Глава 11

Военные исполины

Снова, как в 1914 году, на первый план выдвигаются партии воинствующего империализма, партии войны и реванша. Дело явным образом идет к новой войне.

Иосиф Сталин Доклад на XVII съезде КПСС, январь 1934¹

Германия, как всегда, должна быть авангардом западного мира, встать на пути большевизма. В этих строках я хочу выразить мое убеждение в том, что кризис не может не состояться, и он не преминет состояться… уровень развития наших военных ресурсов не может быть слишком высоким, как не может быть слишком стремительным и их развитие.

Адольф Гитлер, август 1936²

Оба диктатора, и Гитлер, и Сталин, пребывали в состоянии ожидания большой войны между Германией и Советским Союзом. Как и многие другие европейцы, Гитлер считал большевизм основной угрозой выживанию западной цивилизации; Сталин же был убежден в том, что империалистические державы, несомненно, будут рваться к новой войне за рынки и ресурсы и Германия под властью Гитлера – самый опасный хищник из всех империалистических монстров. Оба диктатора стремились избежать поражения любой ценой. По мнению Гитлера, победа большевиков стала бы для Европы еще худшим исходом, чем падение Римской империи³. Для Сталина империалистическая война представлялась контрреволюцией, которая означала бы потерю всего, что было достигнуто с 1917 года. Поскольку оба диктатора считали войну неизбежностью и исторической необходимостью, каждый из них вооружался друг против друга. В результате Германия и Советский Союз превратились под властью диктаторов в крупнейшие в мире военные супердержавы.

Война занимала центральное место в мировоззрении обоих лидеров. У обоих был четырехлетний опыт войны, но содержание этих четырех лет у них было разным. Глубоко мессианский национализм Гитлера зародился на передовой фронта во Франции в период между 1914 годом и окончательным поражением Германии в 1918 году. Сталин же наблюдал за ходом войны из далекой ссылки в Сибири, поскольку, будучи слишком опасным в силу своего радикализма, для службы в царской армии не годился; его военный опыт сформировался за четыре года кровопролитной гражданской войны, последовавшей за большевистской революцией. Война для Гитлера стала неотделимой частью борьбы за национальное выживание, которую он жаждал возглавить. «Что, в конце концов, является решающим фактором жизни человека, – писал он во второй, неопубликованной книге в 1928 году, – это воля к самосохранению». Война, утверждал Гитлер, есть нечто, «полностью соответствующее человеческой природе», она нужна человеку для поддержания его силы и здоровья⁴. Как-то, десятью годами позднее, уже находясь у власти, он наблюдал за ходом летних маневров германской армии. Отходя от макета поля боя в явно приподнятом настроении, он заявил своим сопровождающим, что Клаузевиц был прав: «Война – источник всего; каждое поколение должно хоть однажды пройти через нее»⁵.

Взгляды Сталина на войну сформировались под влиянием утверждения Ленина о том, что в современную эпоху война и революционная политика неотделимы друг от друга. «Из всемирной разрухи, вызванной войной, – писал Ленин в 1920 году, – возникает общемировой революционный кризис, который… не может завершиться иначе как пролетарской революцией и ее полной победой»⁶. На протяжении всех 1920-х и 1930-х годов партия упорно придерживалась идеологического постулата, что империалистические войны будут повторяться и это даст последнюю возможность завершить революционное преобразование современного мира.

В своем письме Максиму Горькому, написанному в 1930 году, Сталин объяснял, что «вопросы войны не могут быть отделены от вопросов политики, выражением которой она является». Далее он продолжал: «Мы выступаем за освободительные, антиимпериалистические, революционные войны», даже если такие войны «не только не избавлены от «ужасов кровопролития», но, напротив, если эта кровь льется рекой⁷. Многие страхи, обнаруженные советскими лидерами в период между гражданской войной и немецким вторжением в 1941 году, были не просто отражением неадекватной паранойи – они занимали центральное место в революционной идеологии ленинизма. У Сталина собственный опыт гражданской войны, во время которой он действовал в качестве представителя партии в некоторых ключевых кампаниях, зафиксировал в сознании очевидную связь между победой революции и бескомпромиссным насилием, что имело глубокие последствия для всего советского общества. Интервенция западных держав в гражданскую войну показала, что империализм никогда не оставит в покое Советский Союз, не позволит ему процветать.

В хоре провозвестников такой судьбы голос Сталина звучал громче всех. Летом 1927 года, когда страхи перед возможностью войны достигли апогея, Сталин заявил: нет сомнений в том, что опасность «новой империалистическая войны» уже витает в воздухе: «реальной и фактической угрозы новой войны в целом и войны против Советского Союза в частности»⁸.

Однако между взглядами на войну Гитлера и Сталина были тем не менее, существенные и вполне реальные различия. Гитлер жаждал ее не потому только, что она должна была стать местью за поражение в 1918 году и последовавший затем унизительный мирный договор, но и в силу того, что война предоставила бы окончательное оправдание взятой им на себя диктаторской миссии выковать новое, твердое сообщество германцев, способных создать и защитить новую империю и окончательно уничтожить иудейско-большевистского дракона. Война была необходимым актом исторического возрождения и искупления. Для Сталина война была неким актом, навязанным извне, для уничтожения только что зародившегося социалистического государства, и адекватной реакцией на эти поползновения могла быть только защита. Вопреки некоторым попыткам доказать, что Сталин планировал революционные захватнические войны в 1930-х и 1940-х годах, массив имеющихся на сегодня данных говорит о том, что взгляды Сталина были скорее защитными и реактивными. Советские власти отдавали предпочтение войне между империалистическими державами, именно поэтому Сталин пошел на подписание советско-германского Пакта о ненападении в августе 1939 года, который со всей очевидностью противоречил логике конфронтации между коммунизмом и фашизмом, предпочтя его борьбе с Германией в коалиции с западными державами. В конце 1920-х годов советские лидеры даже спекулировали на теме надвигающейся войны между двумя главными капиталистическими державами, Великобританией и США, по сравнению с которой Первая мировая война показалась бы «просто детской игрой»⁹.

Различные военные концепции и стратегические планы, одни по сути агрессивные и хищнические, другие – защитные, привели в 1930-х годах к сходным результатам и в конечном итоге обе страны – и Советский Союз, и Германия – стали доминировать в сфере военных приготовлений и мобилизации общества вокруг своих военизированных стратегий. Обе диктатуры были насквозь пронизаны духом общенародного милитаризма, затронувшего все аспекты их жизнедеятельности и способствовавшего поддержке гигантской программы военных приготовлений, старт которой был дан в 1930-х годах. И вряд ли это простая случайность, что и Гитлер, и Сталин предпочитали показываться на публике одетыми в простые, военного стиля костюмы. Ничем не приукрашенная, без галунов и шнурков, простая туника Сталина с высоким воротничком и высокие до колен сапоги были скроены по образу военной формы Красной Армии. Гитлер носил простую форму СА с явным коричневым оттенком; временами он надевал более витиеватые костюмы, когда намеревался предстать в образе народного главнокомандующего, но он не был тем военным павлином, каким считали Геринга. Выбор военной формы был преднамеренным шагом, и во многом примечательным, учитывая, при всем их различии, взгляды обоих лидеров, что революционная война или борьба за национальное существование были в некотором роде перманентным состоянием бытия.

Не случайно и то, что оба диктатора также пришли в итоге к тому, что приняли на себя командование вооруженными силами своих стран, Гитлер – в феврале 1938 года, Сталин – в июне 1941 года. Хотя тому и были причины, связанные с недоверием к независимости и амбициям военной элиты в обоих государствах, принятие на себя верховного командования вооруженными силами полностью отвечало характеру более широкой власти, которой пользовались оба человека. Не были эти полномочия и просто декоративными. Оба диктатора взяли на себя верховное командование для того, чтобы взять под свой полный контроль процесс принятия стратегических и оперативных военных решений и не дать возможности другим делать это вместо них. Логика диктаторской власти, которой следовали оба тирана, делала неизбежным тот факт, что во время войны, как и в мирное время, не будет никаких уполномоченных или доверенных лиц. В этом состояла и логика общенародной мобилизации при власти двух лидеров. Следствием очевидного милитаристского характера обеих диктатур было то, что военные полномочия были естественной прерогативой лидеров, чьи полномочия стали на самом деле политическими и гражданскими и чьи взгляды на войну сформировались главным образом под влиянием политических, а не военных приоритетов.

* * *

Никто в 1920-х годах, зная состояние вооруженных сил Германии и Советского Союза, не мог бы оценить их иначе, чем как второразрядные военные державы. Оба государства серьезно страдали от ослабления военной силы, которая исключила их на время из разряда великих держав. Превращение их из ослабленных в военном отношении государств в супердержавы происходило в 1930-х годах с поразительной скоростью, но семена этих изменений лежали в первых трудных послевоенных годах.

Слабость Германии была прямым следствием поражения в 1919 году. По условиям Версальского договора, подписанного в июне того года, Германия была полностью разоружена. Огромная армия, существовавшая до начала войны, была сокращена до 100 000 человек, включая и полицейские силы, и все военнослужащие должны были быть солдатами с длительными сроками службы, чтобы не позволить Германии обучать новые кадры и постоянно сохранять численность сил на уровне не больше 100 000 человек. Германский Генеральный штаб был расформирован; ведущие военные академии были закрыты; вся инфраструктура военных фортификационных сооружений, казарм, аэродромов и складов была разрушена или закрыта. Германии было позволено иметь ограниченное количество вооружений для обеспечения обороны: некоторое количество легкого вооружения и небольших транспортных средств, небольшой флот, численность которого не могла превышать шесть не слишком больших кораблей и тридцать меньшего размера, Германии было запрещено иметь подводные лодки, военно-морскую авиацию и военно-воздушные силы вообще. Военный министр был переименован в министра обороны. Эти анемичные вооруженные силы было разрешено иметь по условиям договора для выполнения только двух задач: поддержания внутреннего порядка и охраны границ Германии. Победоносные союзники держали вооружение Германии под постоянным контролем до 1926 года, чтобы следить за соблюдением договора, и держали свои войска на территории Западной Германии до 1930 года. Учения личного состава германского штаба, проводившиеся в начале 1930-х годов, показали неспособность Германии защитить себя даже от своих меньших по размерам и населению, но теперь более вооруженных соседей, возникших по мирному договору, – Польши и Чехословакии.

Польшу не мог победить и Советский Союз. В 1920-х годах Красная Армия попыталась, успешно преследуя контрреволюционные силы Белой армии, совершить бросок на территорию, прежде принадлежавшую царской империи, но теперь оказавшуюся под властью Польши. Советские войска во главе с Михаилом Тухачевским были разбиты польской армией под Варшавой благодаря отчасти серьезному стратегическому просчету, допущенному самим Сталиным, который, будучи военным представителем партии, отказался высвободить войска, находившиеся под его контролем, для поддержки наступления Тухачевского. Красная Армия сохранила контроль над остальной территорией страны, которая в 1922 году стала Советским Союзом, но ее возможности распространить революцию в Европу были весьма призрачны, так как армия была демобилизована и в живых осталось 600 000 слабо дисциплинированных солдат из 5,3 миллиона демобилизованных или оставшихся лежать на полях сражений гражданской войны.

Из 87 000 командиров, обученных во время конфликта, 30 000 были убиты и только 25 000 оставались на своем посту¹⁰. В январе 1924 года была назначена специальная комиссия для проверки оборонительных возможностей Советского Союза. Она пришла к заключению, что Красная Армия «была не боеспособна»¹¹. Под руководством Михаила Фрунзе, в январе 1925 года назначенного народным комиссаром по военным и морским делам вместо Троцкого, был издан новый закон о призыве в армию, чтобы заполучить новых молодых советских мужчин и женщин в ряды вооруженных сил, тогда как обучение командного состава, наведение дисциплины и снабжение рядового состава были серьезно усовершенствованы. Состояние морали в армии оставляло желать лучшего, так как ее штатский характер в условиях гражданской войны привел к формированию фамильярных взаимоотношений между рядовыми и командирами и потере уважения к военной выправке. Вооруженные силы плохо представляли, какой стратегической линии они должны придерживаться помимо очевидных предписаний, говорящих о том, что их задача заключается в защите революционного государства. Планы мобилизации и оценка личного состава находились в зачаточном состоянии. Но, что важнее всего, оставалось очень мало вооружения. Численный состав военно-воздушных сил насчитывал всего 25 эскадрилий на протяжении всего начального периода советской эпохи; армия сумела собрать только 28 активных дивизий и дивизий с неполной численностью¹². Число танков и транспортных средств было очень незначительно, и они находились в рудиментарном состоянии. На майских парадах в 1920-х годах бойцы Красной Армии проезжали по Красной площади на велосипедах.

Между тем у обоих государств имелась долгая и развитая военная традиция, на которую они опирались. Принудительное разоружение Германии в 1920-х годах не могло запретить бывшей военной элите размышлять о поражении и его уроках, как и готовиться к тому дню, когда Германия сможет восстановить былую военную мощь, которую она демонстрировала до 1918 года. В 1925 году один из выходцев из этой элиты, командующий армией в Первой мировой войне, фельдмаршал Пауль фон Гинденбург стал всенародно избранным президентом рейха, и консервативные военные круги начали втайне строить планы и размышлять о возможностях ограниченного перевооружения. Германские военные традиции поддерживались среди широкой публики через сеть неформальных контактов, основанных на миллионах бывших солдат, организованных в лиги ветеранов.

