ВИЗИТ В ДУРДОМ
Линзообразные электрические часы на зеленовато-голубой стене показывали 18.20. Воронков сидел в кабинете главврача областной психиатрической больницы Усольцева. Их связывала старая, многолетняя дружба. Если б этой дружбы не было, то не стал бы Михаил Иванович торчать так долго на рабочем месте.
Более того, задержаться ему пришлось в самый последний момент, почти ровно в шесть, когда Усольцев уже сворачивался, распихивая по ящикам стола и сейфа всяческие бумаги. Но тут зазвонил телефон, и главврачу стало ясно, что его жене придется сегодня подождать подольше. Одно утешало: Воронков обещал подвезти на машине.
Владимир Евгеньевич прибыл с коньячком, и это тоже скрашивало перспективу позднего возвращения, хотя и гарантировало небольшой домашний скандал. Тем не менее выкушать пару рюмочек после нервотрепки и общения с идиотами — к таковым Михаил Иванович причислял не только пациентов, но и солидную часть персонала — психиатр не отказался.
После обычного обмена вопросами о жизни и здоровье наконец-то речь зашла о главном, ради чего и появлялся в больнице Воронков. О Галине Митрохиной.
— Как успехи, Миша? Сколько еще ждать?
— Чего ждать, статьи 1262? — усмехнулся главврач. — Я был обязан ее вообще не принимать, у нее обычное нервное расстройство. Она психически здорова, понимаешь? И я держу ее только из-за вас. Завотделением, кстати, надо немного поощрить. Сейчас я это делаю из своих средств. Учти, что мы третий месяц зарплаты не видели.
— Об этом можно и попозже побеседовать. Тебе платят не просто за то, что ты ее здесь держишь, а за конкретную работу. Ты должен был кое-что узнать. Обещал, что это можно за день сделать. А уже неделя прошла. Причем сегодня в этом вопросе так много изменилось, что страшно сказать.
— Что именно?
— Если я скажу, то ты слишком много знать будешь.
— Могу догадаться. Срочно потребовалось то, что знает Галина.
— Так точно. Причем не просто срочно, а исключительно срочно.
— Когда?
— В течение ближайших пяти дней.
— Могу предложить только одно: заберешь ее отсюда и будешь работать сам, если мне не доверяешь.
— Ну и разговор! — возмутился Воронков. — Если б я знал, как это сделать, то не стал бы к тебе обращаться.
— Тогда жди. Она уже на подходе, понимаешь? Но баба очень волевая. Заряжена на противодействие. Кроме того, этот препарат, который ты мне достал, очень серьезный. Им надо осторожно работать, не спеша.
— Нельзя не спеша, понимаешь? Надо быстро.
— В течение пяти дней будет результат. Если будут деньги.
— Вот оно что, — усмехнулся Воронков, — не подмажешь — не поедешь, стало быть?
— Понимай как хочешь. Но пятьсот баксов за это — мало. Тем более если двести из них идет зав-отделением.
— Если сделаешь завтра, получишь десять тысяч сразу, послезавтра — только восемь, на третий день — шесть, на пятый — только две. На шестой — получишь шиш плюс серьезные трудности в личной жизни.
— Завтра не будет, это точно. Третий-четвертый — реально.
— Соответственно и деньги прикидывай. Самое главное, чтоб было.
— Будет. Единственно, чего боюсь, — чтоб не перекрыть дозы. Ведь эта штука так может расслабить, что человек вообще не выйдет из сумеречного состояния и будет чем-то вроде жвачного животного. Речь потеряет, например. Кроме того, могут быть побочные эффекты. Я о них толком не знаю, потому что литературы по этому препарату почти нет. Если эта штука вдруг ее по почкам или печени продерет — я не отвечаю.
— Да нет, отвечать-то придется. Так что будь аккуратнее. Главное, помни — пока нам хорошо, тебе тоже хорошо. Нам плохо станет — тебе намного хуже.
— Не можешь ты без угроз.
— Кнут и пряник — самые эффективные средства управления людьми. Понимаешь, тут некоторые товарищи немножко сомневаются, не водишь ли ты нас за нос?
— Ты тоже?
— Я? Упаси Господь! Я в тебя верю. Но я не самый главный, к сожалению. Теперь многие, знаешь ли, страдают подозрительностью. И они отчего-то думают, будто ты давно уже все выцарапал, но тянешь до последнего. Допустим, до этого самого четвертого-пятого дня. Тогда нам будет и двадцати тысяч не жалко, а тебе очень захочется их заполучить.
