В это самое время примерно в трехстах метрах от проспекта Победы, на тихой и малоезжей улице Воздвиженской, в комнатке на задах частного ателье «Борис», специализирующегося на дорогих костюмах для приличных людей, с глазу на глаз встретились два как раз таких приличных человека. Оба, по странному совпадению, в один и тот же день и час приехали на примерку. Хотя для таких клиентов обычно не бывало проблем с сервисом, закройщики отчего-то не спешили делать свои промеры. Два приятных молодых человека с саженными плечами уселись играть в шашки рядом с дверью, за которой происходила эта тихая и задушевная беседа, а еще двое, привалившись могучими спинами к стенам коридорчика, который вел к этой двери, завели горячий, но корректный спор о том, светит ли московскому «Спартаку» успех в Лиге чемпионов. Так или иначе, но никому из сотрудников ателье, и его хозяину в том числе, вовсе не хотелось даже подходить к коридорчику.

Разговор начался с доброго рукопожатия и дружеских улыбок.

— Рад приветствовать вас, господин Антонов!

— Взаимно, господин Сурков! Прекрасно выглядите. Новые зубки вставили, фиксы нынче не в моде?

— Само собой. Зачем клиентов пугать?

— Точно, некоторые даже фиксатых не боятся. Так о чем беседа пойдет? О видах на урожай?

— Примерно так. Есть, понимаешь ли, мнение в кругах международной и областной общественности, что кто-то сильно соскучился по зоне. Или просто вообще устал от жизни.

— Это философский вопрос или конкретный?

— Очень конкретный. Зачем Соловьева замочил?

— Соловьева? А это кто? — удивился Барон-Антонов.

— Аркаша, — мило улыбнулся господин Сурков, он же Король Лир и Другой Валюты, — не надо жаться. Я вообще не улавливаю, зачем такие люди, как ты, занимаются серьезным делом. Понимаешь, время понтов кончилось. Я вообще сейчас делаю большое одолжение, что решил с тобой встретиться. Мне просто не хочется, чтоб завтра тебя прибрали менты. Или просто замочили нехорошие люди.

— Эго за что же? — усмехнулся Барон. — Я знать не знаю ничего про этого Соловьева. А вообще, ты знаешь, мне очень не нравится, когда мне начинают такие фишки вкручивать. Я парень обидчивый.

— Обижаться не надо. Я ведь мог и не предупреждать, понимаешь? Просто засветка получилась. Ты думал, что твои ребятки накрылись, замолчали-вели. А один, представь себе, немного пожил. И сказал, пока его пытались до больницы довезти, что заказ принял от Тофика Меченого. Это для ментов не зацепка, особенно если замазать. Мне-то не надо объяснять, что к чему.

— Пан уже знает?

— Да, и очень не одобряет. Ты веришь, что он способен в нашей губернии любого прижать?

— Обязан верить.

— Первая пара трезвых слов. Обнадеживает!

— Порадуйся. Ладно, допустим чисто абстракт-но, что имело место тю-тю с Соловьевым. Это мой кадр. Какие проблемы у тебя?

— У меня проблем нет. Ты Пану проблемы создал. И он очень хочет знать, отчего и почему.

— С каких это пор, Виталик, ты у него в адвокатуру записался? — прищурился Антонов. — Мы с ним на прямом контакте. Тебя вообще в этом городе не знают. У тебя дела в родном районе, чего ты суешься? Может, думаешь, что я тебе в благодарность Московский рынок отдам? Фиг ты угадал, гражданин начальник!

— Не, ну ты упрямый оказывается! Или просто непонятливый какой-то. Думаешь, я бы к тебе сюда попрыгал, если б не имел на то полномочий?

— Не болтай. Прямо так я тебе и поверил. Ты еще скажи, что Пан тебе поручение дал.

— Именно так. Можешь не верить — твое право. Вольному юля, а дуракам — рай. Мне сейчас проще всего пожелать тебе счастья в личной жизни и помахать ручкой на прощанье.

Барон засомневался. Раньше за Сурковым сверхборзоты не водилось, а вот шестеризм по отношению к властным структурам он проявлял неоднократно. Вся логика вещей говорила, что он и сейчас только рот открывает, а говорит Пан.

— Насчет Соловья я с Паном сам объяснюсь, без посредников.

— Не объяснишься, Аркаша. Пан теперь для тебя закрытый номер. И когда откроется — от меня зависит.

— В смысле?