В Советском Союзе над новой революционной армией довлела тень бывшей имперской армии. В конце гражданской войны около трети командного состава Красной Армии составляли бывшие специалисты [военспецы] из офицерского корпуса царской армии, 83 % всех командиров дивизий и командующих корпусами были бывшие царские военнослужащие¹³. Требования большевистских радикалов, выступавших за создание армии на основе системы ополчения, истинно «народной» армии, не получили поддержки; решение было принято в пользу строительства профессиональных вооруженных сил, которые позаимствовали богатый организационный и доктринальный опыт дореволюционных времен. Самым опытным начальником штаба, имевшим наибольшую выслугу лет, в Красной армии в период между 1920 и 1941 годами был бывший царский штабной офицер Борис Шапошников, который возглавлял Штаб вооруженных сил с 1928-го по 1931-й и снова с 1937-го по 1940 год. В промежутках между этими периодами он играл важную роль в формировании доктрины и структуры советских вооруженных сил, и, что важнее всего, он сыграл ключевую роль в восстановлении Генерального штаба после долгого периода революционной враждебности по отношению к званиям и чинам и воинской субординации¹⁴.

Он также был одним из немногих старших офицеров армии, к которым Сталин благоволил и которым доверял.

Военное руководство в обоих государствах было объединено в 1920-х годах общим желанием объяснить причины поражения, которое оба государства потерпели в Первой мировой войне, и стремлением избежать любой перспективы его повторения. Ответ, к которому они пришли, в обоих случаях был во многом схож: ни то ни другое государство не было должным образом готово к тому, что сегодня называется «тотальной войной». Военное мышление перед 1914 годом не исключало возможности длительных войн до полного истощения нации. В 1895 году российским бизнесменом Иваном Блоком был опубликован получивший широкую популярность трактат о будущей войне, в которой, как он предполагал, конфликты между современными индустриальными державами неизбежно перерастут в грубые жестокие столкновения, настолько разрушительные и с таким числом жертв, что даже представить невозможно. В 1899 году книга была переведена на немецкий язык¹⁵.

Германские военные умы разделились на тех, кто мыслил в терминах одного-единственного решающего сражения на уничтожение, и более осторожных, которые усмотрели в современном оружии возможность более длительной войны – на истощение¹⁶. Но в 1914 году и русская, и германская армии стремились к быстротечному конфликту и решающей битве. Вместо этого им пришлось вести длительную войну на истощение. За выходом России из войны в результате революции 1917 года через год последовало прекращение сопротивления Германии. Причины поражения в обоих государствах связывали с неудачными попытками поддержать внутренний фронт, или неспособностью понять, что современные войны – это конфликты, в которые вовлекаются не только армии, но и все социальные и экономические структуры воюющих стран.

Осознание этих реалий определило развитие всего периода восстановления вооруженных сил в период между двумя войнами. В германских кругах концепция тотальной войны получила самое широкое распространение. Генерал Эрих Людендорф, эффективно направлявший военные усилия Германии до 1918 года, отчеканил понятие тотальная война в своих послевоенных мемуарах. По утверждению Людендорфа, тотальная война «в буквальном смысле этого слова требует напряжения всех сил нации». Современная война, в отличие от предыдущих войн, затрагивает наиболее фундаментальные проблемы из всех, что существуют. Она определяет сохранение нации или ее уничтожение. Нация должна, продолжал он, отдать «все ментальные, моральные, физические и материальные ресурсы на службу войне»¹⁷. Генерал Вильгельм Гренер, бывший министр обороны Веймарской республики с 1928 по 1932 год, способствовал формированию такого отношения к войне, которое отражало изменившиеся социальные и экономические реалии войн в условиях промышленного и технического развития стран и вооружений и существования массовых армий. «Необходимо, – писал он в своем меморандуме, посвященном стратегическому будущему Германии, – объединить все силы нации для борьбы и работы». Война сегодня стала не чем иным, как вопросом «будущего всей расы»¹⁸.

Размышления советских лидеров на эту тему привели их к тем же выводам из анализа поражения в войне царского правительства перед 1917 годом и победы коммунизма в гражданской войне в 1922 году. Как утверждал Ленин, для того, чтобы «войну вести правильно, необходим хорошо организованный внутренний фронт»¹⁹. Война решала вопрос о выживании революции. Советские лидеры считали само собой разумеющимся, что войну будет вести все советское общество, вовлекая в нее всю экономику и не жалея сил защищая свое неотъемлемое социалистическое право солдата и рабочего. В своем исследовании о роли и функциях Генерального штаба новой Красной Армии, опубликованном в 1927 году, Шапошников утверждал, что будущие войны будут широкомасштабными, требующими массовой мобилизации, ответственность за их ведение более не будет ограничена только вооруженными силами: «подготовка к войне и сама война – это дело… государства. Сегодня военная стратегия охватывает использование как вооруженных сил, так и всех других ресурсов государства»²⁰. К концу 1920-х годов в Советском Союзе стало аксиомой, что война с империалистическими государствами будет длительной, широкомасштабной и истощающей экономику. «Вся промышленность, – говорилось в одном докладе в 1927 году, – должна направлять свои усилия на обеспечение военных действий». Несмотря на итоговое поражение германской военной командной экономики после 1914 года, она была взята за модель²¹. В 1926 году Тухачевский, ставший в очень молодом возрасте начальником Штаба Красной Армии, попросил своих подчиненных подготовить всеобъемлющий анализ характера современных конфликтов между промышленно развитыми странами. В результате в мае 1928 года было издано 735-страничное исследование, озаглавленное «Войны будущего». Основным выводом этой работы формулировалась необходимость подготовки промышленности и рабочей силы для широчайшей военной мобилизации, которая должна была начаться задолго до начала военных действий²².

В обоих государствах подготовка к войне началась уже в 1920-х годах, чтобы противостоять угрозе и пугающей перспективе второй тотальной войны. В Германии эти действия необходимо было держать в тайне. В 1925 году было основано безобидное по названию Статистическое общество, маскировавшее сеть контактов между военными и представителями германской промышленности, которые поддерживались с целью введения деловых кругов в новые замыслы, касающиеся тотальной мобилизации и создания экономического фронта в войне.

К началу 1930-х годов военный истеблишмент в Германии постепенно внедрял идеи и своих людей в гражданские министерства с целью создания основы будущей мобилизации на домашнем фронте. Для того чтобы обойти жесткие ограничения на развитие вооружений, наложенные Версальским мирным договором, германская армия приняла радикальное решение начать сотрудничество с Красной Армией на советской территории, вдали и вне пределов досягаемости контролирующих органов союзников. По условиям договора, подписанного в Берлине в 1926 году, германские вооруженные силы получили возможность создать экспериментальные центры для танков, химического оружия и авиационных исследований на территории Советского Союза. За этим последовали регулярные обмены персонала. Советских командиров посылали на штабные учения в Германию, где они могли познакомиться с замысловатыми идеями о том, как вести тотальную войну немецкие же офицеры, путешествуя инкогнито в гражданской одежде, упражнялись на спартанских базах в советских степях с оружием, которое позже, в 1941 году, использовалось против СССР. Обе стороны поддерживали осторожное сотрудничество, осознавая, по-видимому, вероятность того, что в один прекрасный день им придется использовать эти уроки друг против друга. Тайное сотрудничество в конце концов закончилось только после того, как Гитлер стал канцлером в 1933 году²³.

Широкомасштабная и систематическая подготовка к ведению тотальной войны стала реальностью только после установления диктатур. Ключевую роль в превращении каждой из стран в военную супердержаву менее чем за десять лет играли Гитлер и Сталин. Несмотря на то что каждый из них действовал из своих побуждений, оба диктатора разделяли взгляды на вооруженные силы, заключавшиеся в том, что будущий конфликт между великими державами потребует использования всех военных, социальных и экономических ресурсов нации. Готовность обоих диктаторов заплатить ужасную цену тотальной войны отражала то, что стояло на кону и за что они боролись, в одном случае – выживание германской нации и будущее советской революции – в другом.

Взгляды Гитлера на то, какую войну должна вести Германия, сформировались под влиянием его мнения, что война является функцией борьбы за расовое превосходство и национальное самоутверждение, которую его диктатура представляла. Его концепция в основе своей была экономической и социальной, в той же мере, как и военной. В так называемой второй книге Гитлер исходил из предпосылки, что вся история человечества не что иное, как «непрерывная борьба народа за существование». И эта борьба в основе своей велась за экономические ресурсы и захват территорий, соответствующих численности расы. Война была «последним оружием, с помощью которого народ борется за свой хлеб». Ответом Гитлера на кризис расы, последовавший за ограничениями, наложенными Версальским мирным договором, было стремление восстановить «внутреннюю силу» немецкого народа, а затем начать военную кампанию по захвату необходимых ему ресурсов. Это означало мобилизацию не просто вооруженных сил, но и «всей силы и воли народа». Великий государственный муж, рассуждал Гитлер, никогда бы не удовлетворился лишь «ограниченной подготовкой к войне». Война представляла собой результирующий вектор «фундаментального, основательного, перманентного развития народа»²⁴. Через восемь лет, уже находясь у власти, в своем меморандуме, положившем начало второму четырехлетнему плану, Гитлер утверждал, что приготовления к войне должны быть широкомасштабными и стоять на первом месте. Армия, которую он планировал создать, должна была стать «первой армией в мире», а развитие германских военных ресурсов «не могло быть ни чрезмерно обширным, ни слишком стремительным». Экономические и социальные приоритеты должны были определяться исходя из потребностей, которые диктовала подготовка к войне: «все другие пожелания… не важны»²⁵.

Взгляды Сталина на войну также имели в своей основе непременное экономическое ядро. Они не были просто марксистскими. Выступая перед выпускниками Академии Красной Армии в мае 1935 года, он говорил о том, что Советский Союз стоит перед критически важным выбором – либо остаться на уровне Средневековья, имея мелкомасштабное производство, основанное на примитивной технологии, либо построить современную тяжелую индустрию как фундамент защиты революционных завоеваний.

Сталин напомнил всем о том, что ресурсы, необходимые для строительства современной экономики и советской военной мощи, могли бы быть использованы для того, чтобы сделать повседневную жизнь каждого советского гражданина более приятной. «Но с таким планом, продолжал он, у нас не будет сейчас металлургической промышленности, или машиностроения, или тракторов и автомобилей, или самолетов и танков. Мы бы оказались безоружными перед лицом иностранных врагов. Мы бы подорвали основы социализма в нашей стране. Мы бы попали в плен буржуазии…»²⁶. Решение связать экономическую модернизацию Советского Союза с его военными возможностями защитить революцию восходит к началу первого пятилетнего плана в 1927–1928 году. Но поворотный момент наступил в 1932–1933 годах, когда Сталин, первоначально выступавший за более постепенное расширение военной сферы и ее развтие теми темпами, к которым могла приспособиться экономика, перешел на сторону программы широкомасштабной милитаризации и перестройки экономики в соответствии с этими целями. В своей речи перед Центральным Комитетом партии в 1933 году он стал распространяться на тему того, что расширение производства является фундаментальным фактором защиты революции: «Вот поэтому партия обязана подстегнуть страну… создать в СССР базу индустриализации, которая является фундаментом ее власти»²⁷.

Почему такой поворот во взглядах произошел именно в начале 1930-х годов, до конца не ясно. Когда в 1930 году Тухачевский предложил, на основе своих исследований в «Войнах будущего» грандиозную программу перевооружения – армию, состоящую из 260 дивизий, 40 000 самолетов, 50 000 танков, чтобы обеспечить базу для ведения войны с участием огромного количества техники, Сталин отверг ее, сославшись на то, что такой план нереалистичен, и охарактеризовав его как «красный милитаризм»²⁸. Но все же спустя год Сталин назначил Тухачевского начальником вооружений РККА, а новые широкомасштабные планы были положены в основу программы советского перевооружения. Расходы на военные отрасли в ходе второго пятилетнего плана резко возросли, хотя их истинные размеры скрывались, как это имело место и в ходе первых панов перевооружения в гитлеровской диктатуре, с помощью ловкости рук. Расходы на оборону в 1931 году составили 1,8 млрд рублей. В 1932 они достигли 4 млрд, а в 1936-м – 14,8 млрд²⁹. Программа перевооружения такого масштаба, в свою очередь, требовала дальнейшего укрепления советского машиностроения и производства материалов, а также огромных инвестиций в инженерные отрасли промышленности и производство основных химических веществ. Одним из объяснений такого смещения приоритетов служит ухудшение международной обстановки после вторжения и оккупации японцами Маньчжурии в 1931 году. Япония была крайне агрессивным милитаристским государством с нескрываемыми имперскими амбициями и мощной армией, которое после захвата Маньчжурии получило огромную по протяженности границу с Советским Союзом. Отсюда возродились страхи, что империалистические державы на Востоке и Западе могут воспользоваться войной против Советского Союза как формой антикризисного менеджмента во время спада мировой экономики. Это объясняет, например, решение перенести многие предприятия тяжелой промышленности в ходе второго пятилетнего плана в более безопасные регионы Центральной России, а также создать защитную буферную зону вдоль уязвимых участков границы Советского Союза, в которых никто не проживал и которые были превращены в глубоко засекреченные безлюдные местности³⁰. Советские руководители рассматривали угрозу новой войны как совершенно реальную. Сталин разделял эти опасения и сделал возможным принятие решения о резком расширении оборонного сектора³¹.