— Я, по правде сказать, заплатил бы вам, чтоб вы от меня отвязались. Только нечем.
— Вот потому-то и нечем, что ты вяло работаешь. А отвязаться тебе вряд ли удастся. У тебя сын где учится? В Сорбонне?
— Разве я об этом забываю?
— Это само собой. Помнишь — и молодец. Надеешься небось, что сын там пристроится, в Европе?
— А что ему тут, в Совке, делать?
— Опять же, глядишь, на старости лет надеешься и сам туда нырнуть, верно?
— Надеюсь. Теперь не запрещено, слава Богу…
— Так вот, Миша. Помни, что в Европах очень не любят тех товарищей и господ, которые были с КГБ связаны. И тем более — с «пятеркой». Ведь ты, дорогой, в спецпсихушке немало потрудился. За кордоном сейчас полно твоих пациентов долечивается. А диссиденты — народ подлый и пакостный. Они тебя так оплюют, если узнают, что мало не покажется. Могут и вовсе случайно пристукнуть. Среди них и настоящих психов полно.
— Опять пугаешь? Что ты за человек, в самом деле.
— Я не пугаю. Я напоминаю, а то ты уже вроде
бы сказал, что заплатил бы, лишь бы с нами дела не иметь. Нет, так просто это не делается.
— Ладно. Я уже все понял.
— Проводи меня к ней.
— Охота по нашему зверинцу прогуляться? Пошли. Халат только возьми.
Воронков уже подошел к вешалке, чтобы снять с нее халат по плечу, когда в дверь постучали скорее требовательно, чем просяще.
— В чем дело? — Усольцев открыл дверь и впустил взволнованную женщину лет пятидесяти, в халате и белой шапочке.
— Михаил Иванович… — Докторша искоса поглядела на Воронкова. — Вы не очень заняты? Мне бы хотелось с вами поговорить…
— Вы знаете, если не срочно, то немного попозже. Сначала нам надо бы сходить с вами в тридцать восьмую.
— О Господи, — ахнула женщина, — я как раз по этому поводу. Вы ее не переводили?
— Не понял…
— Боже мой! — еще больше разволновалась врачиха. — Ее же нет. Она ушла!
— Кто, Майя Андреевна?
— Митрохина ушла!
Воронков только глаза выпучил.
— Когда? — спросил Усольцев. — Давно ушла?
— Не знаю… После полдника, наверно.
— Почему так думаете?
— Потому что полдник в пять часов был, и она находилась в палате.
— Как она могла уйти? Там же дверь на запоре и решетка на окне. А на лестнице — санитар дежурит. Не могла же она с третьего этажа спрыгнуть… Даже если б решетку выломала. Не муха же она, в форточку не вылетит… И через двор как прошла? Через ворота? Через трехметровый забор перелезла? Вы во дворе не искали?
— Если б не искала, то сюда не прибежала бы!
— Почти два часа прошло, — заметил Воронков озабоченно. — Могла далеко убежать…
— В шлепанцах и в халате? — усмехнулся Усольцев. — Такое снаряжение к быстрому бегу располагает, особенно осенью.
Воронков посмотрел на него так мрачно, что главврачу сразу стало ясно, что шутить вовсе не следует.
— Не могла она никуда сбежать, — твердо и уверенно заявил Усольцев, — спряталась где-нибудь. Идемте!
Идти надлежало на третий этаж, где находилось, условно говоря, «буйное» отделение.
То, что это отделение особое, становилось ясно еще на площадке второго этажа. Лестничный марш был перегорожен от пола до потолка прочной переборкой из доски-сороковки, обшитой оцинкованной жестью. В переборке имелась прочная дверь с массивным, тюремного образца замком, а сбоку, со стороны перил, была натянута в два слоя прочная сетка-рабица. У двери, на лестничной площадке, сидел за столиком дюжий санитар.
— Вот, — сказал Усольцев, обращаясь к Воронкову, — это Дима. Пройдете вы через него, Владимир Евгеньевич, если он вас пропустить не захочет?
Воронков отвечать на глупый вопрос не стал и спросил непосредственно у санитара:
— Кто в течение последних полутора часов проходил мимо вас, помните?
Дима немного опешил, бросил с высоты своих без малого двух метров тревожный взгляд на главврача и пробасил:
— Полутора? С полдника, если считать, да? Вверх или вниз?
— В оба направления.
— Да вроде все свои… — Интеллекта у Димы было не в избытке, но место он потерять боялся, это чувствовалось.
