Глава 10

Административно-командная экономика

Скоро Германия ничем не будет отличаться от большевистской России; руководителей предприятий, не выполняющих условия, предписываемые «Планом», будут обвинять в предательстве германского народа и расстреливать.

Фриц Тиссен, 1940¹

Некоторые германские бизнесмены восприняли назначение Гитлера канцлером в 1933 году с большим энтузиазмом, чем стальной магнат Фриц Тиссен. Будучи старшим сыном Августа Тиссена, основавшего в 1873 году одно из самых успешных и богатых предприятий Рура, он впервые встретился с Гитлером в октябре 1923 года. У него уже был более чем достаточный опыт политической деятельности. В декабре 1918 года он был арестован с тремя другими лидерами промышленности, Спартаковскими революционерами, по обвинению в государственной измене, но его освободили через несколько дней. В июле 1923 года он был схвачен и предстал перед французским военным судом в Майнце за организацию пассивного сопротивления в Руре франко-бельгийской оккупации региона: его оштрафовали, но он снова оказался в тюрьме². В конечном итоге он пришел к убеждению, что национал-социализм возродит благополучие Германии, излечит социальные раны и устранит общественные противоречия новой республики. Будучи правоверным католиком, Тиссен находился под сильным влиянием австрийского социального теоретика Отмара Шпанна, чьи идеи корпоративной организации общества отвечали тиссеновским социально-католическим взглядам на устранение классовых конфликтов через структурное, основанное на землевладении сотрудничество. В благодарность за щедрые пожертвования в кассу партии из его огромного личного состояния Гитлер, придя к власти, разрешил Тиссену создать Институт корпоративных исследований.

Год спустя, в 1935 году, директор института, ставший жертвой амбиций Немецкого трудового фронта, стремившегося представлять всех рабочих и сотрудников, был сослан в Дахау. Тиссен же все больше разочаровывался в новом режиме, отчасти из-за его антикатолических настроений и антисемитизма, отчасти из-за все нарастающего вмешательства государства в экономическую жизнь. Хотя он с радостью приветствовал разрыв Версальского мирного договора, он выступал против войны. Находясь в отпуске в Баварии в августе 1939 года, Тиссен послал письмо Герману Герингу, в котором обвинял гитлеровскую дипломатию в безответственности, считая ее ошибочной. Он также настаивал на том, чтобы ему сообщили о судьбе зятя его сестры, австрийского монархиста, оказавшегося в Дахау после присоединения Австрии в 1938 году и «умершего» внезапно в заключении поздним летом 1939 года. В результате 2 сентября Тиссен со всей своей семьей выехал на автомобилях из страны, предположительно направляясь в однодневное путешествие в Альпы. Однако вместо этого все Тиссены пересекли границу Швейцарии в качестве беженцев. Через несколько месяцев швейцарские власти отказались предоставить ему политическое убежище и он вынужден был переехать во Францию, где надиктовал свои мемуары американскому журналисту Эмери Ривзу. Именно в ходе этих интервью с Тиссеном, записывавшихся на магнитофон весной 1940 года в Монте-Карло, впервые прозвучало сравнение гитлеровской Германии с большевистской Россией. Несколько недель спустя, после поражения Франции в июне 1940 года, Тиссен вновь оказался в тюрьме. Агентам гестапо было разрешено арестовать его на территории неоккупированной Франции, и его вернули обратно в Германию, где он провел остаток войны, в свои шестьдесят с небольшим лет, в концентрационных лагерях. Все его состояние было уже в октябре 1939 года арестовано гестапо, а в декабре оно формально перешло в руки государства на основе закона, принятого 26 мая 1933 года, о конфискации имущества коммунистов³.

В 1944 году выдающийся советский специалист в области черной металлургии, бывший в одно время членом сталинского правительства, бежал из страны, как и Тиссен, в знак протеста против преступлений и безумия режима, чьим устремлениям он когда-то аплодировал с огромным энтузиазмом. Виктор Кравченко, сын радикально настроенного рабочего из Екатеринослава, посаженного в тюрьму как лидера забастовки во время революции 1905 года, получил образование инженера-металлурга в 1920-х годах, а на старте второго пятилетнего плана (1927–1932) стал членом коммунистической партии и молодым управленцем сталелитейного завода в Никополе, в самом сердце Донбасса. Его революционный идеализм, который он унаследовал от своего непартийного отца, потерпел полный крах при виде реалий чудовищного до гротеска неравенства, царящего в советской промышленности. Будучи менеджером трубопрокатного завода, Кравченко имел право на один из пятикомнатных домов, предназначенных для высших управленцев; в доме был холодильник (заполненный икрой, дынями и свежими овощами), радиоприемник и ванна. Его обслуживали оплачиваемые государством домработница, садовник и шофер. В его распоряжении были две лошади и автомобиль. Питался он в ресторане для менеджеров, который обильно снабжали местные колхозы. Рабочие же питались в «огромном, дурно пахнущем кафетерии», где царила полнейшая антисанитария, около 5000 из них жили в грубо сколоченных деревянных бараках рядом с заводом, в условиях «более подходящих для содержания скота, чем людей»)⁴. Его зарплата была в 5 раз больше, чем у высококвалифицированного бригадира, и в 10 раз больше, чем у линейного рабочего.

Это несоответствие слов и действительности и зияющая пропасть между социалистической риторикой и откровенной эксплуатацией советских промышленных рабочих сначала вызвали болезненное разочарование Кравченко. Он вспоминал слова своего отца-революционера, который жаловался на то, что рабочие были привязаны к станкам, как «настоящие рабы»; «политическая тирания и экономическое угнетение» были совсем не лучше, чем при капитализме, только все называлось другими словами⁵. В конце концов Кравченко пришел к убеждению, что советский народ снова разделился на высшие и низшие классы и власти предали свою цель создать лучшую жизнь для всех своих граждан. Ему посчастливилось больше, чем Тиссену, и он избежал тюрьмы, когда сотни его коллег были тайно сосланы в лагеря или расстреляны по сфабрикованным обвинениям в саботаже. Он постоянно находился в напряженных отношениях с органами безопасности, но в 1940 году ему удалось избежать большей угрозы, чем партийный выговор или судебный приговор по ложному обвинению в растрате, отмены которого он успешно добился в результате апелляции. В 1943 году его послали в Соединенные Штаты в качестве члена советской комиссии по закупкам по ленд-лизу, но произошло это после того, как он прошел тщательную проверку НКВД, которая заключалась в длившихся месяцами и многократно повторяющихся тщетных допросах. Его поездка в конце концов, была одобрена ни много ни мало самим Центральным комитетом партии. Перед этим ему дали прочитать две брошюры с инструкциями не входить в Америке ни в какие бары или клубы, не говорить с женщинами и постоянно быть начеку, так как его паспорт может быть украден. Перед отъездом ему пришлось выслушать разглагольствования старших партийных функционеров о вражеском обществе (Соединенных Штатах, не Германии), находившемся на «последней стадии загнивания», после чего в августе 1943 года он направился в Америку на лесовозе. 3 апреля 1944 года он заявил газете «New York Times» о своем побеге. В заранее подготовленном обращении он разоблачал репрессии и нищету, которым подвергаются простые русские люди под гнетом циничной тирании⁶.