Перевооружение Европы в 1930-х годах обычно представляют как гонку между Германией и западными державами. В действительности движущей силой перевооружения была ранняя версия холодной войны, гонка вооружений между Германией и Советским Союзом. Гитлеровский меморандум 1936 года открывался размышлениями об «угрожающей степени» развития Красной Армии; в отчете Сталина XVII съезду партии в 1934 году подчеркивалась особая угроза германского фашизма и его «политика войны»³². В середине 1930-х годов Сталин не рассматривал западный империализм как непосредственную угрозу, угроза же со стороны германского и японского империализма представлялась ему явной и все нарастающей. Гитлер также полагал, что сможет вести иностранную политику в уверенности, что западные державы будут покорены военным путем и принуждены к пересмотру договора с Германией и принятию факта доминирования Германии в Восточной Европе как единственного средства недопущения советского коммунизма в Европу³³. И не случайно, когда в середине 1930-х годов германские военно-воздушные силы стали разрабатывать дальний бомбардировщик, ему дали прозвище «Уральский»³⁴.

Статистические данные о военном строительстве в обоих государствах в 1930-х годах свидетельствуют о коротком периоде экстенсивной ремилитаризации, которая была проведена за очень короткий срок. Это не был абсолютно гладкий процесс. Перевооружение Германии замедлилось в 1936–1937 годах, так как требовало ресурсов расширение промышленной базы (производство стали, химических продуктов, станкостроение и т. д.), необходимой для будущей войны. Советское военное производство замедлило свои темпы в 1934–1936 годах в силу тех же ограничений. Однако траектория развития неумолимо двигалась вверх. В период между 1933 и 1938 годами Германия и Советский Союз израсходовали примерно одинаковую сумму на развитие оборонного сектора (2,9 млрд фунтов и 2,8 млрд фунтов соответственно), в то время как Великобритания потратила всего 1,2 млрд фунтов, а Франция -1,1 млрд фунтов³⁵. Доля военных расходов по отношению к национальному продукту также резко возросла в течение 1930-х годов, достигнув 17 % в Германии в 1938 году и 13 % – в Советском Союзе. Эти цифры совершенно исключительны по меркам остального периода XX века. В преддверии Первой мировой войны Германия потратила на оборону примерно 3 % национального продукта, а царская империя – примерно 5 %. В 1960-х годах военные расходы периода холодной войны на Западе в среднем составляли примерно 6 % от национального продукта³⁶.

В плане вооружений и личного состава обе военные системы выросли из относительно разоруженных государств, каковыми они были в 1920-х годах. В Советском Союзе вооруженные силы выросли из 562 000 в 1931 году до 4,2 млн человек в 1940-м. Численность германской армии возросла со 100 000 человек в 1933 году до 2 млн к 1939 году. Обе системы имели еще большие по численности обученные резервы³⁷. Советская авиационная промышленность в 1931 году произвела 860 самолетов, в 1939-м это число достигло 10 382; производство советских танков составляло 740 в 1931-м (многие из которых представляли собой на больше чем бронированные машины, снаряженные легким оружием), но в 1939 году эта цифра уже составляла 2950 тяжелых и средних танков с более современной конструкцией и продвинутыми боевыми возможностями. Производство артиллерийского оружия увеличилось в десятки раз за период между 1931 и 1939 годами. Большая часть роста военного производства пришлась на 1937–1939 годы, тогда, когда третий пятилетний план заложил основы хорошо вооруженной супердержавы 1940-х годов. В Германии также в 1938 году наблюдался стремительный рост военного производства, поскольку промышленные ресурсы и новая военная инфраструктура были уже в наличии. 368 легких самолетов, выпущенные в 1933 году, превратились в 8295 первоклассных бомбардировщиков, истребителей и учебно-тренировочных самолетов, произведенных в 1939 году самой хорошо финансируемой авиационной индустрией в мире; производство средств транспорта для военных выросло с 5667 в 1934 году до 66 930 к 1939-му³⁸. Планы, представленные в конце 1938 года, предполагали создать к 1942 году мощные военно-воздушные силы, основу которых должны были составить 4300 тяжелых и средних стратегических бомбардировщиков дальнего действия. В октябре 1938 года Герман Геринг, являвшийся главным куратором четырехлетнего плана, объявил о решении Гитлера поднять производство вооружений в общей сложности в три раза³⁹. Как в Советском Союзе, так и в Германии дата завершения военных приготовлений была обозначена на период 1943–1945 годы.

Важно отметить, что более поздняя фаза перевооружения предполагала оснащение оружием, которое бы позволяло обоим государствам достигать любой точки мира. На протяжении большей части 1930-х годов флот в обоих государствах находился на положении Золушки. Современный военно-морской флот, основывающийся на больших океанских кораблях, был дорогостоящим. После 1917 года были предприняты лишь незначительные усилия для возрождения имперского Российского флота, а Германский флот был сокращен в результате программы разоружения до незначительного охвостья. В ходе широкомасштабного перевооружения флоту досталась лишь малая доля выросшего военного бюджета. Эта ситуация в корне изменилась благодаря прямому вмешательству двух диктаторов. В конце 1935 года Сталин поддержал решение создать то, что называлось Большим океанским флотом. До этого военно-морской флот ограничивал себя планами ведения ограниченных по масштабу войн на Балтийском и Черном морях с использованием подводных лодок и небольших быстроходных судов, однако при поддержке Сталина идея создания флота основных надводных кораблей, способного достичь восточно-азиатского побережья или выйти в Средиземное море, была возрождена. В мае 1936 года эти планы были одобрены, и в течение следующих трех лет велись работы по строительству флота из двенадцати легких крейсеров, четырех линейных кораблей и двух линейных крейсеров. В августе 1939 года эти планы подверглись ревизии в были раздуты до 15 новых линейных кораблей, 16 линейных крейсеров и 28 легких крейсеров, которые должны были быть построены к 1947 году, хотя все эти планы выходили далеко за пределы возможностей советских судостроительных верфей⁴⁰. Гитлер в 1938 году также начал задумываться о более широких стратегических потребностях Германии, как только ее статус великой державы был восстановлен. Это воодушевило тех командующих Германским военно-морским флотом, кто все еще предпочитал, чтобы традиционная военно-морская стратегия больших кораблей была отражена в плане. Последовавший за этим Z-план (Z от Ziel, или «цель») был одобрен в январе 1939 года. Согласно ему к 1949 году должны были быть поэтапно построены 6 линейных кораблей, 4 авианосца, 8 тяжелых крейсеров и 233 подводные лодки⁴¹. Обольщение стратегией супердержав также подпитывало идеи межконтинентальных воздушных атак на Соединенные Штаты Америки. В конце 1930-х годов немецкая компания «Мессершмитт» разрабатывала проект стратегического бомбардировщика Ме-264 с дальностью полета 6 000 км, который мог бы нести бомбы весом в одну тонну и получил прозвище «бомбардировщик Америка»; в конце 1940-х годов Сталин отдал приказ начать разработку стратегического бомбардировщика M-4 (кодовое наименование НАТО – «Бизон»), способного атаковать цели на территории Америки с баз в пределах Советского Союза, но попытки создания бомбардировщика с заданными параметрами не увенчались успехом⁴². На этом этапе Сталин был близок к созданию атомного оружия для противостояния в «холодной войне».

Голая статистика военного производства – лишь часть истории. В обеих диктатурах строительство того, что сейчас называется военно-промышленным комплексом, сопровождалось огромными инвестициями в производство и добычу ископаемых для подготовки к войне, развитием таких отраслей, как сталелитейная и химическая, выпуском огромного множества других потребительских товаров, от амуниции до велосипедов, без которых не может функционировать никакая армия в мире. Эти косвенные формы перевооружения уже были рассмотрены в десятой главе, однако масштабы этих потребностей достойны того, чтобы к ним вернуться. К маю 1939 года представители германской промышленности сообщили, что пятая часть всех рабочих, занятых в производстве сырьевых материалов, одна треть всех строительных рабочих и 29 % всех рабочих, занятых в обрабатывающей промышленности, работают непосредственно по заказам оборонного сектора⁴³. Инвестиции в будущие возможности ведения войны в период между 1937 и 1939 годами достигли примерно двух третей от всех промышленных инвестиций; одна только программа четырехлетнего плана потребовала 5,5 млрд марок – больше, чем объем всех инвестиций в тяжелую промышленность начиная с 1933 года. Нехватка квалифицированной рабочей силы для оборонной промышленности, которую Германия испытывала в течение 1938–1939 годов, потребовала создать систему переобучения 736 000 рабочих, которая спонсировалась четырехлетним планом и Трудовым фронтом; остальные полмиллиона рабочих переобучались промышленными фирмами самостоятельно⁴⁴. Приоритеты третьего советского пятилетнего плана, начатого в 1938 году, были откровенно стратегическими. Объем производства оборонного сектора увеличился с 7,7 млрд рублей в 1937 году до 25,9 млрд в 1940-м, тем самым ежегодный рост составил 41 % – невиданная цифра для мирного времени.

Инвестиции в оборонный сектор в 1936 году составили в общей сложности 1,6 млрд рублей, но план предусматривал вложения в размере 21,0 млрд рублей за период с 1938 по 1942 год, а также увеличение производства станков, электрооборудования, транспортных средств и химических материалов, от которого зависели будущие военные планы⁴⁵. В обеих странах сотни тысяч рабочих, многие из которых были призваны или привлечены из местных лагерей, были заняты тяжелым ручным трудом на строительстве гигантских фортификационных сооружений. Германский «Западный вал», расположенный вдоль границ с Францией, предназначался для защиты германского тыла, в то время как Германия завоевывала Восток; «Линия Сталина», построенная вдоль всех западных границ Советского Союза, была предназначена для сдерживания Германии⁴⁶.

Масштабы этих приготовлений можно оценить по планам мобилизации военного времени. В Германии все население рассматривалось как потенциальные солдаты или рабочие для ведения будущей тотальной войны. В июне 1939 года на встрече в Совете обороны рейха, созданном в 1938 году под председательством Геринга для координации всех военных и экономических усилий, были одобрены новые принципы использования германского населения в военное время. Из его общего числа в 79 млн человек, включая Австрию и недавно присоединенную Судетскую область, численность активного населения, годного к мобилизации, как было подсчитано, составила 43,5 млн человек (исключались только малолетние, старики и 11 млн женщин с детьми моложе 14 лет). В случае начала войны в армию должны были быть призваны 7 млн из 26 млн мужчин. Остальные мужчины и 17 млн женщин должны были работать в промышленности, сельском хозяйстве и системе жизнеобеспечения. Работающие женщины должны были быть переведены из магазинов и офисов на промышленные предприятия (хотя этот процесс уже был запущен в конце 1930-х годов, поскольку женщины добровольно или по контракту работали на промышленных предприятиях); одна треть мужчин, работающих на земле, будут призваны в армию, а их место должны занять женщины. Даже узники концентрационных лагерей, общим числом в 20 000 человек, будут принуждены работать на военные усилия Германии в небольших мастерских в лагерях⁴⁷. Во всех дискуссиях, проходивших в 1938 и 1939 годах по поводу военных усилий Германии, было признано, что вся нация должна будет участвовать в войне как единое целое, одни – на военном фронте, другие – на мелких предприятиях или на фермах. В мае 1939 года Гитлер предупредил главнокомандующего вооруженными силами о том, что правительство должно быть готово «к войне продолжительностью от десяти до пятнадцати лет», для которой «чрезвычайно важна возможность неограниченного использования всех ресурсов»⁴⁸.

Советские планы будущей войны также выражались в терминах общенациональной мобилизации. Промышленность необходимо было подготовить к тому, чтобы в случае начала войны можно было осуществить конверсию для производства военной продукции и, к примеру, чтобы станочное оборудование общего назначения можно было сегодня использовать для производства тракторов, а завтра – танков. Военная мобилизация предполагала призыв в армию 5 млн человек в первые недели войны вдобавок к уже существующей в мирное время призывной армии (5,2 млн человек в 1941 году). Последовавшие один за другим в 1936 и 1939 годах законы о призыве на военную службу расширили возрастные границы призывников, которые теперь охватывали все мужское население от 19 до 50 лет. Миллионы мужчин, находящихся в резерве, должны были проходить десятичасовую обязательную военную подготовку ежемесячно, и каждый год дополнительно еще 650 000 мужчин проходили через эту систему подготовки. 730 000 лошадей и 30 000 тракторов, занятые в сельском хозяйстве, должны были последовать за миллионами сельскохозяйственных рабочих, вливающихся в Красную Армию. Мобилизационный план МП-1, в той его части, которая касалась промышленности, предполагал ежегодное производство продукции военного назначения стоимостью более 60 млрд рублей – в два раза больше, чем в мирное время⁴⁹. Условия и масштаб борьбы, развернувшейся на Восточном фронте во время Второй мировой войны, были предопределены задолго до 1941 года двумя державами, которые видели в войне арену борьбы между основными противоборствующими идеологиями. И наконец, для того, чтобы подкрепить такое видение тотальной войны, Советский Союз в период между 1941 и 1945 годом мобилизовал свыше 29 млн солдат.