— Кто именно? — Воронков поднял на Диму свой проницательный чекистский взгляд. — Вы в лицо всех помните?
— Конечно, — захлопал глазами санитар. — Значит, ребята полдник разносили. Крикунов и Марченко…
— Что пронесли наверх? — перебил Воронков.
— Котел, там кефир в пакетах и булки.
— Котел был открыт или закрыт? Крышка на нем была?
Усольцев едва подавил усмешку. Неужели этот верный дзержинец подозревает, что Галину Митрохину могли в котле вынести?
— Там крышки не было, — ответил Дима. — Большой котел.
— Женщину в него не впихнуть, — сказал Михаил Иванович, — это просто большая кастрюлька.
И он показал Воронкову, каких примерно размеров был котел.
— Сколько там, наверху, на довольствии?
— Восемнадцать человек, — вместо Усольцева ответила Майя Андреевна.
— Значит, восемнадцать кефиров в пакетах по 125 граммов и восемнадцать булочек, — что-то прикинул в уме Воронков. — С верхом был котел заполнен?
— Да, немного с верхом… — пробормотал Дима, теряясь в догадках, на хрена все это начальнику надо.
— Еще кто наверх поднимался?
— Ну вот Майя Андреевна, завотделением, два раза туда и обратно сходила, — начал перечислять санитар, — уборщица проходила, потом сестры бегали раз пять…
— Какие?
— Надя, Аня… И еще кто-то, не помню.
— Понятно, — произнес Воронков. — Ладно, пойдем наверх.
Дима отпер дверь, пропустил Усольцева, Воронкова и Майю Андреевну.
Площадка третьего этажа была перегорожена металлической сеткой, наваренной на раму из стальных уголков, с двумя дверцами — через одну можно было выйти с площадки на лестницу, а через другую — с площадки в коридор. Тут, в этой клетке, на площадке было что-то вроде курилки, где около урны сидел на табуретке санитар, похожий на Диму и ростом, и лицом.
— Открой, Артем! — попросил Усольцев.
— А она не заперта, Михаил Иванович, — благодушно ответил санитар.
— Не боитесь, что больные разбегутся? — полушутя спросил Воронков.
— Куда они денутся? — хмыкнул Артем. — Палаты заперты, внизу Дима караулит.
— Хм! — покачал головой Воронков, первым проходя в коридор.
Тут пахло хлоркой и аптекой. Желтый кафель пола маслянисто поблескивал, недавно протертый мокрой тряпкой. По правой стороне коридора тянулся длинный ряд окон, с внутренней стороны затянутых все той же металлической сеткой, а с внешней — зарешеченных. С левой стороны коридора на неравных расстояниях друг от друга располагалось несколько дверей с номерами. Какого-либо дикого хохота, воплей, визгов или воя не слышалось. Лишь из-за одной двери долетало какое-то не очень громкое пение, а может быть — мычание.
У окна стоял еще один санитар, разговаривая с белокурой накрашенной медсестрой.
— Вы что, Майя Андреевна, никому из них ничего не говорили? — вполголоса спросил Воронков у заведующей отделением.
— Тут ведь особый случай… — Майя Андреевна покосилась на Усольцева. Главврач разрешающе кивнул, мол, этому можно все говорить.
— Понимаете, Михаил Иванович мог сам куда-то перевести эту больную. Я тут отпрашивалась до обеда… Ну и поэтому решила сперва сообщить главврачу, не беспокоить персонал и не привлекать внимание…
— Странно не это. Странно, что при таком количестве народа она куда-то исчезла. Палата у нее, насколько я помню, была отдельная…
— Да, тридцать восьмая — это отдельный бокс. Ключ я всегда при себе держу, без меня туда никто не заходит, — полушепотом пояснила Майя Андреевна.
Дверь с номером 38 находилась в самом дальнем конце коридора. Коридор продолжался влево, но быстро обрывался. Его перегораживала стена с небольшой дверцей. А дверь тридцать восьмой палаты находилась за углом.
— Откройте, пожалуйста, — попросил Воронков. Майя Андреевна, волнуясь, вытащила ключ, вставила в замок.
Когда открылась дверь, Воронков спросил:
— Ничего тут не трогали, Майя Андреевна?
— Абсолютно. Только заглянула. Сами видите — тут негде прятаться.
Да, в комнатушке площадью два на три метра — в тюрьме одиночки больше бывают — прятаться было негде. Окошко, замазанное масляной краской, было, как и прочие, защищено сеткой изнутри и решеткой снаружи. Койка, стоявшая посреди палаты, была привинчена к полу и снабжена ремнями. Спрятаться под ней и остаться незамеченным было невозможно.