И Тиссена, и Кравченко объединяло их общее убеждение, к которому каждый из них пришел самостоятельно и которое состояло в том, что экономические системы, которым они служили, в одном случае – капиталистическая, в другом – коммунистическая, при диктатурах стали похожими друг на друга. Пережитое ими пришло в полное противоречие с традиционными представлениями о двух экономических системах, которых они когда-то придерживались, и с тех пор считалось всеми как неоспоримое и самоочевидное свидетельство различий между двумя диктатурами. Марксисты считали национал-социалистическую экономику крайней формой капитализма, возникшей под давлением обвала экономики после 1929 года и страха перед рабочим классом. Коммунистический Интернационал характеризовал гитлеровскую Германию как «откровенно террористическую диктатуру наиболее шовинистического и крайнюю форму империалистического финансового капитализма»⁷. Американский социолог Фредерик Поллок, писавший в годы Второй мировой войны, характеризовал германскую систему как «государственный капитализм», термин, получивший с тех пор широкое распространение. Поллок считал, что такой принудительный режим дисциплинировал трудовые ресурсы, способствовал устойчивости рынка, осуществлял широкое вмешательство в экономику, но в конечном итоге защищал процесс генерирования частной прибыли, которая является двигателем любой капиталистической экономики. В послевоенной интерпретации германская экономика при Гитлере стала характеризоваться как «дисфункциональный капитализм», типичное детище эпохи длительных кризисов⁸.

Советская экономика при Сталине оказалась, напротив, системой, в которой фактор частной выгоды был полностью уничтожен, вместо частных предприятий воцарилась государственная собственность и экономическая жизнь направлялась исключительно агентами государственного планирования. Национал-социалистические экономисты из кожи вон лезли, чтобы доказать, что германская экономика при Гитлере не была социалистической плановой экономикой в марксистском понимании этого слова, «которая требует национализации всех средств производства» и «душит всякое независимое существование»⁹. Послевоенные характеристики сталинской экономики были более критичными в отношении преувеличенных заявлений об экономических успехах, но никто не подвергал сомнению тот факт, что основными чертами советского эксперимента были коллективная собственность, государственное планирование и государственный контроль. Последние объяснения неудачи советской плановой экономики при Сталине вполне оправдывают характеристику «дисфункционального социализма»¹⁰. И тем не менее обе системы и поныне продолжают характеризоваться как некие формы капитализма и социализма.

Основные различия между двумя экономиками были результатом не идеологических различий, а специфических обстоятельств, сложившихся в обеих странах. Германская экономика выросла за сорокалетний период до Первой мировой войны во вторую по размеру мировую индустриальную державу и вторую по объему торговли мировую империю. Промышленное развитие здесь опиралось на высококвалифицированную рабочую силу, внедрение достижений науки в производство и на оживленный мировой рынок. Государство играло важную роль в экономике, проводя политику протекционизма в тех областях, где это было необходимо, и обеспечивая развитие инфраструктуры услуг, но в экономике в целом преобладал частный бизнес, который регулировал свою деятельность через систему картелей и трестов. После войны экономика пыталась бороться за возвращение к уровню торговли и производства, достигнутому к 1914 году. В результате роль государства усилилась, оно всячески поощряло политику занятости населения, продвигая международную торговлю и наращивая государственные инвестиции. Инфляция 1923 года лишила собственности имущие классы и оставила Германию чрезмерно зависимой от иностранных источников капитала или государственных инвестиций. Падение рынка, начавшееся в Германии в начале 1929 года, заставило государство волей-неволей играть еще большую роль в усилиях по спасению рухнувшей германской банковской системы, которая в качестве антикризисной меры была эффективно национализирована, и всячески пыталось удержать рост массовой безработицы и сохранить уровень производства. К 1932 году частная экономика в Германии переживала острейший кризис; уровень производства в тяжелой индустрии был немногим выше уровня 1880-х годов, торговля сократилась наполовину от уровня 1928 года, а число безработных достигло более шести миллионов человек, или трети всей рабочей силы, занятой в промышленности¹¹.

Ситуация в Советском Союзе была прямо противоположной. Накануне Первой мировой войны Российская империя находилась на стадии стремительной экономической модернизации, однако темпы и характер этих преобразований тормозились в значительной мере из-за подавляющей доли аграрного сектора, в котором 80 % сельского населения добывали средства к существованию за счет земледелия, животноводства или сельских ремесел. К 1913 году промышленное производство выросло в десять раз по сравнению с 1860 годом и по объему валового продукта Россия вышла на пятое место в мире. Эти успехи были во многом достигнуты благодаря государственным заказам, особенно в связи со значительным увеличением вооруженных сил и большой ролью государства в управлении и патронаже над экономикой. Многочисленное бизнес-сообщество подразделялось на небольшой класс местных торговцев и предпринимателей и значительное число иностранных менеджеров и бизнесменов, пришедших в страну вслед за огромными инвестициями из-за рубежа. Тяжелая промышленность была развита очень широко, здесь предприятия объединялись в торговые синдикаты и регулировались напрямую государством. Потребительском сектор, где доминировал частный бизнес, строился и функционировал по рыночным законам, но большая его часть была технически отсталой, носила региональный характер и была незначительной по масштабам¹².

После Октябрьской революции молодое коммунистическое государство взяло в свои руки всю тяжелую промышленность, банковский сектор и железные дороги; большевики надеялись сделать землю и мелкую торговлю частью системы общественной собственности, однако фактический коллапс потребительского рынка и голод 1921 года убедили ленинское правительство отказаться от этих намерений и в результате начала Новой экономической политики почти 80 % мелкого производства и 99 % сельско-хозяйского хозяйства перешли в частные руки¹³. К 1927 году объем промышленного производства и инвестиций достиг примерно уровня царских времен или 1913 года, но безработица среди промышленных рабочих держалась на уровне одного миллиона человек, тогда как крестьяне, мелкие торговцы и средний класс (так называемые нэпманы) укрепляли процветающую и в основном частную коммерческую экономику. Именно неспособность индустриального сектора развиваться более высокими темпами и очевидный факт того, что НЭП порождает новую форму быстро растущего мелкособственнического капитализма, подтолкнули власти на принятие плана ускоренной индустриализации страны под эгидой государства. В 1927–1928 годах советский режим предпринял под давлением Сталина вторую попытку создать истинно социалистическую экономику. В соответствии с первым пятилетним планом частная собственность на землю и частная торговля были уничтожены, вместо них возобладали общественная собственность на землю, коллективное сельское хозяйство и государственная торговля. К 1937 году в государственном секторе находились 93 % крестьянских хозяйств и две трети всех мелких производств¹⁴. Все отрасли тяжелой промышленности, которую Ленин всегда считал приоритетной в деле обеспечения устойчивого роста социалистической экономики, развивались стремительно. В то время, когда Германия задыхалась в тисках самого острого в ее истории экономического кризиса, советская экономика расширяла свое производство, обеспечивала занятость населения и наращивала инвестиции с захватывающей дух скоростью. К началу 1932 года число занятых в тяжелой промышленности выросло в два раза по сравнению с 1928 годом, тогда как ежегодный прирост промышленного производства составлял немногим более 10 %¹⁵. На короткий период советская экономика почти догнала германскую: в 1933 году германская сталеплавильная отрасль произвела 7,5 миллиона тонн стали, а Совесткая – около 6 миллионов¹⁶.

Диктатуры преобразили историю обеих экономик. Несмотря на то что они продолжали оставаться на разных уровнях развития, этот разрыв в течение 1930-х годов стремительно сокращался. Различия между системами – «социалистической» и «капиталистической» – также сужались, хотя и не исчезли полностью. Обе системы стали разновидностями централизованной административной экономики, подверженной принудительному управлению со стороны государственных органов, в рамках которой движущей силой экономического развития были не рыночные механизмы, а целенаправленная политика режима. Обе командные экономики сталкивались со сходными проблемами и применяли одинаковые экономические методы их решения. Стремительное возрождение экономики в Германии после ее резкого спада и ускоренный промышленный рост в СССР способствовали возникновению «мобилизационных экономик», в рамках которых государственные усилия фокусировались на достижении исключительных темпов роста и на реструктуризации экономики, совершенно другими методами по сравнению с теми, что требовали условия рынка. В то время как развитые страны боролись за преодоление спада, с 1933 по 1938 год валовый национальный продукт Германии вырос в реальном исчислении более чем на 70 %.