— В самом прямом. От того, как я эту историю подам Пану. У меня есть своя версия на руках, простая и серая, как штаны пожарного. Если я с ней выйду — ты в трубе. Пан очень строгий. Он, конечно, может пожалеть и сделать тебе все быстро, но может стать суровым, и тогда тебя положат в наш лучший санаторий-профилакторий на улице Феликса Дзержинского, где по какому-то странному недоразумению имеется надпись «СИЗО». Насчет тамошней «шерстянки» ты осведомлен еще с тех пор, как был ментом. Соответственно, гам тебе очень обрадуются, ибо мент, попавший в «шерстянку», — редкое удовольствие для народа. Так что на этот случай срочно меняй сексуальную ориентацию — и жизнь покажется раем. Правда, ненадолго, но все-таки…

— Короче, доктор. Мне все ясно. Хочешь сказать, что тебе нужна другая версия, после которой Пан меня пожалеет?

— Вот слова не мальчика, но мужа. Приятно слышать.

— А сам ты ее не в состоянии придумать?

— У-у, Аркаша, творческий труд потребует высоких стимулов. Опять же, ее надо согласовывать. Потому что Пан может ради пущей точности вызвать тебя для индивидуальной беседы. И если что-то серьезно не сойдется, он может на нас обоих обидеться. Сам понимаешь, что я в этом не заинтересован.

— Виталик, ты никогда не думал, что вовремя уйти никогда не поздно?

— Всю жизнь. Но этот не тот клинический случай. Конечно, если подразумевать под «уходом» летальный исход, то такое право у тебя есть. Но если иметь в виду перемещение в пространстве — это бросьте думать. У вас нет дипломатических привилегий. Я думаю, дорогой, что тебя схавают еще на выходе из этого заведения.

— Застучал?

— Нет, просто Пан любит подстраховку. Так что давай жить дружно, как Леопольд с мышками. Перехожу к делу, то есть излагаю тебе свою версию гибели гендиректора ТОО «Роберт» Валентина Соловьева по кличке Соловей. Ту самую простую версию, которая «как штаны пожарного».

Состоит она в том, что гражданин Соловей, который, бесспорно, постоянный клиент и «Гладиатора», и «Статус-банка», решил вдруг слегка возбухнуть. Снял триста тысяч баксов со счета, который был вроде бы открыт на его ТОО, но трогать который нс имел, условно говоря, никакого морального права. Но возбухание произошло, естественно, не самопроизвольно, а якобы по высочайшему товарища Пана повелению, о чем временно исполняющий обязанности председателя правления гражданин Антонов был своевременно, хотя и неофициально уведомлен. Однако, как это ни поразительно, произошла неувязка. Эти самые триста тысяч не пришли на счет той самой фирмы, с которой ТОО «Роберт» рассчитывалось за поставки итальянских унитазов, а подевались хрен знает куда. В таких случаях может быть две причины. Либо ссучился гражданин Соловей, либо опаскудился гражданин Барон, пользуясь тем, что нормальный предправления господин Митрохин вылеживается на кладбище, а подставной товарищ Коровин, которого в банке никто в глаза не видел, заявляет по телику, будто похищен неведомыми террористами. Мало того, там еще большая бочка накачана на всеми уважаемого главу областной администрации товарища-господина Пантюхова Георгия Петровича. Правда, Аркаша, интересный расклад выходит?

— Поэма! — мрачно пробормотал Барон. — И все это на меня вешают?

— А почему бы и нет, корешок? У тебя шея очень подходящая. Тем более что ты уже столько самодеятельности нагнал, начиная с Митрохина и кончая позорищем в деревне. На моей, кстати, личной территории. Я еще моральный ущерб не стребовал, между прочим, только из уважения к Пану и понимания твоих трудностей в этот период. Но тут ты на святое замахнулся — на общак. Я, конечно, понимаю, надо было срочно — бери с возвратом и процентами. Но так, по-хамски, — в приличных местах за это кишки на перо мотают.

— Ты сам поменьше хами, все-таки в городе, а не у себя в деревне находишься.

— Согласен. Но вот что выстроилось у Пана. Триста тысяч ушли к тебе, Соловья ты замочил ради списания на него этих баксов, а Коровина выставил на экран ради шантажа. Заодно подбросил версию, будто это сделали Ильдаровы.

— Это у него выстроилось или у тебя?

— У него тоже. Я человек маленький. Но подкорректировать все это можно. Правда, дорого и неприятно, но можно.

— Условия?

— Простые. Триста тысяч можешь оставить себе,

если не подавишься, и убирайся из города так далеко, как сможешь. Двадцать четыре часа на сборы. Но перед этим, Аркаша, весь компромат, который вы с Митрохиным приберегли на черный день, должен быть сдан целиком и полностью.