— Вы ее фиксировали? — спросил Воронков.
— Нет, — ответила Майя Андреевна, — она ведь не буйная. Вы же знаете это…
Полковник зачем-то поднял подушку, потом матрац и вытащил халат.
— У нее что, два халата было?
— Н-нет… — пробормотала Майя Андреевна. Мы оставляем только ночнушку. Выдаем халат и тапочки.
— Стало быть, она у вас где-то в одной рубашке бегает? На улице градусов десять тепла, да и здесь не парилка. Неужели ей жарко стало?
— Не думаю. У нее была нормальная температура.
— Так. Давайте по порядку, — строго спросил Воронков. — Когда вы ее в последний раз видели воочию?
— Я же сказала: во время полдника. Санитары разносили кефир и булочки. В тридцать восьмую они заходили вместе со мной. Митрохина была на месте.
— Ясно, — Воронков оглядел палату еще раз, — значит, вы лично пронаблюдали за тем, как она свой кефир выпила и булочку скушала?
— Зачем? Я просто удостоверилась, что тут все в порядке.
— А зря, между прочим. Не съела она свой полдник. Вот он кефир, а вот булочка. Еще не засохла и даже не надкусана. И пакетик не вскрыт.
— Но какое это имеет значение? — удивилась Майя Андреевна.
— Может, и никакого… — задумчиво произнес Воронков. — А может, и имеет… Давайте представим себе, что мы с Михаилом Ивановичем санитары, а вы — это вы. Дверь тридцать восьмой закрыта. Где стояли ваши ребятки, когда вы открывали палату?
— Примерно вот здесь…
— То есть у вас за спиной. Значит, то, что они у вас за спиной делали, вы могли и не видеть?
— Да, но они, по-моему, ничего не могли сделать. Дверь-то была закрыта.
— А потом, когда вы ее открыли?
— Тем более! Я вошла, поглядела, убедилась, что Митрохина в порядке, пожелала приятного аппетита… После этого Марченко вручил ей булочку и пакет с кефиром, и мы ушли.
— Прямо сразу же? Или что-то произошло?
— Да вроде бы ничего не произошло, если не считать, что Крикунов запнулся и опрокинул котел… Я ему помогла собрать пакеты и булочки.
— Кроме них, в котле ничего не было?
— Абсолютно ничего.
— Где это было?
— Ну, вот тут примерно…
— То есть уже за углом?
— А дверь оставалась открытой?
— Да, но там оставался Марченко, он прикрыл дверь и держал ее за ручку.
— А сколько времени вы помогали Крикунову собирать пакеты?
— Минуты две-три, не больше.
Воронков кивнул и показал на маленькую дверь в стене, перегораживающей коридор за углом:
— Это что?
— Это стенной шкаф. Там уборщицы свои ведра и тряпки хранят.
— Он запирается?
— Зачем? Это ж не сейф с золотом. Задвижкой снаружи — да и все… Постойте! Вы что, думаете, пока мы с Крикуновым собирали булочки, Марченко выпустил ее? И она сейчас тут, в шкафу?
— Навряд ли! — покачал головой Владимир Евгеньевич. — Мы бы ее уже слышали.
Он подошел к дверце стенного шкафа и открыл ее. Пахнуло сырыми тряпками. На верхней полке лежал рулон мешковины, из которой делали половые тряпки, на второй сверху стояли жестяные ведра, а под ней, уже на полу, лежало несколько веников.
Воронков постукал стену внутри шкафа прямо перед собой, потом слева и наконец справа…
— Вот она куда ушла, — сказал полковник без особого торжества, откидывая фанерку с правой стороны шкафа и заглядывая в темную дыру, откуда повеяло холодком. — Что у вас с той стороны?
— Шкаф, такой же, как здесь, только пустой.
— И куда он выходит? В какое отделение?
— Сейчас никакое. Там вообще-то ремонт идет, — сообщил Усольцев нехотя. — Капитальный…
— Давно?
— Третий год… — сознался главврач. — То есть, конечно, ниоткуда он не шел толком. Денег-то не было… Разворотить это крыло разворотили, а ремонтировать было не на что. А неделю назад одна контора вдруг предложила спонсорскую поддержку. Какой-то областной благотворительный фонд помощи душевнобольным.