Советская экономика, по самым последним данным, выросла с 1933 по 1937 год по крайней мере на 70 %¹⁷.

В обоих случаях этот рост был достигнут в условиях относительной экономической изоляции, в то время как остальная часть мировой экономики металась в поисках выхода из кризиса 1930-х годов. За период с 1928 по 1937 год внешняя торговля в Советском Союзе и Германии упала на две трети; иностранные инвестиции, увеличивавшиеся в 1920-х годах, не играли какой-либо роли в росте экономик в 1930-1940-х годах. Изоляция между тем не была совершенно непреднамеренной. У каждой из двух диктатур были собственные практические и идеологические мотивы стремиться к «автаркии», или полной самообеспеченности. Важнейшим из таких мотивов было предположение о том, что на случай любой будущей «тотальной» войны диктатурам придется скорее всего полагаться только на собственные ресурсы. Этим объясняется одна из общих черт двух экономик: в течение 1930-х годов на структуру и развитие экономик сильнейшее влияние оказывал тот факт, что приоритет отдавался вопросам обороны и расширению инфраструктуры за счет социальных сфер экономики и уровня жизни населения. Политика автаркии и перевооружения не были особенностью только Германии и Советского Союза, однако эти две страны отличало стремление государства нарушить баланс экономических приоритетов в пользу целей, которые были главным образом политическими и военными, а не экономическими. Подобное развитие событий стало возможным в двух диктатурах только потому, что мобилизация экономик для решения общенациональных задач происходила под мощнейшим влиянием собственных взглядов диктаторов, касающихся основополагающих целей развития и функционирования экономик.

Оба, и Сталин и Гитлер, были противниками капитализма. Ни тому ни другому не были близки идеи неограниченного экономического индивидуализма, свободного рынка и мотивы прибыли, определяющие лицо современной капиталистической системы. Оба, исходя из своих соображений выгоды, признавали необходимость вытеснения либерализма или «буржуазной» экономики новым экономическим порядком. В 1920-х годах для того, чтобы понять, что капитализм ведет к классовым конфликтам, экономическому эгоизму и регулярно повторяющимся кризисам, не обязательно нужно было быть марксистом. Сталин, конечно же, был марксистом: либеральный экономический порядок был обречен на вымирание из-за своих фундаментальных противоречий. «Для того чтобы уничтожить кризис, – говорил он на XVI съезде партии, незадолго до начала нападок на огромный российский частный сектор, – необходимо уничтожить капитализм»¹⁸. По мнению Гитлера, капитализм нес ответственность за то, что держал нацию в заложниках космополитических интересов, паразитарного класса «рантье». «Экономическая система в наши дни, – говорил он одному из партийных лидеров в 1934 году, – это изобретение евреев». Он рекомендовал «радикально уничтожить… весь неограниченный экономический либерализм». «Капитализм, – объяснял он Муссолини десять лет спустя, – исчерпал себя»¹⁹.

Оба диктатора в экономике видели инструмент, средство, необходимое для того, чтобы положить конец капитализму, но не самоцель. Гитлер и Сталин воспринимали экономическое развитие как незаменимую основу для достижения других приоритетов: создания социальных утопий, военной защиты диктатур, достижения социального мира, строительства отдаленного государства будущего, которое будет неизменно процветать. Эти амбиции, как считали диктаторы, не могут быть реализованы, если полагаться только на согласие рыночного капитализма отречься от его главных, устремленных на получение прибыли импульсов и отдать предпочтение высшим целям, к которым стремиться сообщество. Гитлер отвергал «свободную игру сил» в пользу идеи, что то, «что когда-то происходило случайно, теперь должно планироваться». Сталин в той же речи на съезде партии в 1930 году насмехался над «детской формулой», предсказывающей, что «капиталистические элементы мирным путем трансформируются в социалистические»²⁰.

Тот факт, что в мировоззрении Сталина экономика занимала центральное место, не вызывает сомнений. В рамках марксизма материалистический взгляд на историю является непререкаемой аксиомой: политические системы и социальное устройство общества вытекают в конечном итоге из способов производства (феодализм, капитализм и т. д.) и социальных отношений, которые эти способы производства генерируют (рабы и рабовладельцы, капиталисты и пролетарии). В 1920-х годах в Советском Союзе исходили из того, что в какой-то момент способ производства станет главным образом социалистическим, что позволит совершить переход к бесклассовому социалистическому обществу. Однако при Новой экономической политике экономика на самом деле оставалась смешанной и социализм в ней сочетался с капитализмом, а четыре пятых всего трудоспособного населения страны было вовлечено в ту или иную форму частного предпринимательства. Мнение партии по этому поводу разделилось: некоторые ее руководители полагали, что незначительная доля частной экономики может со временем перерасти в более социалистические формы; другие выступали за ускоренное индустриальное развитие и уничтожение остатков капиталистического строя. То влияние, которое эти дебаты оказали на внутрипартийные политические конфликты, которые позволили Сталину выйти на передний план, мы уже обсудили. Здесь же необходимо показать, что к зиме 1927/28 года Сталин в конце концов пришел к убеждению, что режим должен пойти на риск конфронтации с преимущественно несоциалистическими массами и эксплуатирующими их «новыми миллионерами», начав плановое строительство социализма. Для Сталина экономические преобразования означали движение только к одной главной цели: «полный вперед по пути индустриализации к установлению социализма»²¹.

Экономическая революция, начавшаяся с первым пятилетним планом, была направлена на достижение большего соответствия между способом производства и системой социальных отношений. Сталиным была сформулирована одна простая идея, одобренная большинством членов партии: социализм невозможен без общественной собственности и общественного руководства экономикой. Экономика стала единственным средством достижения социально-политических целей партии и победы над сохраняющимся в стране капитализмом. В понимании Сталина это означало два разных, но взаимосвязанных процесса: создание современной индустриальной и аграрной экономики с одной стороны, и «уничтожение эксплуатации» и подавление последних отчаянных попыток контрнаступления капитализма – с другой²². Совместить две цели в рамках классического марксизма было весьма затруднительно. Строительство индустриальной экономики сверху путем делегирования полномочий планирующему аппарату государства и навязывания особых экономических условий, ведущих к социализму, должно было компенсировать отсутствующую буржуазную стадию развития российской экономики. Этого можно было достичь только в условиях жесткой командной экономики и высокой степени экономического принуждения. «Наступление социализма» на капиталистических врагов внутри советского общества и на империалистов за его пределами превратило социалистическую экономику в инструмент войны против капитализма до победного конца. В 1930 году Сталин напомнил своим слушателям о том, что ключевой вопрос был сформулирован самим Лениным: «Кто – кого?» Находясь в условиях капиталистического окружения и перманентной угрозы военной интервенции, Сталин стал рассматривать экономику как источник военной мощи, необходимой для сохранения революционного государства. В 1932 году он использовал всю свою власть для сдвига экономических планов в направлении обеспечения обороноспособности; выбор, сделанный в пользу применения командной экономики в качестве щита и меча в соревновании с капитализмом, затмил все остальные приоритеты и оставил Советский Союз обремененным на все остальное время его существования чрезмерной военной промышленностью²³.