— Ты бы лучше просто предложил застрелиться в течение суток, — криво усмехнулся Барон, — я бы понял. Только вот от этого, ваше королевское величество, вы с Паном пострадаете больше всего.

— Это почему?

— Потому, дорогой товарищ Король Лир и Другой Валюты, Митрохин в отличие от вас подстраховался в Москве, и Пан, между прочим, хорошо это знает. Где-то там, — Антонов ткнул пальцем с золотой печаткой в потолок, — в хорошем сейфе, у хорошего человека лежит большой-преболыпой пакет, которого хватит, чтобы вся областная администрация на нары переехала. У меня, конечно, тоже кое-что есть, и я бы вам это с радостью отдал на добрую память, но вы ж люди недалекие, подумаете, что меня после этого можно не бояться. Ты особенно, со своей деревенской простотой. Грохнете еще, а потом сами плакать будете.

— Блефуешь? — с подозрением спросил Сурков.

— Ничуточки. Меня вот другое смутило, Король. Ты вроде бы от имени и по поручению разговариваешь, а похоже, сам по себе. Потому что пугаешь ты меня тем, чего сам Пан должен пуще огня бояться. Понял? Мне просто интересно было послушать, что твоя дурная башка еще придумать может. И увидел, что умного ничего не вышло. У тебя, согласно корочкам, образование высшее, но по-моему — незаконченное дошкольное. Думаешь, если б все так просто было, Пан терпел бы меня? Ни фига подобного!

Сурков понял, что прокололся со своей наказуемой инициативой. Но остановить дело, раскрутившееся в эту сторону, было уже невозможно. Барон, конечно, дураком не был, но меры не знал. И, что особенно ужасно, верил, будто в России, как и во всем мире, можно человека логикой взять. Наверно, будь Сурков немцем, американцем, французом или еще каким импортным, он бы нежно извинился и откланялся поскорее, чтоб добежать до Пана побыстрее и покаяться перед ним в допущенных самовольно прегрешениях. Но был Король Лир очень даже русским, несмотря на свой иноземный псевдоним.

А потому он мигом выдернул из-под пиджака «вальтер» и, увидев лишь искорки ужаса, сверкнувшие в глазах Барона, в упор продолбил коллеге черепок девятимиллиметровой маслинкой. Ошметки брызнули и на спинку кресла, и на обои с розочками.

Эмоции — вещь хреновая. За их мгновенную вспышку надо быть готовым заплатить тут же. Сурков еще не успел отскочить к двери, как за этой самой дверью, в коридоре, в течение пары секунд грянули три пистолетных выстрела подряд. Один из игроков, только что мирно сражавшийся в шашки, левой рукой метнул доску с недоигранной позицией прямо в рожу своему опешившему партнеру, а правой выхватил пистолет из-за ремня брюк и в упор выстрелил, пригвоздив этого партнера к спинке кресла. В ту же секунду почти одновременно выхватили оружие те, что беседовали о футболе, но один оказался на мгновение быстрее. Тот, что опоздал, скорчился от удара пули в живот — бронежилет пуля из «ТТ» прошила, как картонку, — а тот, что успел раньше, сумел только перевести ствол на более удачливого игрока в шашки. Тот бахнул из «стечкина» навскид, и второй болельщик повалился рядом с первым.

— Аркаша? — позвал уцелевший шашист, не решаясь заглянуть в комнату. Король Лир трижды выстрелил на голос, от двери отлетели длинные щепки, окрашенные кремовой эмалью, в досках засветились дыры, а провернувшие их пули, выбивая из стен куски штукатурки, запрыгали по коридору, не зацепив бароновского охранника. В «стечкине» у него было еще девятнадцать патронов, и штук десять он тремя очередями расстрелял по двери, прежде чем бегом рвануть к выходу из злополучного ателье.

Через пять секунд дверь комнаты отворилась, и на пороге появился Король Лир, белый как мел, с уже остановившимися глазами, без пистолета. Обеими руками он зажимал рану на груди, из которой быстрыми толчками выплескивалась кровь, ручьем лившаяся между пальцев, обильно орошая бежевый пиджак, шелковый малиновый галстук и свежайшую рубаху, белую в тонкую полоску. Он сделал в коридоре только один шаг, перешагнув через ноги охранника, обмякшего в кресле с доской и рассыпанными шашками на груди. Второго шага Сурков сделать не сумел и ничком рухнул прямо в огромную лужу крови, растекшуюся на паркете.