Германская армия призвала в свои ряды 18 млн солдат и офицеров, в дополнение к этому ее поддерживали еще многомиллионные армии союзников и формирования захваченных территорий. Эти цифры превзошли все мобилизационные показатели других великих держав⁵⁰.

* * *

В чем причина того, что обе диктатуры стремились в 1930-х годах стать супердержавами? Очевидное объяснение – будто это происходило из-за страха перед внешней угрозой – само по себе недостаточно, поскольку для обеспечения своей безопасности перед внешней угрозой им было достаточно осуществлять перевооружение более медленными темпами и в меньших масштабах. Обе державы придерживались общего мнения, что будущая война будет похожей на мировую войну, только, по-видимому, в ее худшем варианте. Но такой взгляд разделялся почти всеми за пределами Германии и Советского Союза и был источником широко распространенного пацифизма в Европе после 1919 года. Что отличало германскую и советскую диктатуры – это всепроникающий милитаризм, вытекавший не из их амбиций или влияния вооруженных сил, а из самой природы двух режимов. Диктатуры представляли собой милитаристские метафоры, основанные для ведения политических войн.

Война, с одной стороны, стала источником диктатуры, а с другой – сформировала ее политические цели. Большевистская революция стала возможной в результате коллапса военных усилий царского правительства, она отстояла себя и консолидировалась только после четырех лет жестокой гражданской войны. В 1930-х годах опыт Сталина и большинства сплотившихся вокруг него руководителей подсказывал им, что вопросы войны всегда должны стоять на первом месте. Победа революции и поражение буржуазии рассматривались как результат исторически необходимого соперничества, в котором никакие угрызения совести или гуманитарные инстинкты не должны отвлекать верных коммунистов от их кровавого дела. На протяжении следующих десятилетий советские коммунисты находились в постоянной боевой готовности для борьбы с остатками буржуазии. Это была система, в каждую минуту готовая начать новую войну против контрреволюции.

Диктатура Гитлера была прямым следствием поражения Германии в 1918 году и последовавшей за этим беспощадной политической гражданской войны между националистами и германскими левыми. Националистические ветераны безжалостно воевали против германского коммунизма; насилие продолжало проявляться периодически на протяжении 1920-х годов и окончательно вышло на поверхность в ходе экономического кризиса. Предназначение Гитлера, которое он сам провозгласил, заключалось в том, чтобы обернуть поражение Германии в 1918 году в победу Германии над силами, которые, по его убеждению, подорвали ее военные усилия и продолжали препятствовать ее возрождению в 1920-х. Его окончательный триумф в 1933 году преподносился как следствие именно этой борьбы, и эта его победа открыла перспективу возмездия за 1918 год. С самого своего истока Третий рейх находился в состоянии войны против коммунизма и евреев; ожидалось, что в какой-то момент эта гражданская война перерастет в более широкий общеевропейский конфликт в том же политическом ключе. Гитлер представлял те же националистические элементы, для которых 1918 год был лишь отсрочкой. «Периоды мира должны быть подчинены требованиям войны, – говорилось в редакционной статье военного журнала «Deutsche Wehr». Война – это тайный правитель нашего века; мир отныне не больше чем простое перемирие между двумя войнами»⁵¹.

Обе диктатуры придумали метафоры перманентного конфликта как средства легитимизации своих режимов. Результатом этого стала всепроникающая милитаризация политической жизни, в рамках которой различия между военными и гражданскими сферами были размыты и невидимы ввиду явного доминирования идиом войны. Корни милитаризованной политики лежали в 1920-х годах. В Советском Союзе революционная борьба велась революционерами в военной форме – «народной армией», по выражению Ленина⁵². Руководитель Красной Армии до 1925 года, Лев Троцкий относился к рабочим во время гражданской войны так, как будто они подчинялись военным законам: «никакого дезертирства с работы», «неустанная энергия на работе – точно так, как на марше, так, как в сражении».

Идеальный большевик должен быть рабочим-бойцом, одновременно строящим и защищающим социализм. Первомайский праздник вначале был событием, связанным с военными ритуалами, а не праздником пацифизма, международной и пролетарской солидарности. «Не демонстрация против милитаризма, – писал Троцкий накануне майского праздника 1920 года, – а усиление наших армий». На протяжении всех 1920-х годов Первомай и празднование годовщины революции в ноябре были поводами делать заявления о стойкости советской власти перед лицом непрекращающейся угрозы контрреволюции. «Войны глубоко неизбежны, пока существует классовое общество, – писал Троцкий двумя годами позже. – Для нас война – это продолжение революции»⁵³.

Идею о том, что революционное государство создано для контроля за состоянием перманентной гражданской войны, в которой бедные крестьяне и рабочие стоят на передней линии борьбы против классовых врагов, красноречиво иллюстрируют те понятия и условия, в рамках которых велась ликвидация кулачества в советских деревнях и селах с конца 1929 года. «Для уничтожения кулачества как класса, – писал Сталин, – «сопротивление этого класса должно быть подавлено в открытой борьбе»⁵⁴. Это была борьба за хлеб, так же как и социальное переустройство, и в этой кампании слышны были отзвуки полной регламентации сельских производителей в годы гражданской войны и карательных экспедиций, направлявшихся для захвата скрытых запасов зерна. В ноябре 1929 года режим призвал 25 000 добровольцев из наиболее верных сторонников коммунизма среди индустриальных рабочих, которые могли бы донести программу коллективизации в сельские местности. На призыв откликнулись более 70 000 добровольцев; из них, по принципу политической благонадежности и пролетарского происхождения, были отобраны 27 219 человек в качестве так называемых «двадцатипятитысячников». Многие из них были ветеранами гражданской войны. Один из них, отправленный в ту область, в которой он воевал десять лет назад, вспоминал о былых сражениях: «Теперь передо мной встает образ 19-го года, когда я был в этом же самом районе, брел по снежным сугробам с винтовкой в руке, мела пурга, точно так же, как теперь. Я чувствую себя снова молодым…»⁵⁵. Многие «двадцатипятитысячники» восприняли атмосферу мобилизации и службы на передовой. Один из них назвал свой колхоз «Смерть кулакам». Поэт Владимир Маяковский воспел марш «двадцатипятитысячников» в своей поэме: «Вперед, 25! / Вперед, 25! / Стальные / рабочие тыщи. / Враги наступают, / покончить пора / с их бандой / попово-кулачьей. / Пусть в тысячи сил / запыхтят трактора / наместо / заезженной клячи. / Кулак наготове – / смотрите, / опять / с обрезом / задворками рыщет. / На фронт, 25! / Вперед, 25!»⁵⁶. Высокая смертность обеих сторон говорила о том, что эта борьба была всем чем угодно, но только не простой риторикой. Война против кулака была незавершенным делом, оставшимся со времен гражданской войны.

Милитаризация германской политики в 1920-х годах также представляла собой незавершенное дело. Революция и гражданское противостояние в Германии после 1918 года вызвали к жизни политическую войну, которая велась с особой ожесточенностью, невиданной в политическом мире предвоенной имперской Германии. Для того чтобы загнать коммунистическую революции в безвыходное положение, в 1919 году правительство обратилось за помощью к вернувшимся ветеранам войны для поддержания порядка. Этим милицейским объединениям, известным как Фрайкоры, была дана полная свобода действий, и они могли беспрепятственно терроризировать рабочее население. Настроенные крайне националистически, ожесточившиеся в войне добровольцы массово уничтожали и пытали коммунистов, боролись против польского вторжения на германскую территорию и совершали покушения на тех, кого они считали врагами народа, включая и германского министра иностранных дел Вальтера Ратенау, застреленного в 1922 году по дороге на работу тремя наемными убийцами из наиболее отъявленной преступной группы «Рейнхардт-бригады»⁵⁷. Хотя в 1922 году Фрайкоры были с трудом расформированы, партии крайне правого крыла стали развивать военизированную милицию для силовой поддержки в уличном противостоянии. В их ряды вошли и Штурмовые отряды (СА), созданные только что оперившейся национал-социалистической партией в 1921 году. Рост политических «армий» в 1920х годах был характерен для всех политических партий в Германии. Социал-демократы организовали Союз германских участников войны и республиканцев в качестве военизированного крыла движения, члены которого носили униформу. В коммунистическом Красном Фронте звучали отголоски классовой борьбы, воспринимаемой в духе гражданской войны. «Война для нас не то, что «однажды жили-были», – писал коммунист Иоганнес Бехер в 1929 году, – но жизненная реальность, в которой мы живем»⁵⁸. К концу 1920-х годов национал-социалистические СА насчитывали в своих рядах 60 000 человек, а в 1932-м – уже 450 000. Они были организованы строго по-военному, все носили форму, имели звания и знаки различия. Люди из СА видели себя политическими солдатами на передовой линии борьбы против марксизма и вели кровавые уличные бои против левых на протяжении всех 1920-х годов. Наряду с этими «армиями» политически ориентированными немцы могли вступить в группы националистической молодежи или ветеранские объединения, которые всячески поощряли полувоенную деятельность – Орден немецкой молодежи, «Волки-защитники», «Защита граждан» и многие другие. Крупнейшим из них было объединение «Стальной шлем», которое к середине 1920-х годов собрало под свои знамена 300 000 бывших фронтовиков, к 1933 году их число выросло до полумиллиона. Снимки их церемониальных торжеств, где воспевались павшие в годы войны, или маршей и демонстраций, знаменующих памятные им события, подтверждают тот факт, что германский общенародный милитаризм цвел пышным цветом, вопреки принудительному разоружению Германии⁵⁹.

Подъем общенародного немецкого милитаризма происходил более откровенно и автономно по сравнению с тем, что было в Советском Союзе. Хотя в Веймарской Германии и наблюдались пацифистские движения, а среди немецкого художественного авангарда существовало сильное отвержение войны (хотя и не насилия), миллионы немцев сохранили в себе опыт войны как общую идентичность, проявляющуюся в чувстве товарищества и жертвенности среди распадающегося мира. Многие из них пришли к принятию более опасного утверждения, характерного для поколения радикальных консервативных интеллектуалов, заключающегося в том, что война была как естественным, так и единственным по-настоящему подлинным человеческим опытом. «Вначале была война», – писал главный философ консервативного бунта Освальд Шпенглер⁶⁰. Писатели, следовавшие за Шпенглером, издевались над фаталистическим, нигилистическим восприятием примитивного человеческого стремления проверить себя в сражении. Они восхваляли идею жизни как грубой, откровенной борьбы; в их понимании насилие в сражении представляло собой сублимированное выражение человеческой воли. «Мы – не буржуазия, мы сыновья войны и гражданских битв, – писал Эрнст Юнгер, обличая новую республиканскую эру, – и только тогда, когда этот зрелищный круговорот потерь будет сметен, в нас сможет раскрыться то, что естественно, первично, воистину дико, примитивно в своей речи…». Вильгельм фон Шрамм тосковал по войне – «торжественной, возвышенной и кровавой игре», которая со дня сотворения мира «ковала мужчин из людей»⁶¹. Хотя здесь есть возможность преувеличить влияние многих других радикальных националистов, подобных Юнгеру или фон Шрамму, которые мечтали о войне как о средстве очищения духа, но нет сомнений в том, что Германия накануне прихода Гитлера была одержима идеей войны и военной жизни. В 1920-х годах миллионы немцев добровольно носили военную форму. На одну книгу о мире в начале 1930-х годов приходилось двадцать книг о войне⁶². За четыре года до того, как Гитлер стал канцлером Германии, политика скатилась до дикой волны насилия, продолжавшейся до самого момента консолидации диктатуры в 1934 году. Распространенный милитаризм играл на коллективной экзальтации войны и насилия как инструмента национального возмездия.