Понять, какими были экономические взгляды Гитлера, куда сложнее. В случае с фюрером не существовало набора готовых теорий; в определении точной природы экономической идеологии национал-социалистические экономисты расходились, временами очень сильно; партия должна была соблюдать осторожность в публичных заявлениях по этим вопросам, чтобы не лишиться поддержки своих сторонников среди частных собственников и предпринимателей. Часто звучало мнение о том, что сам Гитлер мало интересовался экономикой и не обладал особыми познаниями в этой области, поэтому оставлял все ее хитросплетения на волю профессионалов. Нет ничего ошибочней этого предположения. Глубинная основа мировоззрения Гитлера была экономической по самой своей сути. На протяжении всей своей политической карьеры он оставался, как и Сталин, ярым приверженцем ряда четких, если не примитивных экономических принципов. Самым важным их них было убеждение в том, что экономика всегда была и должна быть подчинена нуждам народа и государству, выступающего от его имени. В этой и во всех остальных сферах экономика являлась, по его мнению, инструментом «сохранения расы». Капитализм, как заявил Гитлер на одном из первых съездов партии, «стал слугой государства, а не его хозяином»²⁴. В рамках экономической программы, созданной партийными экономистами в 1931 году, экономика характеризовалась как «собственность народа», для которой государство, будучи народным уполномоченным, является «высшей инстанцией»²⁵. В 1937 году, выступая на ежегодном съезде партии, Гитлер заявил, что нет никакой разницы в том, является ли идеология капиталистической или социалистической, поскольку экономическая политика всегда служит только одному фактору – «самому сообществу»²⁶. Определяющим понятием было народная экономика. В 1920-х годах это понятие было безобидным синонимом «экономики», однако в устах национал-социалистических экономистов оно приобрело новый смысл: экономика для народа, «источник крови для всех органов» расового организма²⁷. Подобные взгляды не были оригинальными для партии; в Германии существовала давняя традиция националистической идеи дирижизма в экономике, которая достигла своего пика в интеллектуальном бунте 1920-х годов против мнения о том, что неуправляемый капитализм может удовлетворять нужды германского народа. Идея того, что национальные экономики являются инструментом служения всему народу, а не вотчиной самозванной экономической клики, стала общим местом радикал-националистических кругов и была позаимствована Гитлером без каких-либо оговорок.

Идея «верховенства политики» в экономической жизни нации была тесно связана с главенствующим социал-дарвинистским тезисом Гитлера о расовой конкуренции. В 1928 году Гитлер надиктовал продолжение к «Mein Kampf», которое он, однако, так никогда и не опубликовал; так называемая «Вторая книга» насыщена идеями о взаимосвязи между выживанием расы, войной и экономическими ресурсами. Концепция Гитлера вытекала из меркантилистских традиций ранних этапов Нового времени, когда территории, сокровища и ресурсы захватывали огнем и мечом, исходя из ложных предположений о том, что богатства мира ограничены, но существует неограниченная возможность их захвата и защиты. Из широко распространенных геополитических взглядов 1920-х годов Гитлер позаимствовал идею о том, что фундаментальная проблема, с которой сталкиваются все нации, заключается в ограниченности жизненного пространства – размерах территории и материальных ресурсов, необходимых для поддержания жизни данной нации или расы. Пространство для жизни ограничено; отсюда «борьба за хлеб насущный занимает самое важное место по сравнению со всеми другими жизненными потребностями»²⁸. Здоровые люди, утверждал Гитлер, должны полагаться на экономические ресурсы, которые находятся под их собственным контролем: «Мировая торговля, мировая экономика, туристические потоки и т. д. лишь преходящие инструменты обеспечения средств существования для нации». Единственный выход для такой нации, как Германия, у которой нет достаточно земли и ресурсов для своего трудолюбивого населения, – это взять землю у кого-нибудь силой. Земля не передается кому-либо в собственность, продолжал Гитлер, она дается в награду победителю самим Провидением: «Присвоение почвы всегда связано с применением силы»²⁹.

Обескураживающая прямота этих замечаний, возможно, объясняет то, почему эти мысли никогда не были опубликованы. Допущение Гитлера, что экономика является функцией расовой борьбы, единственным средством которой были открытое вооруженное столкновение и экспроприация, проистекало из той же критики капитализма, которую использовал Сталин, – концентрация капиталов, снижение экспорта, сокращение рынков, перепроизводство товаров, – но там, где ответом марксистов была революция, выбором Гитлера стало завоевание³⁰. Война была инструментом обеспечения германского народа экономическими ресурсами, которые он не мог получить в условиях обанкротившегося капитализма. Из этого следовало, что государство должно быть организовано таким образом, чтобы быть способным готовить народ к войне, захватывать жизненное пространство, необходимое для его существования, а затем защищать и ограждать восстановленное процветание от всех пришельцев. На одном из первых заседаний кабинета в феврале 1933 года Гитлер заявил своим министрам, что будущее Германии зависит исключительно и только от восстановления вооруженных сил³¹. Гитлер разделял распространенное мнение, что экономическая разруха привела к краху военных усилий Германии в 1918 году. Экономика была главным инструментов ведения войны; необходимо было полностью ее преобразовать, чтобы избежать нового поражения Германии. Концепция «экономики, основанной на обороне», – то, что сегодня называется «военно-промышленным комплексом», – была создана в 1930-х годах и ясно продемонстрировала ту доминирующую роль, которую играло военное перевооружение в развитии «народной экономики».

Гитлер не верил в то, что экономика капитализма способна ставить эти приоритеты во главу угла, по причине присущего капитализму наследственного эгоизма. Альтернативой ей служила управляемая государством плановая экономика, а в случае, когда это диктует необходимость, даже экономика, находящаяся в собственности государства. Именно по этому пути и следовал Гитлер, разрабатывая курс в соответствии со своими идеологическими предпочтениями. Частная собственность была ему необходима лишь как фактор креативной конкуренции и технических инноваций, поскольку она отвечала национальным интересам и потому что она представляла собой скорее «продуктивный», а не «паразитарный» капитал. Гитлер опасался чрезмерной бюрократизации и отсутствия личной ответственности, к которым могла бы привести тотальная монополия государства на экономическую жизнь, однако он ни в коей мере не был склонен защищать либеральную капиталистическую систему, унаследованную от Веймарской республики. Многие его последователи с большим энтузиазмом воспринимали идею освобождения германской экономики от пут ее капиталистического прошлого, и создания специфически германского социализма, поставив экономику исключительно «на службу государству и народу»³².

Сектор частного предпринимательства в Третьем рейхе благополучно сосуществовал с широким государственным планированием, экономическими интервенциями и общественной собственностью. Гитлер признавал необходимость направлять экономику по пути достижения общегосударственных целей режима – обороны, градостроительства, создания сети дорог и экономической безопасности. В 1935 году, на ежегодном съезде партии, он заявил, что «без планирования мы не достигнем цели». Через год он вернулся к этой теме, выступая на очередном съезде партии: «Полному отсутствию ограничений в свободной экономике необходимо положить конец, отдав предпочтение плановому управлению и плановым действиям». В ходе состоявшегося в июле 1942 года разговора он напомнил своим слушателям о том, что экономическая мощь нации должна быть мобилизована только «сверху и только с помощью плановой экономики»; предполагалось, что после войны государство продолжит контролировать экономику для того, чтобы предотвратить столкновение интересов отдельных граждан и фундаментальных интересов нации³³. Национал-социалистические экономисты разработали концепцию «управляемой экономики» для описания такой формы экономики, которая не была бы ни явно капиталистической, ни тем более коммунистической. Отто Олендорф, один из членов группы экономических экспертов, приписанных к СС, участвовавший во время войны в айнзацгруппе на Восточном фронте, уничтожая советских евреев, определял экономический порядок, возникший после 1933 года, как «полностью управляемая плановая экономика», в которой экономикой управляет государство³⁴. Таким образом, германская экономика при Гитлере, так же как и ее сталинский аналог, была командной.

И Сталин и Гитлер, каждый по своим причинам, столкнулись с экономическими системами, находившимися в состоянии кризиса, что мешало достижению их политических целей. Сталин установил новый экономический порядок, который призван был решить центральную проблему, являвшуюся основным препятствием на пути модернизации российской экономики начиная с середины XIX века: необходимостью преодоления реальной экономической и социальной отсталости, связанной с наличием огромного слоя беднейшего крестьянства и ремесленников, чье мировоззрение не могло быть никаким иным, кроме как социалистическим.