— Неделю назад? Интересно… Ну как, Миша, испачкаться не боишься? Пролезем? Даму, наверно, можно помиловать и разрешить ей здесь остаться. С одним условием: санитарам без меня — никаких вопросов! Уговорились, Майя Андреевна? Эго очень серьезно. И каждое лишнее слово, которое вы им скажете, может сильно повредить вам лично. То есть прямо скажу — это опасно для вас.
Воронков подвернул под колени полы медицинского халата и попробовал сунуть голову в дыру, став на четвереньки.
— Вроде пролезаю. А как вы, господин доктор? Протиснуться сумеете?
— Хорошо, полезли. Проверим, не пора ли на гербалайф переходить?
— Шарлатанство этот ваш гербалайф. Жрать нужно поменьше и бегать побольше.
— То-то ты много бегаешь на казенной «Волге»…
Пролезть смогли оба, и даже в пыли особо не испачкались.
— Ну и ну! — заметил Воронков, оглядывая коридор, заваленный кусками штукатурки, отбитой с потолка, крафт-мешками с цементом, какими-то досками, горбылями, подмостьями и прочим строительным хламом.
— Они пока на первом этаже орудуют, — пояснил главврач. — Трубы отопления поменяли, сантехнику, потолок за неделю оштукатурили, стены частично…
— А здесь, стало быть, и конь не валялся?
— Нет.
— Это проще. Вот это, случайно, не тапочки Митрохиной?
Воронков поднял с пола сперва один, а потом другой матерчатый шлепанец.
— Такие у половины пациенток. Даже больше.
— А вот здесь она их снимала. — Воронков с видом Шерлока Холмса указал на бесформенное пятно посреди пыльного пола.
— И надевала что-то?
— Так точно, доктор Ватсон! — согласился Воронков. — И надела она, судя по всему, сапоги резиновые женские тридцать восьмого размера. Черного цвета. Вот отличный отпечаток на полу. Свежак! На той лестнице у тебя какие-нибудь посты есть?
— А ты бы поставил, Вова? В пустой корпус?
— Ну, не поставил бы. Так что теперь осталось уяснить, далеко она ушла или нет.
След резиновых сапог вывел на лестничную клетку, отпечатался на ступеньках, ведущих вниз. Лестница здесь была самая обычная, без сеток и перегородок. Заглянули на второй этаж — там было также, как и на третьем, но ясно, что Митрохина тут не задерживалась. Следы сапог потянулись дальше и на площадке первого этажа смешались с целой кучей других следов. Коридор первого этажа смотрелся получше, туг уже была свежая штукатурка на потолке, зашпаклеваны трещины в стенах, а в дальнем конце коридора даже побелка на потолке виднелась. Рабочих, конечно, уже не было.
— Когда у ремонтников рабочий день кончается? — спросил Воронков.
— В половине шестого… — вздохнул Усольцев. — За ними автобус приезжает от фирмы.
— Пропусков, конечно, ты им не выписываешь?
— Издеваешься, товарищ полковник? У меня же не ракетная база все-таки.
— Стало быть, даже по головам не считаешь?
— Конечно. Мне ведь неважно, сколько их.
— Правильно. Приехало семь, а уехало восемь, какая, хрен, разница. То, что сбежала баба, из-за которой нам могут шею свернуть, — ерунда, как говорил товарищ Карлсон, «деложитейское». То, что теперь многие головы могут полететь, и в том числе очень нужные для нашего благосостояния, — тоже ерунда.
— Приятно слышать… — Михаил Иванович попытался разглядеть по глазам, шутит Воронков или говорит на полном серьезе.
— Порадуйся. Хорошо еще, что я знаю, хотя и очень примерно, как ее увезли и кому она понадобилась. Кому понадобилась — говорить не буду. Тебе же лучше, если знать не будешь. Дольше проживешь, по крайней мере. Если еще не обломишься на чем-нибудь эдаком. Как увезли — расскажу, чтоб в следующий раз не разевал варежку. Вкратце…
— А чего тут рассказывать? Все ясно. Санитарам предложили взятку, они пронесли ей комбинезон или халат малярши, потом отвлекли Майю, уронив котел… А сапоги лежали уже там, в шкафу.
— Я думаю, что комбинезон тоже там поместили. Какой-нибудь там Марченко просто передал ей что-нибудь вроде записки насчет того, как бежать, и прикрыл своей широкой спиной от Майи, пока она,
как дура, булочки собирала… В общем, спланированная акция.
— Что мне-то теперь делать?
— Дураков лечить. Что ты еще умеешь-то?