Милитаризм не был изобретением обеих диктатур, однако он использовался самым широким образом при Сталине и Гитлере в различных культурных и социальных контекстах. Советская культура 1930-х годов была насквозь пропитана образами и темами, навеянными воспоминаниями о гражданской войне и идеей самопожертвования на полях сражений за революцию. «Последний, решительный…», пьеса Всеволода Вишневского, в начале 1930-х годов шла на сценах театров на протяжении нескольких сезонов. В последней сцене спектакля показано, как группа из 27 красноармейцев и краснофлотцев защищает границу против империалистических врагов. Театр наполняется грохотом артиллерии и звуками пулеметного огня; 26 из 27 падают навзничь. Единственный выживший, едва держась на ногах, подходит к доске, на которой выводит – «162 000 000 минус 27, остается 161 999 973» и тоже погибает. Затем на сцену выходит человек и командирским голосом вопрошает: «Кто из зрителей сейчас находится в армии?» Встают несколько человек. После этого он выкрикивает: «Кто в резерве?» Гораздо больше людей встают. Наконец он спрашивает: «Кто будет защищать Советский Союз?». Все остальные встают по стойке смирно. Мощный голос произносит: «Представление окончено. Продолжение на фронте!»⁶³

Сражение, жертвенность и возмездие также были ключевыми темами в немецком фильме, созданном под руководством Геббельса, министра народного просвещения, и снятом в декабре 1933 года. «Ганс Вестмар – один из многих» – беллетризованная история героя Гитлерюгенда Хорста Весселя, написавшего партийный гимн перед тем, как он был убит в драке с молодыми коммунистами в 1928 году. Фильм показывает Вестмара в образе молодого студента-идеалиста, решительно настроенного на то, чтобы избавить Германию от позора поражения и бороться за ее возрождение против коммунистической угрозы. Он идет, чтобы вести то, что он называет «реальными сражениями» на улицах, и падает, раненный пулей коммунистических банд. Он умирает от ран в госпитале, но не ранее чем его навещает Йозеф Геббельс собственной персоной, который говорит Вестмару, что его жар похож на движение: «он стихает и движется к победе». Юноша поднимает руку в финальном салюте, бормоча «Германия!», и испускает дух⁶⁴. В стилизованной концовке фильма показано, как Вестмар возносится к небесам. В его руках знамя со свастикой, он воскресает, наподобие гитлеровской Германии. Вессель стал символом героической борьбы. «Дух Хорста Весселя, – говорилось позже в радиопрограмме, когда в 1941 году отмечалась его мученическая смерть, – сегодня является движущей силой борьбы за свободу и воинской службы родине». Памятные события, связанные с Весселем, стали столь популярными, что Геббельс в конце концов запретил их все за исключением торжеств по случаю годовщины его смерти в политической битве⁶⁵.

Представление политики как некой формы ведения войны было характерно для Третьего рейха, хотя то же самое, не в меньшей мере, происходило и в сталинском Советском Союзе. Навязчивая привычка носить форму было одним из проявлений стремления превратить гражданских лиц в псевдосолдат. Формы были придуманы для всех руководимых партией институтов. Организация Тодта, основанная для строительства германских автодорог, имела специально разработанную форму, которая не отличалась от официальной военной одежды. Даже министерство Иоахима фон Риббентропа было вынуждено в 1939 году установить новую дипломатическую униформу так, чтобы чиновники не чувствовали себя не в своей тарелке в компании военизированных институтов, чья свита была всегда разодета как солдаты по каждому публичному случаю. Члены Гитлерюгенда, в котором мальчики 14–18 лет получали первичную военную подготовку наряду с обучением играм без правил и ходили в суровые, требующие выносливости походы, были разодеты точно так же, как военные кадеты. Для каждого из пяти рангов членов Гитлерюгенда были введены разные униформы, от главнокомандующего и заканчивая самым низшим званием; у каждого ранга были собственные, военного типа форменные фуражки, в довершение ко всему имелись разные знаки отличия на галунах и кантах, а также различные эмблемы и значки на кокардах. Члены Лиги немецких девочек носили более специфическую форму: жакет из ткани под замшу, длинные юбки и блузы. Однако предполагалось, что они должны поддерживать свой физический статус посредством занятий бегом, плавания, ходьбы и гимнастики. К 1940 году было выдано 60 000 значков в награду девочкам за их исключительные спортивные достижения; девочки ходили в длительные походы с тяжелыми рюкзаками за спинами, а их летние лагеря во многом воспроизводили военный распорядок и схему времяпрепровождения лагерей для мальчиков⁶⁶.

После периода членства в Гитлерюгенде наступал год трудовой службы, организованной полностью по военному типу. C июня 1935 года трудовая повинность, как форма «служения народу» стала обязательной для всех восемнадцатилетних юношей и девушек⁶⁷. Каждый год сотни тысяч молодых людей отправлялись на работу в лагеря для того, чтобы рыть траншеи, ремонтировать дороги, валить деревья, но главным образом для того, чтобы познакомиться с рутиной военной жизни. Красочное описание одного из таких лагерей оставил один молодой англичанин, который добровольно провел трехнедельные каникулы в 1934 году на германской трудовой службе. Сигнал к подъему звучал в 4.30 утра, за ним следовали физические упражнения и построение роты. Работа длилась с 6.40 до 14.00, чтобы оставить послеобеденное время для занятий спортом. Каждый вечер в течение часа проходил политический инструктаж, за которым в 21.30 следовал сигнал к отбою, и в 21.45 свет выключали. За каждое нарушение дисциплины – плохо заправленную кровать, несоблюдение расписания – ротный командир определял наказание в виде дополнительной работы или лишения отпуска. Униформа состояла из бледно-серой армейской формы и армейских бутсов; для строевых учений была коричневая форма, военная фуражка и более щеголеватые армейские бутсы. Для официальных случаев рекруты надевали полную церемониальную форму цвета хаки, фуражку со знаком свастики⁶⁸. На основных партийных съездах отряды трудовых служб маршировали в торжественном военном стиле, держа инструменты как ружья, готовые к приказу: «Взять на караул!»

Для многих молодых немцев после 1933 года парамилитаризм – это было все, что они знали. Мальчики вступали в юнгфольк в десять лет, оканчивали Гитлерюгенд четыре года спустя, проходили трудовую службу в 18, а после восстановления призыва на военную службу в 1935 году, еще два года служили в армии.

Регламентация жизни советской молодежи была немногим меньше, чем у немецкой, и комсомольские организации тоже искали способы влить дух национального служения в сознание молодежи с сильным военным уклоном. «Комсомол – не школа, – говорилось в лозунге 1920-х годов. Его самой важной традицией является борьба»⁶⁹. Сотни тысяч юношей и девушек занимались на курсах стрельбы наряду с традиционными видами спорта, по окончании курсов их награждали значками, на которых было написано «Готов к труду и обороне». Только в одном 1933 году 215 000 человек получили квалификацию снайпера, в том числе и девочки, которые тренировались наряду с мальчиками. Все студенты университетов, высших и средних школ были обязаны проходить регулярную военную подготовку. Учебные стрельбы и уроки обращения с оружием были организованы на заводах и училищах; в сельских местностях на машинно-тракторных станциях, созданных на селе, также проводились курсы ознакомления деревенских жителей с примитивными навыками самообороны и народного сопротивления с использованием сельскохозяйственного инвентаря. В дополнение к регулярной армии, которая в 1925 году ввела призыв на двух-четырехлетнюю действительную военную службу для большинства 21-летних молодых людей, имелись территориальные войска, которые проходили трех-пятимесячную военную подготовку в течение пятилетнего периода под руководством инструкторов из регулярной армии. И наконец, существовали две добровольные организации, одна – для содействия химической обороне и другая – воздушной, созданные в 1920-х годах, которые стали важными средствами ознакомления советских людей с типом войны, с которой они могли столкнуться в будущем. Эти две организации вступили в 1927 году в общество, названное ОСОАВИАХИМ, собравшее к 1933 году под своим крылом 13 млн членов, в том числе три миллиона женщин. К 1930 году многие члены ОСОАВИАХИМа получили первоначальные военные навыки и тысячи будущих пилотов начали свои воздушные тренировки на планерах и самолетах, находящихся в распоряжении организации⁷⁰.

Эти формы народной мобилизации держали советское и германское население в состоянии перманентной готовности. Диктаторы представляли каждую политическую инициативу так, как будто это был возглас, призывающий к борьбе, политический призыв взяться за оружие. Преднамеренное культивирование принципа мобилизации отражалось в языке двух режимов. В Германии слово «Kampf» («борьба») применялось ко многим публичным кампаниям. Слово могло переводиться как «битва» или «сражение». Слово «фронт» обычно использовалось для внесения в политику чувства срочности боя. Битва, враг, победа стали общим местом в публичной риторике. Особый резонанс имело слово «марш».

Жизнь в Германии, по заявлению партийного идеолога Альфреда Розенберга, получила «стиль марширующей колонны»⁷¹. Национал-социалистическое движение породило бесконечные парады в военном стиле с целью внедрения в сознание населения идеи, что партия на самом деле заставила германский народ идти в ногу с ней. Их конечная цель лежала в разных областях деятельности режима – на поле битвы против безработицы, лентяев и прогульщиков, бездетных пар, барахольщиков и спекулянтов и т. д. Эти грубые военные метафоры усиливались лексикой насилия, которая превозносила достоинства, мыслившиеся как солдатские, и очерняла пороки либеральной претенциозности. Когда, выступая в 1936 году в Потсдаме перед собравшимися членами Гитлерюгенда, Гитлер говорил о том, что он хочет видеть «жестокую, решительную молодежь, твердую как сталь – крупповская сталь», он пользовался языком, который насквозь пронизывал все публичные речи сотен партийных лидеров⁷². Партия умышленно поощряла словесную грубость и казарменные манеры. Культура мужской жесткости усиливалась и эксплуатировалась агрессивным милитаризмом режима. Зловещие отзвуки этой культуры слышны в тех наставлениях, которые давались солдатам и полиции безопасности, когда они безжалостно уничтожали население Восточной Европы в начале 1940-го года.

Советский Союз тоже не обошла эта привычка извращать язык публичной риторики. Идеал добродетельного революционного насилия, на котором был построен режим, находил свое выражение в постоянном военном языке, подсказанном самим Лениным: «В эпоху гражданской войны идеалом пролетарской партии должна быть воинствующая партия»⁷³. Троцкий, полностью освободившийся от всякого буржуазного гуманизма, был защитником «твердой, бескомпромиссной борьбы»⁷⁴. Партия установила и уже никогда не отказывалась от воинствующего языка гражданской войны, а Сталин в своих речах 1930-х годов постоянно обращался к военным метафорам, чтобы описать верных сторонников партии и те многочисленные трудности, с которыми они сталкивались. Политика определялась языком «битв», «кампаний» и «сражающегося фронта». Термин «фронт» применялся безжалостно ко всем областям общественной жизни. Коммунисты брали приступом бастионы, шли в наступление, бросались в атаки. Слово «враг», которое использовалось при каждом описании классовой борьбы, вызывало необходимость обращения к такому языку. Советские художники, привлеченные для создания картины на тему гражданской войны в 1930-х годах, писали народному комиссару обороны Ворошилову: «Мы – художники, хотим выстрелить в классовых врагов, так же как стреляют солдаты и будут стрелять. Вы научили нас сражающемуся искусству»⁷⁵.

Милитаризация народного сознания служила двум целям. Во-первых, эта была своего рода форма социальной дисциплины; и во вторых – она поощряла активную психологическую подготовку к будущей великой войне, которая пока существовала только в воображении. Дисциплину трудовым ресурсам можно было привить путем внедрения языка приказов и военной службы. Советские трудовые коллективы в годы первого пятилетнего плана стали объединяться в «ударные бригады» по аналогии с «ударными армиями» во время войны. Начиная с 1938 года в Германии и с 1932 года в Советском Союзе оба правительства создали законодательную базу, дававшую право призывать рабочую силу для выполнения задач, которые представляли большое значение для обороны. Трудовой кодекс в Советском Союзе рассматривал рабочую силу как непокорных рекрутов, старающихся увернуться от работы или уйти в самоволку. Кодекс 1940 года начал настоящую войну против промышленных рабочих и служащих, заставляя их расплачиваться за отсутствие усердия на рабочем месте более длительными переработками и более суровыми наказаниями. Наблюдения показали, что те трудящиеся, кто прошел через молодежные движения и трудовую службу, с большей готовностью принимали изменения политической реальности и ужесточение дисциплины по сравнению с более старыми работниками, которые привыкли к большей независимости действий. На германском огромном новом заводе «Фольксваген», основанном в 1939 году, молодые ученики, которые обучались в специальном тренировочном центре с военным режимом, носили военного типа униформу, слушали лекции о преданности «трудовому фронту» и назывались «солдатами труда»⁷⁶.

Последний инструмент репрессий в каждом из государств – концентрационные лагеря – были созданы по образу и подобию военных баз. Пародия на военную рутину – ежедневная поверка на плацу, маршировка в колонне в грубой форме, казармы, беспощадная командная структура – может рассматриваться как часть более широкого процесса мобилизации каждого члена сообщества для службы нации, включая и политических оппонентов, и так называемых «асоциальных элементов».

Мобилизационные приоритеты обоих режимов гарантировали, что их население будет готовиться в мирное время для того, чтобы соответствовать требованиям будущей войны. Школьные учителя в Германии получили инструкции ставить оценки за «уверенность в себе, воинственность и готовность к действию». «Руководство для физического образования», изданное в октябре 1937 года министром образования, требовало, чтобы все мальчики имели по часу времени каждый день для «поддержания здоровья» и тем самым могли готовиться к военной службе⁷⁷. В 1920-х годах советские лидеры строили революционное общество, которое не делало различий между образованием, направленным на овладение навыками работы и необходимым для защиты революции. «Чем больше знаний и навыков получит рабочая или крестьянская молодежь в школе, тем лучшую допризывную подготовку они получат… тем лучше молодые бойцы Красной Армии… будут исполнять свое солдатское призвание»⁷⁸. Оба режима рассчитывали на то, что дисциплина и преданность, привитая партией и ее многочисленными объединениями, приведут к установлению тех ценностей, которые можно будет использовать для защиты революционного государства или завоевания жизненного пространства и ведения войны ради возмездия. Война воспринималась как всеобщая гражданская повинность, точно так же политическая или партийная ответственность приравнивалась к военной повинности. На XVII съезде партии в 1934 году Лазарь Каганович говорил, что коммунисты являются «армией революционных бойцов»⁷⁹. Такой взгляд на политическую армию поднимал фундаментальные вопросы о природе взаимоотношений между вооруженными силами и обществом в условиях милитаризованной диктатуры.