Совершить политический прорыв к коммунизму было возможно только через разрешение принципиальных противоречий экономического развития России и путем навязанной социалистической индустриализации. Основная цель нового порядка Гитлера заключалась в преодолении уязвимости Германии, связанной с ее чрезмерной зависимостью от мировой экономики, опасность которой стала очевидной во время войны и последовавшего затем экономического кризиса, в решении этой задачи путем захвата хищнических неомеркантилистских экономик и завоевания территорий, необходимых для удовлетворения потребностей германского населения. Прорыв к новому германскому, основанному на чистой расе государству, здоровому, процветающему и вооруженному до зубов, был возможен только при условии преобразования рыночного капитализма в нечто совершенно другое. Таким образом, результаты экономического развития обеих систем были полностью обусловлены политическими прерогативами.

* * *

Сложность, однако, заключается в том, что экономики с трудом поддаются командам. Они обладают накопленным импульсом, направление действия которого практически невозможно изменить; чем крупнее экономика, тем сильнее инерция, сопротивляющаяся государственной политике. В руках диктаторов не было той магической формулы, которая бы позволила им переломить эту реальность. В 1930-х годах государственное экономическое планирование и макроэкономическая теория находились в зачаточном состоянии, ожидая той зрелости, которой они достигли в послевоенный период. Все достижения Советского Союза и Германии, связанные с ростом и реструктуризацией экономик, были результатом непрерывных экспериментов и импровизаций, сопровождавшихся перманентными социальными трениями, юридическими дрязгами и политическими спорами, которые в особо важных случаях могли быть разрешены только путем обращения напрямую к Гитлеру или Сталину. Ключ к директивному управлению экономикой, несомненно, лежал в принудительном характере обеих политических систем. Гитлер однажды бравировал тем, что самое верное средство борьбы с инфляцией «следует искать в наших концентрационных лагерях»³⁵. Угроза жесткой расплаты за акты экономического саботажа, освященная законами обоих государств, постоянно висела, как дамоклов меч, над головой каждого нерадивого рабочего или некомпетентного инженера³⁶.

Основное объяснение экономических результатов, достигнутых в 1930-х годах, кроется в поколении советских и германских специалистов – экономистов, функционеров, банкиров, руководителей промышленности, предпринявших первые попытки макроэкономического планирования и макроэкономической политики. В 1930-х годах специалисты обеих стран постоянно искали пути создания новых форм управляемой государством экономики, находясь под прессом своих политических хозяев, которые были не готовы позволить экономическим трудностям преградить дорогу их амбициям. Основы обеих систем были заложены после Первой мировой войны, испытанном Германией. Широкое общенациональное планирование и организация производства и распределения сырья и материалов, продуктов и промышленных товаров, разработанные немецким промышленником Вальтером Ратенау, стали моделью государственного экономического управления. Советские экономисты находились под большим впечатлением от достижений Германии и в особенности от идей немецкого экономиста Карла Баллода, чья книга «Государство будущего», впервые опубликованная в 1898 году и серьезно переработанная в 1919-м с учетом опыта войны, была переведена на русский язык и стала чрезвычайно популярной среди в основном небольшевистских экономистов и инженеров, рекрутированных для строительства государственной экономики в начале 1920-х годов³⁷.

Приверженность советских властей к планированию восходит к VIII съезду партии, состоявшемуся в 1919 году, на котором Молотов призвал к созданию «государственного плана развития экономики». 22 февраля 1921 года была создана Государственная комиссия по генеральному плану, которая стала консультативным органом Совета труда и обороны. Более известная под сокращением Госплан, эта организация управлялась небольшой группой экономистов, пытавшихся сформировать пока еще самую примитивную статистическую картину экономики, которую им предстояло запланировать. Наиболее выдающимся членом этой группы был Николай Кондратьев, экономист, академик и бывший член партии социалистов-революционеров, который не скрывал своей враждебности по отношению к большевикам, но, вопреки всему, благодаря своей компетентности был приглашен в 1920-х годах возглавить национальный экономический исследовательский центр, Конъюнктурный институт. Кондратьев поступил в Госплан и вместе с бывшим меньшевиком Владимиром Громаном взял на себя ответственность за составление обобщенной картины советской экономики, которая находилась в самом начале своего развития. Эти первые контрольные цифры были опубликованы только в 1925–1926 годах; они отличались неполнотой, а показатели сельскохозяйственной экономики, статистические данные в отношении которой были недоступны, были спекулятивными³⁸. Кондратьев выступал против любой идеи, допускавшей, что экономическое развитие может строиться только на простом «желании», и наряду с большинством членов Госплана ратовал за сдержанный рост на основе реалистичных прогнозов и сохранившихся элементов рыночной экономики. Когда в 1927 году партия перешла к программе ускоренной индустриализации, он был наказан за свою приверженность контрреволюционной теории «равновесия». В мае 1928 года его уволили, а в июне 1930 года – арестовали, обвинив в том, что он является «профессором-кулаком», и заключили в тюрьму вместе Громаном и целым рядом других специалистов. На пике террора в сентябре 1938 года он был расстрелян³⁹.

Но тем не менее, Кондратьеву и его коллегам удалось заложить основы макроэкономического планирования. Ежегодные контрольные цифры использовались Верховным советом народного хозяйства (ВСНХ) для составления первого пятилетнего индустриального плана в 1927 году. Проект объемом 740 страниц содержал 340 страниц статистических данных; в окончательном варианте проект состоял из трех томов и 2000 страниц⁴⁰. Однако этот план был преднамеренно директивным и больше не представлял собой набор простых прогнозов и экстраполяций: «Наши планы, – говорил Сталин на XV съезде партии в 1927 году, – это не прогнозы и предположительные цифры, это указания, которые должны обязательно исполняться…»⁴¹. Эта концепция планирования, представлявшая собой набор приказов, отражала всенараставший милитаристский язык сражений и кампаний, использовавшийся для определения экономических амбиций режима. Система командовала – экономика подчинялась. Как будто для того, чтобы подчеркнуть отказ от экономической осмотрительности, для претворения пятилетнего плана в реальность Сталин привлек своего товарища-грузина, грубого и холеричного Серго Орджоникидзе. Крупный и громогласный, с огромной шевелюрой из нечесаных волос и густыми усами, Орджоникидзе демонстрировал казарменные манеры, играя роль экономического старшины. Он кричал и ругался на каждого, не исключая и Сталина; со своими коллегами и подчиненными обращался грубо, как будто это были совершенные новички в своем деле. Находясь на посту сначала председателя Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин) между 1927 и 1930 годами, затем – главы ВСНХ, в течение того периода, когда шла подготовка второго пятилетнего плана, экономически совершенно безграмотный Орджоникидзе действовал всегда путем простого запугивания и угроз руководителей или чиновников, заставляя их выполнять свою функцию в плане. В 1932 он снова перешел на новую должность, возглавив теперь только что созданный Народный комиссариат тяжелой промышленности, однако смог наслаждаться этим постом, как мотором, двигающим перестройку экономики, только до 18 февраля 1937 года, когда в условиях ухудшающегося здоровья и нарастающей депрессии, вызванной бесконечными спорами со Сталиным по поводу волны чисток и арестов среди его ближайших коллег, он застрелился⁴².

