшаяся в складках платья. Но сразу после этого она погрузилась в сон и проснулась лишь теперь, в незнакомой комнате.