* * *

В 1933 году, вскоре после того, как Гитлер стал канцлером, полковник Вальтер фон Рейхенау победно возвестил, что «никогда прежде вооруженные силы не были более идентичны государству, как сегодня»⁸⁰. Хотя не все в германской армии разделяли это мнение, существовала широко распространенная надежда на то, что вооруженные силы смогут вернуть то место, которое они занимали в кайзеровской империи и которое, согласно обобщающей оценке генерала Курта фон Шлейхера, сделанной им за несколько лет до этого, можно было охарактеризовать как исключительное, определяющее в сфере внешней и внутренней политики⁸¹. Гитлер потакал этим ожиданиям, объявив, что вооруженные силы являются одним из двух «столпов государства» наряду с партией. Когда двухмиллионная группировка СА был обезглавлена убийством Эрнста Рема и других лидеров СА в июне 1934 года, армия была готова поддержать своего нового лидера против его же собственных радикальных сторонников. И все в тот же день, когда Рем был арестован, снайпер СС застрелил и Шлейхера. Это убийство ознаменовало постепенное изменение во взаимоотношениях между новым режимом и его вооруженными силами, которые завершились почти полным подчинением вооруженных сил диктатуре.

Обстоятельства, сложившиеся в Совестком Союзе, с самого начала требовали более тесной связи между армией и политикой. Вооруженные силы, основанные как военное крыло пролетарской революции, подчинялись, как и остальная часть советского общества, политической воле революционного авангарда – партии. Когда в 1929 году был опубликован первый полный Полевой устав Красной Армии, в него был включен политический аппарат наряду с военным командованием для того, чтобы гарантировать и усилить «боевую готовность Красной Армии как вооруженной опоры диктатуры пролетариата»⁸². Некоторые большевики с самого начала хотели заменить армию народной милицией, составленной из рабочих и крестьян. Партийные лидеры отклонили эту идею, однако проблема продолжала волновать умы партийцев вплоть до 1924 года, когда аргументы в пользу истинно социалистической милиции («истинно рабоче-крестьянская демократизация», как ее описывал Троцкий, «глубоко укоренилась и вооружилась винтовкой и саблей…») были отвергнуты, в пользу смешанной системы, согласно которой армия состояла из кадровых и территориальных частей⁸³.

Вооруженные силы находились под контролем Революционного Военного Совета Советского Союза, куда входили представители партийной и армейской (а позже и военно-морской) элиты, которые в самом начале существования режима установили принцип, согласно которому вооруженные силы являются не автономным компонентом революционного государства, а его неотъемлемой частью. В 1918 году было основано Политическое управление (ПУР) для создания системы политического образования и воспитания вооруженных сил. Это управление стало инструментом партийного влияния на вооруженные силы; политические комиссары, назначенные во все армейские подразделения, дивизии и полки, стали ключевыми фигурами, соединяющими армию с центром советской партийной системы. ПУР подчинялся не армейскому командованию, а напрямую Центральному комитету партии. Начиная с 1924 года политическое крыло во главе с А. С. Бубновым стало расширять свою деятельность и все больше брать на себя прерогативы регулярной армии. Партия видела в армии «школу социализма» и поощряла командиров вступать в партийные ассоциации и даже в саму партию. В 1926 году 40 % командного состава армии были коммунистами, а к 1940-му – таковых было почти 70 %⁸⁴.

Тесное единение партии и вооруженных сил привело к возникновению у советских военных совершенно других амбиций, чем у германской военной элиты. В 1927 году начальник Штаба РККА Борис Шапошников опубликовал основное исследование нового советского генералитета под названием «Мозг армии». За исходную точку зрения он взял допущение, что Красная Армия не должна равняться на довоенную германскую армию, заявляя о своей главенствующей роли в политике или жизни общества. Вместо этого, утверждал он, армия должна стать отражением социалистического общества, частью которого она является. Роль Генерального штаба была, собственно, функциональной: «Подготовка армии к победам на театре военных действий…»⁸⁵. Подчеркивание чисто технических прерогатив вооруженных сил повлекло за собой полное подчинение армии советскому государству и в конечном итоге партии. Но такой подход привел к усилению требования к армии и военно-морскому флоту создать хорошо обученные дееспособные вооруженные силы. Одним из ведущих сторонников профессиональной армии был Тухачевский. Он выступал за создание современной, хорошо обученной и большей по численности армии, которая бы обладала более широкой автономией в пределах узкой сферы организации, планирования и технологии вооруженных сил.

Начало реформирования и профессионализации вооруженных сил в 1930-х годах, происходившее в тени зарождающейся сталинской диктатуры, немедленно вызвало ответную реакцию. Инициативу взяло в свои руки военное руководство, чьи взаимоотношения с комиссаром обороны Климентом Ворошиловым непрерывно ухудшались. Ворошилов был одним из членов ближнего круга Сталина, не обладал ни достаточным военным опытом, ни пониманием дела. Он не доверял тем, кто осуществлял реорганизацию вооруженных сил, так как этот процесс увеличивал дистанцию между военными функционерами и их соглядатаями от партии. Первой проверкой на прочность этих изменившихся отношений стал план Тухачевского, касающийся расширения армии, представленный в 1930 году лично Сталину. Сталин отверг предложение как «немарксистское» и сделал замечание Тухачевскому за то, что тот представил «чисто военные» аргументы, не увязанные с экономическим и социальным положением в стране⁸⁶. Два года спустя Сталин отступил и одобрил действия по перевооружению, назначив Тухачевского руководителем программы в качестве начальника вооружений РККА. Тухачевский собрал вокруг себя группу военных – сторонников модернизации, преданных его идее создания полноценно профессиональной, технически хорошо обученной армии, оснащенной современным оружием и с должным уровнем дисциплины.

Эти реформы стали вызовом жесткому политическому контролю над вооруженными силами. В 1934 году партия согласилась удалить политических комиссаров из всех армейских полевых формирований, вследствие чего влияние Политического управления РВСР (ПУР) ослабло. В 1935 году были восстановлены дореволюционные воинские звания, включая высшее звание маршала. Тухачевский был среди первых пяти командиров, которые получили его наряду с Ворошиловым⁸⁷. В апреле 1936 Тухачевский был назначен первым заместителем народного комиссара обороны. Той же весной сторонники профессиональной армии безуспешно пытались уволить Ворошилова по причине его некомпетентности и неспособности руководить оборонным ведомством. В течение 1936 года впервые с момента революции баланс сил в вопросах обороны сместился в пользу вооруженных сил, отодвинув партию на задний план⁸⁸.

В Германии ситуация сложилась почти прямо противоположным образом. Пользуясь относительной автономией и находясь в рамках институтов, где процесс координации уже привел к нескольким вторжениям в ее вотчину, германская армия обнаружила, что теряет независимость. Первоначально положение армии защищала сохранившаяся президентская система. В первое время положение Гитлера на посту рейхсканслера не было достаточно прочным, чтобы бросить вызов фон Гинденбургу, даже если бы Гитлер пожелал того. Вместо этого армия получила значительную степень независимости в построении планов перевооружения и реорганизации вооруженных сил, после того как в декабре 1933 года было принято решение нарушить Версальский договор, утроив численность 100-тысячной армии⁸⁹. Гитлер назначил своим первым военным министром полковника Вернера фон Бломберга, офицера, уже поспособствовавшего организации скрытого перевооружения Германии перед 1933 годом, который воспринял идеи Гитлера о перевооружении с большим энтузиазмом. В 1934 году фон Бломберг был назначен председателем новообразованного Совета Обороны Рейха, объединившего командующих войсками и гражданских министров. Но в отличие от Революционного Военного Совета в Советском Союзе фон Бломберг надеялся использовать его как инструмент расширения интересов военных и их влияния на гражданские институты. Он преуспел, убедив Гитлера назначить уполномоченного по военной экономике для наблюдения за мобилизационными приготовлениями. Этот пост был отдан Ялмару Шахту, министру экономики, хотя фон Бломберг предпочел бы военного комиссара. В ноябре 1935 года фон Бломберг опубликовал «Руководство по унитарной подготовке обороны рейха», которое ясно давало понять, что оборона является исключительной функцией вооруженных сил в случае, если начнется война⁹⁰. Фон Бломберг, так же как и Тухачевский, с которым он встречался во время советско-германского обмена персоналом в конце 1920-х годов, был сторонником модернизации армии, видевшим армию как профессиональный инструмент, а ее руководителей – как технических функционеров особого порядка. Он не желал вмешиваться в политику, но надеялся, что и политики не будут вмешиваться в дела армии.

Смерть президента Гинденбурга 2 августа 1934 года привела к политическим изменениям, которые в конечном итоге возбудили более широкие амбиции немецких генералов. В тот же день фон Рейхенау разослал всем частям вооруженных сил указания дать персональную клятву верности Гитлеру. Многие старшие офицеры восприняли эти указания без энтузиазма. Новая клятва требовала от солдат «безусловного повиновения» Адольфу Гитлеру до самой их смерти. Республиканская же клятва обязывала солдат «защищать германскую нацию и ее законные институты»⁹¹. Помимо этого Гитлер объединил посты канцлера и президента в один пост фюрера и стал с технической точки зрения верховным главнокомандующим вооруженными силами. В один миг армия потеряла защиту своего президентского патрона и получила в качестве своего номинального командующего лидера национал-социалистической партии. Хотя Гитлер удосужился заверить армейское руководство в том, что он гарантирует «существование и неприкосновенность» армии, взаимоотношения между политическим руководством Третьего рейха и вооруженных сил изменились⁹².

Эти взаимоотношения были еще больше скомпрометированы разделением внутри армейского истеблишмента. После 1933 года армия не была единственным вооруженным формированием. 27 апреля того же года Герман Геринг был назначен министром авиации. Армия хотела сохранить под своим контролем военную авиацию, которую она тайно развивали до 1933 года, но это ей не удалось. Только что оперившиеся военно-воздушные силы, с осторожностью пестуемые военным министром, были превращены в красу и гордость в партии. Новое министерство авиации было заполнено старшими чиновниками, преданными национал-социализму, включая бывшего директора Люфтганзы Эрхарда Мильха и колоритного бывшего воздушного аса, исполнителя фигур высшего пилотажа и карикатуриста Эрнста Удета, который, будучи радикалом из СА, едва избежал смерти в ходе чисток движения Рема, чтобы оказаться спасенным Герингом, который поставил его в 1936 году контролировать развитие германской авиационной технологии⁹³. Геринг хотел сделать военно-воздушные силы символом нового государства, и хотя многие из их старших командиров и офицеров были привлечены сначала из армейских кругов, ВВС (люфтваффе) стали в значительной степени независимыми от армейского влияния и министерства фон Бломберга, которому формально подчинялись до 1938 года. Только служащие военно-воздушных сил приветствовали друг друга гитлеровским приветствием или «приветствием Германа».

Вскоре люфтваффе стали прямыми конкурентами армии в соперничестве за ресурсы. В период между 1933 и 1939 годами около 40 % всего военного бюджета было направлено на повышение мощи военно-воздушных сил⁹⁴. Геринг распоряжался великолепным зданием министерства, расположенным на Лейпцигерштрассе в Берлине, где 4500 кабинетов и офисов служили памятником новому военному порядку. 1 апреля 1935 года Гитлер официально объявил о восстановлении германских вооруженных сил, несмотря на ограничения, наложенные Версальским мирным договором. Были также официально воссозданы германские военно-воздушные силы с Герингом в качестве главнокомандующего. В октябре 1936 года он был назначен руководителем второго четырехлетнего плана, который напрямую бросал вызов монополии военного министра в вопросах организации перевооружения. Бескомпромиссные юридические баталии, последовавшие в 1937 году по поводу того, кто имеет право заниматься подготовкой Германии к войне, были не просто результатом просто бюрократического соперничества, а представляли собой политический конфликт между амбициями армейского командования и желанием партийных политиков иметь решающее слово в формировании германской военной политики и стратегии.