Политический захват системы планирования был завершен в результате перетряски в начале 1930-х годов всей структуры планирования, произведенной в ответ на реальный хаос в экономике, спровоцированный первым пятилетним планом. В 1931 году Госплан, избавленный от «буржуазных» экспертов, был реорганизован и разделен на одиннадцать отделов с целью обеспечения более полного контроля над экономикой. Взамен тех, кто угасал в лагерях, Всесоюзная академия планирования теперь направляла в плановые органы потоки молодых коммунистических плановиков. В 1935 году Госплан был снова реформирован для того, чтобы сделать планирование по-настоящему общегосударственным; были сформированы пять отделов для макроэкономического планирования, еще шестнадцать отделов – для отдельных отраслей экономики и семь автономных отделов для планирования в основных областях государственной деятельности, таких как оборона и здравоохранение⁴³. В 1932 году ВСНХ был ликвидирован, Рабкрин закрыли двумя годами позже. Тем самым было устранено нелепое соперничество отдельных подразделений на почве планирования. В то же время Госплан стал почти напрямую подчиняться Политбюро, где под бдительным оком Сталина принимались все принципиальные решения по экономическому планированию. Цель этих перестановок состояла в том, чтобы более четко очертить вертикаль контроля и усилить особую роль общегосударственного планирования. В 1934 году место Рабкрина как исполнительного органа, контролирующего реализацию плана и наказывающего за экономические преступления, заняла Контрольная комиссия⁴⁴.

В итоге система планирования стала оформляться в окончательном виде только к середине 1930-х годов. Серия пятилетних планов, которые стали вырисовываться с середины 1920-х годов, должна была очертить приблизительные рамки экономических целей правительства, однако на практике пятилетки оказались неэффективными. На самом деле они были заменены на серию одногодичных планов, которые приблизительно ориентировались на задачи и цели пятилетнего плана и следовали за его графиком. Ориентировочный перечень целей, которые предстояло достичь, составлялся Политбюро каждый июль на нескольких листах бумаги с указанием основных категорий продуктов производства и инвестиций, необходимых для выполнения этой задачи. В промежутке между июлем и ноябрем Госплан организовывал по всему Советскому Союзу серию конференций и заседаний на отраслевом и региональном уровнях для обсуждения существующих потребностей и наличия возможностей. Каждый ноябрь Центральный отдел планирования Госплана компоновал обобщенный (сводный) план, теперь уже раздутый до сотен страниц, и представлял его правительству. После чего в декабре или январе план официально принимался, а его цели доводились до сведения экономических комиссариатов, а оттуда до сведения всей системы промышленных объединений (главков), трестов и предприятий, возникших в годы первого пятилетнего плана⁴⁵.

Но в теории система работала куда лучше, чем на практике. Тень Орджоникидзе висела над всем предприятием, так как в действительности все усилия по координации планов и приведению их в соответствие с достижимыми целями не могли быть поддержаны без постоянно возникающих чрезвычайных обстоятельств, креативной импровизации и экстравагантных наказаний. Трудности, связанные с получением надежных данных от отдельных предприятий, чье руководство находилось под постоянной угрозой расследования или наказания, было слишком задерганным, плохо информированным или просто безграмотным для того, чтобы успевать заполнять бесконечные формуляры, регулярно оставляли Госплан без надежных статистических данных. Первый реальный общегосударственный план появился только в 1931 году, но в нем отсутствовал ряд ключевых плановых показателей. Уничтожение специалистов в области экономики в начале 1930-х годов привело к сокращению сообщества ученых-экономистов, на их место пришли плановики, которые были больше техническими работниками, а не теоретиками, владели узкими знаниями в своей области, но не были способны охватить и понять экономику в целом. Полностью отсутствовал адекватный анализ государственных финансов, измеряющий экономику в монетарном исчислении, а не в грубых параметрах физических показателей; один из таких документов находился в стадии подготовки в Институте экономических исследований Госплана, однако он так и не был готов до того, как в 1941 году началась война. Отчаянно пытаясь найти помощь, институт Госплана начал изучать опыт возрождения Германии при Гитлере, однако последовавшая за этим книга «Плановые маневры в капиталистических странах» была запрещена в 1938 году, а институт был закрыт⁴⁶. Экономику скорее мобилизовывали, а не планировали; когда возникали дефицит или узкие места, все усилия режима направлялись на устранение текущего кризиса до тех пор, пока не возникал другой, также требовавший срочных мер. «Логически последовательное планирование отсутствует, – писал один молодой американский экономист после года, проведенного в Академии планирования. – На деле практиковалась система приоритетов самого простого типа»⁴⁷.

Проблемы, связанные с необходимостью приведения в соответствие планов реальному положению вещей в стране, привели к окончательной реформе Госплана в 1938 году, которая заложила основы системы макроэкономического планирования Советского Союза послевоенного периода. Эти изменения обычно связывают с именем Николая Вознесенского, одного из представителей нового поколения экономистов, усвоивших коммунистическое мировоззрение и не запятнавших себя приверженностью к ценностям дореволюционной экономической мысли. Он стал председателем Госплана в январе 1938 года, в самом начале третьего пятилетнего плана. Во время революции он был еще ребенком, вышел в жизнь рабочим, чтобы стать в 1930-х годах путеводной звездой партийной экономической науки. Когда его поставили во главе Госплана, это был не по годам развитой молодой человек 34 лет. Его основной вклад в экономическую теорию заключался в утверждении, что бедность необходимо сделать достоинством, так как, по его мнению, экономическая система, основанная на постоянном дефиците и вынужденная преодолевать перманентные трудности, носит более революционный характер: через «активную борьбу за их устранение» система включается в творческое сражение за производство продуктов. Согласно его утверждению, экономические законы были не абстрактными препятствиями на пути развития, а ни больше ни меньше как целями производства, поставленными пролетарским государством⁴⁸. Но, несмотря на это, Вознесенский смог инициировать трансформацию системы планирования в более профессиональный инструмент макроэкономического управления. 2 февраля 1938 года Госплан был разделен на две секции. Первый занимался основными макроэкономическими показателями, в него входило четыре отдела (анализа местных и региональных балансов, инвестиций, финансов и регионального или отраслевого планирования); второй сектор подразделялся на 20 отделов, ответственных за основные отрасли промышленности, внешней торговли, продуктов питания и связи. В первое время Госплан занимался контролем над экономикой всей страны⁴⁹.

Затем последовали и другие изменения. Госплан теперь имел право следить и за выполнением планов, была также создана структура региональных комиссий для контроля над выполнением плана. В 1939 году Госплану было подчинено государственное статистическое управление – Центральное управление экономического учета, и его деятельность была пересмотрена с тем, чтобы обеспечить более надежное поступление статистических данных снизу. Первоначально общий план составлялся в монетарном виде и давал обобщенное представление о доходах и расходах населения, обеспечивая суммарные балансы прироста капиталов и ресурсов. До этого планы начинались с целей производства, затем производили экстраполяцию финансовых ресурсов, материалов и трудовых ресурсов, необходимых для их выполнения; теперь же планирование исходило из определения объемов финансов, материалов и трудовых ресурсов, необходимых на следующий год с тем, чтобы очертить наличные возможности, прежде чем решать, что желательно⁵⁰. С тем чтобы иметь возможность справиться с более сложными задачами планирования, число народных комиссариатов было расширено. В 1938 году их число выросло с 5 до 22, сюда входили и 6 непромышленных комиссариатов, ответственных за сельское хозяйство и транспорт. После 1938 года они работали над формированием и уточнением планов в тесном взаимодействии с Госпланом. У каждого комиссариата имелись главки, опиравшиеся на функциональные и территориальные подразделения и, таким образом, являвшиеся передаточным звеном между планирующими органами и отдельными предприятиями⁵¹. Постепенно характер управления экономикой изменился – было введено контролируемое государством планирование. Реформированная система оставалась неизменной и после смерти Сталина в 1953 году. Однако к Вознесенскому фортуна оказалась менее благосклонной. В 1948 году он столкнулся с завистливой натурой Сталина, когда написал собственный учебник по коммунистической экономике. После того как его арестовали и подвергли пыткам, заставляя признать абсурдные обвинения в шпионаже и саботаже, он был расстрелян в 1950 году.

Экономическое планирование в Третьем рейхе в целом было менее рискованным занятием. Но почти с уверенностью можно утверждать, что здесь оно было более эффективным. Тому были веские причины. В 1920-х годах государственным аппаратом здесь уже была создана базовая структуруа современной смешанной экономики с хорошо развитой системой социального и жилищного обеспечения, так же как и с политикой экономического регулирования, начавшейся после окончания войны и продолжавшейся после финансового коллапса в 1923 году. К этому времени здесь установилась богатая традиция научных экономических исследований, на десять лет опередившая и предвосхитившая кейнсианскую революцию. Экономические умы Германии пристально следили за тем, что происходит в Советском Союзе, и создали новаторские работы по национальному бухгалтерскому учету, необходимому для внедрения эффективной макроэкономической политики. Статистическое управление рейха, основанное в 1872 году, было значительно расширено под руководством Эрнста Вагеманна после 1924 года; к середине 1930-х годов оно насчитывало 2800 сотрудников, что в семь раз превышало число сотрудников Госплана в начале 1930-х годов⁵². В 1925 году для мониторинга колебаний роста национальной экономики и анализа их причин был создан Исследовательский институт колебаний рынка. Инструменты, необходимые для регулирования экономики и контроля ее развития, были доступны уже до прихода Гитлера к власти.

Установление диктатуры в Германии усилило роль и расширило полномочия центрального аппарата экономической политики и планирования. В марте 1933 года президентом Рейхсбанка, центрального банка Германии, был назначен влиятельный банкир Ялмар Шахт. Он не являлся членом национал-социалистической партии, но был солидарен с новым режимом в его враждебности к старому экономическому порядку и симпатизировал экономическому национализму. Гитлер привлек его в качестве экономического эксперта, который был способен руководить экономическим возрождением Германии с большей уверенностью, чем партийные экономисты, и обеспечить фундамент широкомасштабного перевооружения страны. 56-летний Шахт смотрелся несколько неуместно среди одетой в коричневые рубашки партийной элиты. Он отличался консервативными взглядами и привычками, его круглое, напоминавшее птичье лицо, скрывалось за широкими очками без оправы. Выходец из традиционной чопорной буржуазной семьи, молодой Шахт сделал успешную карьеру банкира. Катастрофическое падение марки после войны выдвинуло его в первые ряды, когда он был назначен валютным комиссаром, после того как двое его предшественников покинули пост. Он добился стабилизации марки и возглавлял Рейхсбанк до 1930 года, когда подал в отставку в знак протеста по поводу репараций. Он вернулся в банк, уверенный в том, что Германии необходимо следовать новому экономическому курсу. «Эпоха экономического либерализма, – заявил он своим слушателям в 1934 году, – навсегда осталась в прошлом»⁵³.

Шахт не стал внедрять полностью плановую экономику, которая не пользовалась большой политической поддержкой. Вместо этого он ввел систему централизованного экономического управления, используя все возможности контрольных механизмов, специально задуманных для контроля над рынком и стабилизации экономического развития. Контрольные меры носили и насильственный и директивный характер, опираясь на то, что Шахт называл «твердой рукой государства». Задача состояла в том, чтобы развитие экономики направить в желательное для правительства русло, но без центрального плана или центрального планирующего агентства⁵⁴. Шахт практически мог сделать Рейхсбанк центром всего макроэкономического проекта, но в сентябре 1934 года его назначили министром экономики и он получил возможность, используя обе должности, координировать структуру управления экономикой. Ключевым моментом в стратегии Шахта был контроль над рынком капиталов и над торговлей. Первое он осуществил в 1933 году. Все инвестиционные решения должны были направляться в его офис в Рейхсбанке, который сохранил за собой право утверждать все вопросы, касающиеся капиталов. Преференции предоставлялись только проектам, составленным с учетом государственных приоритетов. Контроль над внешней торговлей, начало которому было положено в 1931 году в связи с ухудшающимся торгово-платежным балансом, был расширен в 1933 году и в конце концов обернулся системой регулируемой государством торговли, подчиненной «Новому плану» Шахта, введенному осенью 1934 года. Торговлей и распределением ключевого сырья и материалов, ведала система из 17 контролирующих органов, что позволяло государству взять на себя распределительную роль на рынке, отдавая предпочтение приоритетным проектам и отраслям промышленности⁵⁵.

Система нормирования кредитов и распределения ресурсов выполняла примерно ту же функцию, которую в Советском Союзе выполняло планирование объемов производства и квотирования. Она дополнялась общенациональной организацией промышленности и сельского хозяйства, внедренной в 1933–1934 годах. Продовольственная палата рейха была создана путем принятия акта о внесении изменений в действующее законодательство от 15 июля 1933 года, и ее возглавил пресс-секретарь главного эксперта по сельскому хозяйству партии Вальтер Дарре. Ее функции и полномочия были определены вторым законом от 13 сентября 1933 года, который вводил общенациональную организацию сельскохозяйственного производства, ценообразования и маркетинга, как более всеобъемлющую, так и более эффективную по сравнению с советской системой контроля над обобществленным сельскохозяйственным сектором⁵⁶. 27 февраля 1934 года по Закону о скоординированном восстановлении экономической системы Германии была создана общенациональная структура палат под эгидой Экономической палаты рейха во главе с экономистом Альбертом Пётцем. Все прежние экономические объединения были упразднены и вместо них появились шесть общенациональных палат, представляющих промышленность, торговлю, ремесла, банковское дело, страхование и энергетику. Общегосударственные палаты подразделялись на 43 дочерние экономические группы, каждая из которых, в свою очередь, состояла из менее значительных функциональных и территориальных объединений, общим числом 393⁵⁷.

Роль корпоративных структур в диктатуре никогда не была до конца ясной, так как они, в отличие от советских главков, не имели планирующих и исполнительных функций. Их значимость становится яснее, если на структуру посмотреть в контексте тех усилий, которые предпринимались после 1933 года для централизации управления экономикой и сокращения сфер организационной автономии. Экономическая палата рейха действовала в качестве форума, на котором обсуждалась экономическая политика и координировалась ее реализация во взаимодействии с министерством экономики, во многом точно так же, как и Экономический Совет, созданный в Советском Союзе в ноябре 1937 года. Один из прикрепленных к палате экономистов, Фердинанд Грюниг, составлял балансовые и сводные общенациональные бухгалтерские отчеты для каждого сектора экономики, которые распределялись среди сотрудников государственного экономического аппарата как средство формирования экономической политики⁵⁸.

Вся эта сложная структура управления гарантировала, что ни одно предприятие или ферма не останется вне контроля центрального аппарата. Палаты и группы стали важнейшими агентствами для сбора данных, необходимых для составления полной статистической картины всей экономики и осведомления всех ее членов о направлении и результатах государственной политики на высшем уровне. Центральные органы, в свою очередь, могли быть постоянно информированы о проблемах, существующих у самого подножия экономической пирамиды, посредством обязательных отчетов, которые поступали через каждые две недели от экономических групп⁵⁹.

Стратегия Шахта привела за три года к чудодейственному восстановлению экономики после катастрофического спада, однако она все более явно демонстрировала невозможность сопротивления требованиям рынка посредством косвенной системы контроля. К 1936 году шаткий торговый баланс стал испытывать давление в связи с необходимостью лучшего продовольственного обеспечения после неурожайного года; промышленность воспользовалась экономическим ростом, увеличив производство товаров и восстановив нормальную торговлю; наблюдалось всевозрастающее недовольство тем, что многие предприниматели и фермеры воспринимали как необязательное ограничение экономических альтернатив и чрезмерную бюрократизацию. Но больше всего возросшая значимость оборонного сектора, в повышении значимости которого главную роль сыграл по настоянию Гитлера Шахт, привела к возникновению угрозы инфляционного давления и роста государственного долга, которым Шахт не хотел рисковать. Он вел рискованную игру, используя высокие темпы роста и постепенный возврат к более открытому рынку. Партийные радикалы начали резкую пропагандистскую кампанию против капиталистического эгоизма. Телефон Шахта стал прослушиваться секретной полицией, а в его кабинете были расставлены подслушивающие устройства; в феврале 1936 года он едва избежал ареста гестапо после его откровенных атак на партию в речи, произнесенной им в Бремене⁶⁰. Политический и экономический кризис, зарождавшийся летом 1936 года, разрешил сам Гитлер без каких-либо предупреждений и консультаций.