Мнения армии также разделились в вопросе о ее функции в рамках государства. Многие старшие офицеры отдавали предпочтение технократическому пути, который подразумевал создание эффективных вооруженных сил, с учетом того, что вопросы военной политики останутся прерогативой политиков. Другие, в том числе и начальник Генерального штаба сухопутных войск Людвиг Бек, выступали за сохранение и расширение того, что они считали особым положением германской армии в общенациональной политике. Немногие традиционалисты с энтузиазмом относились к национал-социалистическому движению, хотя их взгляды были глубоко националистическими. Они имели возможность предотвратить чрезмерное вторжение партии и партийных символов в вооруженные силы (за исключением свастики на хвостовой части немецких военных самолетов и нескольких партийных значков, которые можно было носить на военной форме), однако во все увеличивающихся армейских рядах было много новобранцев, которые безоговорочно разделяли национал-социалистические ценности. В 1935 году фон Бломберг издал указание солдатам не покупать продукты в магазинах, принадлежащих евреям, а в апреле 1936 года порекомендовал солдатам жениться только на «арийских» женщинах⁹⁵. В январе 1936 года генерал Фридрих Дольман, командующий военным округом Тюрингия, издал набор инструкций для своих войск, которые предписывали ставить портреты Гитлера в столовых, а портреты кайзера отправить на склад. Офицерам было предписано путем «образования и по примеру» стать «положительно национал-социалистами»⁹⁶.

Постепенная инфильтрация национал-социалистических ценностей и их адептов в вооруженные силы едва ли вызывала удивление. Германская армия в 1920-х годах была очень немногочисленной, и служба в ней была длительной. В 1933 году в кадровой армии было всего 4000 офицеров. Политические полувоенные организации были куда более многочисленными, а к 1934 году СА стали самой крупной организацией такого рода. Когда в 1933 году численность армии стала расти, было неизбежно, что многие новобранцы вступали в ее ряды после того, как прошли обучение в том или другом радикальном националистическом молодежном движении догитлеровского периода. Восстановление призыва в армию 14 марта 1935 года привело к волне молодых рекрутов, за спиной которых был опыт членства в Гитлерюгенде, трудовой службе или СА. Это вызвало дополнительные трения между старыми профессиональными военнослужащими и молодыми горячими национал-социалистами, которые были не готовы проявлять лояльность к старомодным ценностям, присущую их вышестоящим командирам⁹⁷. Армия стала отражением более широкого общества, так, как это было и в Советском Союзе, а из всех элементов общества представители молодого поколения оказались наиболее сознательными национал-социалистами.

Самая серьезная угроза монополии вооруженных сил исходила в обеих диктатурах не от партии, а от аппарата госбезопасности. В Советском Союзе в подчинении Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) находилось 750 000 человек. Орган включал полицию и милицию и вооруженных офицеров безопасности. Этот аппарат стоял над самой армией и подчинялся непосредственно народному комиссару внутренних дел, а не Ворошилову. Наряду с политическими комиссарами, представителей службы безопасности назначали во все армейские подразделения, от дивизий до полков. Их задача состояла не в том, чтобы обратить рядовых рекрутов в правоверных коммунистов, а в том, чтобы выявить и изолировать антикоммунистов и контрреволюционеров. Каждый командир понимал, что за слабое политическое воспитание он рискует получить нечто большее, чем просто выговор; каждый раз, когда он допускал ошибку или насмехался над текущей партийной линией, он рисковал быть обвиненным в саботаже или политическом отступничестве. В Германии аппарат службы безопасности не имел возможности действовать как высший закон для вооруженных сил (хотя в 1936 году фон Бломберг согласился с тем, что солдаты, обвиненные в совершении политических преступлений, должны быть переданы в руки гестапо, а не армейской судебной системы), но у СС, чьи руководители в 1936 году стали доминировать в аппарате службы безопасности, имелись претензии на соперничество с армией. СС, по определению их лидера, Генриха Гиммлера, является «стражем нации, стражем нордической расы…»⁹⁸. В 1936 году СС было дано право иметь оружие при охране концентрационных лагерей. Три года спустя Гиммлер добился успеха, убедив Гитлера в необходимости создания отдельных подразделений СС в войсках в качестве вооруженных сил [Waffen SS]. Взаимоотношения между армией и СС в середине 1930-х годов были весьма натянутыми. Драки и стычки между эсэсовцами и солдатами происходили регулярно. Гиммлер не скрывал своего недоверия к старшим офицерам, также он не делал тайны из своей конечной цели, заключавшейся в создании, в дополнение к регулярной армии, образцовых вооруженных подразделений СС в качестве защитника нации. Целенаправленное культивирование образа СС как партийной и национальной элиты, вооруженной во всех аспектах, было самой прямой угрозой, которую партия создала для вооруженных сил, поскольку аппарат службы безопасности пользовался исключительной властью, а Гиммлер находился в теснейших отношениях с Гитлером⁹⁹.

Таким образом, тот факт, что НКВД и аппарат службы безопасности Гиммлера стали играть центральную роль в кризисе взаимоотношений между гражданскими и военными службами в 1937–1938 годах в обеих диктатурах, был не простой случайностью. В эти два года Советские вооруженные силы и германская армия обнаружили, что их высшие руководители подверглись чистке, а любые попытки обрести профессиональную автономию или политическое влияние решительно пресекались. Это имело глубокие последствия в обеих диктатурах.

Чистка среди высшего командного состава армии в Советском Союзе была частью более широкого террора, охватившего в 1937 году все советское общество, однако имела и собственные специфические причины. В органах безопасности были подозрения в отношении руководителей армии, восходившие еще к началу 1930-х годов и к периоду советско-германского сотрудничества. В течение 1930–1932 годов Красная Армия была очищена от бывших царских специалистов, более 3000 из которых были уволены и сосланы в лагеря. В ходе регулярных допросов две жертвы чисток намекнули на то, что Тухачевский сам обсуждал планы военной диктатуры. По требованию Сталина ОГПУ провело расследование и сообщило, что маршал был на «100 % чист»¹⁰⁰. Почти наверное органы безопасности держали армейских командиров под строгим наблюдением, но Тухачевский усугубил свое положение резким и нетерпимым отношением к политикам, к Ворошилову в особенности, о чьей полной некомпетентности в военных делах он высказывался совершенно открыто.

Тухачевский был очень популярной фигурой в армейских кругах Герой гражданской войны, красивый, уверенный в себе, он был истинным образцом Бонапарта, ожидающего своего часа. Его прямодушный стиль не менялся и в присутствии Сталина. Когда в ноябре 1936 года он организовал военно-штабные учения, которые моделировали нападение Германии, Сталин приказал продемонстрировать их в Кремле. Тухачевский позднее неожиданно обнаружил, что его коллеги услужливо разыграли для Сталина симуляцию того, как советские войска уже отразили германскую атаку, ворвались в Польшу, соединились с антифашистскими революционными силами и достигли триумфальной победы в настольной игре. Тухачевский указал им на то, что они не правы: Германия нападет без предупреждения и с сокрушительной силой и вынудит начать длительную и тяжелую оборонительную войну. «Чего вы добиваетесь? – резко возразил Сталин в ответ. – Запугать советскую власть?»¹⁰¹ Когда через несколько недель НКВД под руководством Ежова начал клеветническую кампанию против политической неблагонадежности среди армейского руководства, Тухачевский был первым на прицеле. Его яркой личности и идеологической непочтительности оказалось вполне достаточно для того, чтобы убедить Сталина в том, что военные могут действительно вынашивать заговор в ракурсе, который впервые оказался под подозрением в 1930 году, – «установить даже военную диктатуру»¹⁰². Пример военного переворота в Испании был еще свеж в памяти Сталина, и в марте 1937 года НКВД начал аресты советских военнослужащих, которые там воевали, под предлогом того, что они были политически заражены. Когда несчастный комбриг по фамилии Медведев под пытками секретной полиции был вынужден признаться в существовании заговора в армии, эти показания были тут же представлены Сталину.

В результате, согласно воспоминаниям Михаила Шпигельгласса, главы иностранной разведки НКВД, в Кремле возникла реальная паника из страха перед «настоящим заговором», который был раскрыт. Войска НКВД были подняты по боевой тревоге. Источником сведений о заговоре почти наверняка был сам Ежов. Его заместитель весной 1937 года проинструктировал следователей секретной службы «разработать линию о важном, глубоко законспирированном заговоре в Красной Армии», раскрытие которого подняло бы личную роль Ежова¹⁰³. Документы, касающиеся заговора в армии, которые якобы поступили из германской контрразведки (происхождение которых никогда не было должным образом доказано), были использованы НКВД для того, чтобы придать правдоподобия тому, что почти наверное являлось чистым вымыслом. Сведения о контактах с немецкими военными в 1920-х годах и начале 1930-х, которые осуществлялись по условиям секретного советско-германского соглашения 1922 года, были извлечены в качестве новых доказательств двурушничества армейского командования. За Тухачевским следили повсюду; его визит в Лондон на торжества по случаю коронации короля Георга VI внезапно отменили, оправдываясь тем, что на советского маршала готовилось покушение; в мае 1937 года он неожиданно был уволен с поста зам. наркома обороны и понижен в должности, будучи назначенным командовать Приволжским военным округом, что явно было прелюдией к аресту. Несколько дней спустя его вызвали на встречу с местными политическими комиссарами, арестовали и отправили в Лефортовскую тюрьму в Москве. С ним были арестованы еще семь старших командиров армии. Даже солдаты не способны были выдержать бесконечные пытки, длившиеся целыми днями. Тухачевский был полностью раздавлен, признал свои преступления и, более того, инкриминировал их большому кругу своих коллег в армии и флоте. На заседании Центрального комитета 24 мая 1937 г. все политические интриганы настояли на том, чтобы проголосовать за судебный процесс. Никто не возразил, и 11 июня восьмерых руководителей армии судили и в тот же день признали виновными. Сталин сразу подписал их смертный приговор, и в ту же ночь все были расстреляны. Тухачевский умер со словами преданности человеку, который несколько часов назад подписал ему смертный приговор¹⁰⁴.

Существует множество спекуляций по поводу мотивов устранения руководства армии в то время, когда Советский Союз сталкивался с ухудшением международной обстановки. Наименее убедительным объяснением является то, что Тухачевский и другие военные действительно замышляли свергнуть Сталина, а НКВД каким-то образом удалось обнаружить заговор. В 1956 году бывший офицер НКВД Александр Орлов, бежавший в Соединенные Штаты, опубликовал заявление о том, что руководители Красной Армии планировали арестовать Сталина и Ворошилова на заседании в Кремле, окружить здание двумя полками войск, преданных генералам, и либо расстрелять Сталина, либо схватить его перед заседанием Пленума Центрального комитета, чтобы представить его преступления на суд общественности. Орлов получил эти сведения из вторых рук, и с тех пор никакие другие доказательства, которые могли бы подтвердить эту версию, никогда не всплывали¹⁰⁵. Дело между тем не в том, замышлял ли Тухачевский заговор с целью свержения Сталина, а в том, что советское руководство верило в это. По прошествии сорока лет Молотов продолжал верить, что доказательства, представленные НКВД, были подлинными и что армейские генералы были в связи в германскими и замышляли превратить Советский Союз в немецкую колонию: «В отношении того, готовили ли Тухачевский и его соучастники в войсках заговор, в этом нет никаких сомнений»¹⁰⁶. В конце 1936 и начале 1937 годов Кремль переживал настоящую панику по поводу германских провокаторов и шпионов; немцев, работавших в Москве, выдворяли из страны. Антикоминтерновский пакт, подписанный между Германией и Японией 15 ноября 1936 года, подлил масла в огонь. У Тухачевского имелись контакты в Германском посольстве в 1936 году, и он даже приставил дружественных разведчиков к германским представителям¹⁰⁷. Когда имя Тухачевского было упомянуто на допросе Карла Радека в январе 1937 года, вечно подозрительный Сталина увидел некие связи. Тухачевский сначала был выдвиженцем низвергнутого Троцкого; он был главным сторонником советско-германского сближения. Хотя единственное «доказательство» было выбито из заключенного в тюремной камере секретной службы, все вместе говорило в пользу идеи «троцкистско-фашистского» заговора. Чистки в рядах военных были направлены в первую очередь против тех офицеров, которые работали с немцами до 1933 года. Только одному удалось избежать казни в 1937 году. Мрачный климат государственной измены позволил превратить иррациональное в правдоподобное. «Все было напряжено до предела, – вспоминал Молотов в 1977 году. – В это время надо было действовать безжалостно»¹⁰⁸.

В течение следующих восемнадцати месяцев из армии и флота были уволены тысячи офицеров, некоторые были арестованы и в конечном счете расстреляны, другие отправились в лагеря, а третьи были отправлены в отставку на короткий период, перед тем как позже их восстановили. В общей сложности 45 % высших командиров армии и комиссаров ПУРа подверглись чистке, включая 71 из 85 членов Революционного Военного Совета и 720 из 837 командиров, от полковников до маршалов, назначенных по новому положению о званиях, принятому в 1935 году. Шапошников был одним из выживших. Что касается остальной части армии, картина была не столь катастрофичной, как когда-то казалась.

По подсчетам Роджера Риза, 34 501 офицер был уволен, из них 11 596 были восстановлены к 1940 году, следовательно, 22 705 человек остались за пределами офицерского корпуса (общая численность которого в 1937 году составляла 144 000 человек и 179 000 в 1938-м), то есть все же подверглись чистке. Из тех, кто был уволен, только 4474 человека были арестованы НКВД в 1937 году и 5032 в 1938-м, что составляет 5,4 % всего офицерского корпуса. В 1940 году только 3,7 % всего офицерского корпуса 1938 года все еще оставались вне службы в результате чисток¹⁰⁹. Все обвиненные в соучастии в «троцкистско-фашистском заговоре», были расстреляны, но сколько их было в точности, возможно, мы никогда не узнаем. Большинство офицеров оставались на посту, и многие из тех, кто подвергся чистке, не были убиты. Эти выводы ставят чистки в армии в определенную перспективу, но они не меняют политической значимости событий. Кризис был использован для восстановления политического доминирования над советскими вооруженными силами в ущерб сторонникам модернизации армии.

Кризис в германской армии в 1938 году, обычно известный как кризис Бломберга-Фрича, по именам двух его главных жертв, – также начался с клеветнической кампании, связанной с сомнениями в благонадежности армии. В течение 1936 года отношения между армией и партийным руководством стали портиться. Гестапо завело досье на всех старших офицеров; СС Гиммлера всячески поощряло кампанию в прессе, обвиняя армию в том, что она является старомодным барьером на пути строительства истинно национал-социалистического государства. Телефоны прослушивались, а почта перехватывалась. Много грязи прилипло к репутации армии, так как Гитлер в течение 1937 года стал заметно охладевать к армейскому руководству. Год спустя его военный адъютант услышал, как он заявлял, что армия является «неопределенным элементом в государстве»¹¹⁰. Позже, уже во время войны, Гитлер жаловался своему начальнику штаба оперативного руководства Альфреду Йодлю, что в середине 1930-х годов в армии была масса людей, которые работали против него за его спиной и саботировали все его усилия¹¹¹. Когда на заседании 5 ноября 1937 года Гитлер объявил своему главнокомандованию о планах территориальной экспансии, запечатленных в меморандуме Хоссбаха, не слишком горячая реакция (всех, за исключением Геринга, который вскочил на стол и заявил о своей поддержке) распалила уже тлевшее негодование Гитлера по поводу очевидно амбивалентного отношения армии к риску войны и медленному ходу восстановления вооруженных сил. Тем не менее нет никаких свидетельств того, что Гитлер планировал сразу уволить фон Бломберга или других старших офицеров. Этого добились Гиммлер и Геринг, оба стремившиеся заменить военного министра и оба проявлявшие враждебность по отношению к армейскому руководству, чье консервативное прошлое и политические претензии представлялись им недостаточно национал-социалистическими.

Повод для кризиса был достаточно банальным. Вернер фон Бломберг, красивый мужчина шестидесяти лет, веселый и общительный, выглядевший молодо для своих лет, решил жениться на симпатичной двадцатичетырехлетней Еве Грюн, дочери поденщицы из бедного района города, официантке, зарабатывавшей деньги, позируя в обнаженном виде для календарей и порнографических картинок. Она была на нескольких месяцах беременности. Когда в декабре 1937 года фон Бломберг неблагоразумно признался Герингу о своей несчастной связи, он вряд ли осознавал последствия. Геринг рекомендовал ему жениться немедленно, тогда как гестапо составило досье, куда вошли три набора компрометирующих фотографий военного министра и его нареченной¹¹². В то же самое время Геринг, работая в тесном сотрудничестве с Рейнхардом Гейдрихом, заместителем Гиммлера, решил поднять старое досье гестапо на генерала Вернера фон Фрича, командующего сухопутными войсками, в котором, на основе точно установленных данных, говорилось, что Фрич гомосексуалист. На Фрича, тихого, замкнутого, одинокого мужчину, чей монокль делал его похожим на карикатуру на прусского генерала, в партии смотрели как на символ старой Германии, которую они стремились отбросить в сторону. Соблазн избавиться от обоих – фон Бломберга и фон Фрича – разом под предлогом моральной распущенности для заговорщиков был непреодолимым. Заговором против них дирижировали и манипулировали Гейдрих и Геринг.

В январе 1938 года фон Бломберг женился на Еве Грюн, а Гитлер был его свидетелем. В течение следующих двух недель ему открыли глаза на правду, передав ему и досье на фон Фрича в подтверждение его предполагаемой гомосексуальности. Разъяренный Гитлер заставил фон Бломберга подать в отставку и вместе с его молодой женой отправил на год в ссылку. Фон Фрич отправился в отставку униженным, протестуя и утверждая о своей невиновности. Через восемнадцать месяцев он погиб, когда в сентябре 1939 года пошел прямо навстречу польским орудиям, чтобы искупить свое унижение¹¹³.

Кризис Бломберга-Фрича имел очень глубокие политические последствия для будущей роли вооруженных сил. Партийные лидеры опасались, что кризис может спровоцировать военный переворот, а как позже вспоминал один из свидетелей, около 20 000 эсэсовцев тайком были размещены вокруг Берлина на случай начала гражданской войны¹¹⁴. Этот кризис не смог материализоваться, несмотря на то что в германской армии были реальные оппоненты политике Гитлера, включая начальника Генерального штаба Людвига Бека, полагавшего, что Гитлер ведет слишком рискованную внешнюю политику. Гитлер решил упрочить свое положение перед лицом консервативного руководства в армии. 4 февраля 1938 года, следуя совету самого фон Бломберга, не желавшего видеть какого-либо конспиратора вознагражденным его смещением, Гитлер объявил, что теперь военного министра не будет и что он сам принимает на себя роль Верховного главнокомандующего вооруженными силами, пост, который он номинально занимал с момента издания закона об обороне от 21 мая 1935 года. Закон, назначавший его в 1938 году Верховным главнокомандующим, провозглашал его намерение трансформировать кабинет: «Отныне я буду напрямую и лично осуществлять командование всеми вооруженными силами»¹¹⁵. С этого момента и далее три рода войск стали официально подчиняться Гитлеру, который теперь пользовался и осуществлял то, что начальник его военной канцелярии Вильгельм Кейтель характеризовал как «непосредственная власть авторитета»¹¹⁶. В день своего назначения Гитлер обратился с речью к старшим офицерам в здании Военного министерства, в которой обвинил стотысячную армию, существовавшую до 1933 года, в неспособности взрастить лидера, достойного этого звания, и объявил, что теперь все назначения в армии он будет утверждать сам. В тот же день он отправил в отставку 14 старших генералов и понизил в должности 40 остальных, чья благонадежность и взгляды не соответствовали новому военному режиму¹¹⁷.

Эти инициативы полностью изменили взаимоотношения между партией и военным ведомством. Несколько месяцев армия пыталась вернуть ситуацию в прежнее положение в надежде на то, что, после того как пыль скандалов уляжется, Гитлер оставит в основном все как прежде. Но в действительности каждый принципиальный спор приводил к тому, что Гитлер все больше утверждался в своем положении Верховного главнокомандующего, и армейское руководство было вынуждено вступить в гнетущее сотрудничество с ним. Условия новых взаимоотношений были изложены 20 февраля в докладе Гитлера перед рейхстагом. Он заверил депутатов в том, что между национал-социалистическим государством и национал-социалистическими вооруженными силами «никаких проблем больше не существует»¹¹⁸. Верховное командование (ОКВ) стремительно разрослось до аппарата с оперативным штабом, подчинявшимся непосредственно Гитлеру, с двенадцатью основными департаментами и 1500 чиновниками и военными администраторами, перешедшими в основном из состава прежнего Военного министерства¹¹⁹. Через несколько недель Гитлеру пришлось пройти первую проверку в качестве Верховного главнокомандующего, когда он наблюдал за военной оккупацией Австрии. Когда в мае он заявил о своих намерениях объявить войну Чехословакии той осенью, группа старших военачальников, объединившихся вокруг Бека, изучала возможность свержения правительства в случае, если Гитлер начнет войну, но в августе Бек также был вынужден подать в отставку из-за своей настойчивой оппозиции рискованной войне. Заговор, который он помогал спланировать на конец сентября (захват здания рейхсканцелярии и уничтожение Гитлера), рассыпался, когда месяцем позже Гитлер одержал бескровную победу на Мюнхенской конференции¹²⁰.

В то же время предпринимались практические шаги для того, чтобы укрепить связь армии с партией. «Германское приветствие» – выброс вперед руки – пришло на смену традиционному воинскому отданию чести. Закон, принятый в апреле, призывал к «товарищеским отношениям» между воинскими подразделениями и партийными организациями. При назначении нового главнокомандующего сухопутными войсками выбор пал на генерала Вальтера фон Браухича, потому что он отличался меньшей независимостью духа, чем фон Фрич. Он стал образцом сотрудничества, допуская в армию национал-социалистические ценности более навязчиво, чем это было возможно до этого. Подошла и необходимость политического образования, и в апреле 1939 года внутри Верховного командования вермахта (ОКВ) был создан Отдел пропаганды вооруженных сил¹²¹. В декабре 1938 года фон Браухич издал руководство по обучению офицеров, в котором настаивал, что офицерский корпус «должен превосходить всех по чистоте и истинности национал-социалистических взглядов»¹²². В течение лета 1938 года СС выиграли еще одну битву с армией. 17 августа Гитлер издал закон, подтверждающий контроль Гиммлера над армейскими эсэсовцами в мирное время и устраняющий все ограничения численности вооруженных сил СС¹²³.

Коммунистическая партия в Советском Союзе тоже усилила надзор над армией в период после чисток. 8 мая 1937 года, когда несчастный Тухачевский был вынужден дать показания под пытками, Сталин утвердил возвращение политических комиссаров во все воинские части масштабом больше дивизии. В августе 1937 года во главе ПУРа был поставлен стойкий сталинист Лев Мехлис, редактор «Правды» и член сталинского партийного секретариата в 1920-х годах. Грубый пропагандист, человек огромной энергии, лишенный жалости, Мехлис видел свою миссию в «большевизации» армии. Вскоре политические офицеры появились даже в самых немногочисленных воинских подразделениях. Примерно 73 % новой волны политических комиссаров не имели военного образования. Военные командиры теперь обнаружили, что каждый их приказ изучается и обычно дополняется подписью политического комиссара. В течение 1939 и 1940 годов чистки продолжались, хотя и в меньших масштабах, но всем офицерам было известно, что партия и аппарат службы безопасности восстановили и свою политическую хватку в вооруженных силах и действуют с той же беспощадностью, как и во время гражданской войны¹²⁴.

Двумя победителями, выигравшими от чисток в их армиях, были Гитлер и Сталин. Оба избавились от возможных угроз их диктатурам, исходивших от одного звена в каждой из систем, потенциально способного захватить власть, и оба поставили свои вооруженные силы под контроль партии и ее руководства. Два панегирика, сочиненные в конце 1930 годов, один в честь дня рождения Гитлера в апреле 1938 года, другой – в честь шестидесятилетия Сталина в декабре 1939 года, демонстрируют ту степень, до которой культ личности стал отражением военных претензий двух диктаторов. Гитлера превозносили как политического и военного гения, «духовного созидателя и вдохновителя» возрождения германской военной мощи: «В своих неизмеримых трудах по укреплению военной силы рейха, в своих заботах об обороне страны и ее вооруженных сил… он стоит как настоящий солдат-вождь своего народа!»¹²⁵ В газете «Правда» Ворошилов описывает имя Сталина как «синоним Красной Армии». Затем он продолжает: «Вооруженная защита победоносного социализма, развитие Красной Армии Советского Союза, ее истории, ее силы и мощи, ее твердых стальных рядов… все неразрывно связано с именем Сталина»¹²⁶. К концу 1930-х годов оба государства стали главными военными державами, и диктаторы действовали так, чтобы воспрепятствовать чрезмерному расширению военного истеблишмента из-за раздувания политических претензий вооруженных сил, на которых эта власть в конечном итоге зижделась. Логика диктатур, в особенности тех систем, где широкая милитаризация общества была навязана гражданской политической партией, а не вооруженными силами, должна была наделить диктаторов исключительной военной ответственностью и построить армию в одну линию с политической революцией.

Это в конечном итоге преподало опасный урок мировой истории. Оба диктатора в конце 1930-х годов имели в своем распоряжении средства для конфронтации в гражданской войне, на которой их диктатура основывалась: коммунизм – против буржуазного империализма, национал-социализм – против иудо-большевизма. Язык и метафоры насилия и войны были в конечном итоге мобилизованы для конфликта исключительного масштаба и жестокости, разразившегося между двумя государствами. Оба диктатора считали это соперничество исторически неизбежным. Хотя Сталин хотел всеми силами избежать его, однако эта перспектива становилась все ближе по мере устранения всех реальных препятствий на пути доминирования Гитлера в военной политике, а также в силу огромной военной мощи, оказавшейся в распоряжении диктатора. Гитлер хотел использовать эту мощь для борьбы с другими государствами. «Он просто не мог понять солдата, боявшегося войны», – писал его адъютант в своем дневнике¹²⁷. В 1930-х годах Сталин сделал все, что мог, для того, чтобы гарантировать, что Советский Союз сможет ответить на любую угрозу своим собственным насилием. Перевооружение и милитаризация политики затушевали факт, что насилие было центральной чертой обеих систем. Насильственный политический словарь и насильственные политические решения были определяющими чертами двух революционных систем, которые являлись прямыми или косвенными детищами войны. Подъем или падение обеих систем, в конце концов, зависели от того, какие в их распоряжении были возможности вести Вторую мировую войну с большим успехом, чем это им удавалось делать в ходе Первой мировой.