Решение было принято почти театрально. В конце августа Гитлер направился на юг, в свою резиденцию в Берхстесгадене, где, уединившись, составил один из немногих документов, которые он создал лично за все двенадцать лет диктатуры. В шестистраничном меморандуме Гитлер изложил свои взгляды на будущее Германии, зависящее не только от создания вооруженных сил, более многочисленных, чем у какого-либо из всех возможных конгломератов врагов, но и от способности заставить экономику признать расовый долг, воздерживаясь от выполнения всех несущественных задач в пользу создания фундамента для широкомасштабной подготовке к войне: «Нация существует не ради экономики – писал он, и эти слова перекликались с его взглядами 1920-х годов, – …это финансы и экономика, экономические руководители и экономические теории обязаны демонстрировать безоговорочное служение в этой борьбе за самоутверждение нации»⁶¹. Обе цели следовало достичь за четыре года.

Несколько дней спустя Гитлер призвал к себе Германа Геринга; двое мужчин отправились в горы для долгой беседы. Во время этой прогулки Гитлер пояснил Герингу, о чем он написал, и затем попросил его взять на себя ответственность за то, что вскоре стало известно как четырехлетний план⁶². Шахт не был извещен об этом плане вплоть до того, как план был официально объявлен 9 сентября на ежегодном съезде партии; ему не предоставили ни одной из всего лишь четырех копий меморандума. Решение Гитлера оказалось таким же важным, как и последний поворот Сталина в сторону плановой индустриализации в 1927 году. Название плана не было случайным; армия предложила в 1933 году «пятилетний план», но он был отклонен в пользу не столь явно по-марксистки звучащего четырехлетнего плана, чтобы вернуть экономику в рабочее состояние. План 1936 года, таким образом, был практически вторым четырехлетним планом; третий четырехлетний план был одобрен в октябре 1940 года, но исчез из поля зрения историков⁶³. 18 октября 1936 года план стал законом, а Геринг был назначен его полномочным исполнителем и наделен абсолютной властью действовать, невзирая ни на какие препоны, сметая все препятствия на своем пути. «То, что удалось создать русским, – заявил Геринг своему кабинету, – можем и мы»⁶⁴.

Если Шахт был скромным буржуазным экспертом, то Геринг был германским Орджоникидзе. Вопреки его репутации изнеженного бонвивана, дородный, яркий главнокомандующий Германских военно-воздушных сил был человеком беспощадной политической энергии и огромных амбиций, обаятельным задирой, не терпящим возражений. Гитлер объявил собравшимся руководителям бизнеса в Берлине угрожающую новость о том, что их новый руководитель плана – человек «несгибаемой воли, для которого фразы «это не сработает» не существует»⁶⁵. Не будучи сам специалистом в области экономики, Геринг сумел быстро собрать вокруг себя команду партийных экономистов и деловых людей, которые знали в этом толк. Во дворце Прусского государственного министерства на Лейпцигштрассе, в самом сердце берлинского квартала, где располагались различные ведомства, Геринг создал организацию, которая вскоре стала насчитывать более 1000 сотрудников. Внутренний кабинет экономистов возглавляли два эксперта – Эрих Нойман и Фридрих Грамш, которые ненавязчиво сводили макроэкономические политические принципы плана к единому ключу, который, согласно одному из функционеров плана, в конце концов «направлял всю экономику»⁶⁶. Эти действия, несомненно, отражали то, как Геринг интерпретировал задачи плана. В первом номере журнала, посвященного четырехлетнему плану, в январе 1937 года он открыто заявил, что намерен осуществлять централизованное руководство и организацию всей экономики⁶⁷.

Заявки, которые делались относительно плана, большинством критиков воспринимались со скептицизмом, однако структура, образовавшаяся в первые пятнадцать месяцев его существования, соответствовала тому мнению, что гитлеровский режим относился к плану не как его советские визави. Гитлер следовал сталинистской практике, сначала говоря открыто, не выбирая слов и не прикрываясь терминами, о целях и задачах плана, а затем приступал к концентрации ресурсов для достижения поставленных целей, но не наоборот. Там, где Шахт, как и Кондратьев, был обеспокоен состоянием баланса, Гитлер предпочитал действовать так, чтобы проявлялась истинная сила экономики. Экономические взгляды Гитлера, как и Сталина, инстинктивно стремились к командной экономике. Список его желаний был весьма обширен: осуществить модернизацию и создать высокопроизводительное сельское хозяйство, чтобы избавить Германию от страха перед блокадой, создать сеть новых автострад, обновить дюжину городов, реализовать широкую программу импортозамещения, обеспечив промышленность стратегическими синтетическими материалами, и создать военную промышленность, способную превзойти по производительности самую мощную вражескую экономику. Упор здесь делался на грандиозную программу прямых физических инвестиций. Это была «продукционистская» концепция, которую Гитлер разделял со своим мало искушенным в экономике сотоварищем по диктатуре.

Это жесткое ядро экономических задач, по-видимому, не могло быть сформировано без более жесткого контроля над экономикой всей страны. Структура плана, установленная в октябре 1936 года, отражала принятие этой реальности. В нем выделялись шесть основных разделов: производство сырья, распределение сырьевых материалов, трудовые ресурсы, сельское хозяйство, контроль над ценами и курсами валют. Каждый из разделов подразделялся на меньшие отделения. Но при такой структуре функция планирования оставалась частично и в компетенции министерств Шахта. Поэтому в ноябре 1937 года его вынудили подать в отставку с поста в министерстве экономики, а в январе 1939 года он был уволен и из Рейхсбанка. Подобно советским экономистам, он закончил тем, что оказался в концентрационном лагере. Геринг воспользовался открывшейся после отставки Шахта возможностью для того, чтобы рационализировать структуру плана, соединив его напрямую с министерством через подчиненное партии лицо, выпивоху и бисексуала Вальтера Функа, и добавив новые отделы торговли и коммерции, валютного регулирования и кредитов, горнодобывающей и сталеплавильной промышленности и энергоснабжения. Теперь план предусматривал и предписывал все аспекты развития экономики: ежегодное размещение инвестиций в промышленность, объемы производства целого ряда основных продуктов, от химических материалов до оболочки для сосисок, план контролировал систему квотирования для распределения сырьевых материалов, осуществлял контроль над всей торговлей и валютными транзакциями, модернизировал сельскохозяйственное производство, расширял производство машин, устанавливал цены и повышал квалификацию рабочих⁶⁸. Функционирование всей этой структуры строилось на использовании усилий статистиков, направленных на отражение до мельчайших подробностей показателей производства, движения и распределения всех товаров и услуг и на контроль над выполнением планов. Это было именно то, что оказалось совершенно не под силу Госплану Вознесенского в 1938 году.

* * *

Командные экономики взяли на себя функции выбора и распределения, которые в нормальных условиях либерального капитализма ассоциируются с рынком. Следствием такой подмены стала фундаментальная реструктуризация двух экономик, приведшая к возникновению такой экономической системы, которая в большей мере ориентировалась на предпочтения политического планирования двух диктатур, а не на нужды рядовых потребителей, производителей и продавцов. В обоих режимах это означало не только установление контроля над внутренними экономическими показателями, но также и снижение зависимости от более широкого мирового рынка и устранение иностранного влияния на экономические условия внутри страны.

И Германия, и Советский Союз имели за своими плечами исторические уроки зависимости, которые необходимо было преодолеть. При модернизации в царское время Российское государство опиралось на значительные иностранные займы, что привело к необходимости наращивания экспорта зерна и привлечения специалистов и технических новинок из более развитых западных экономик. В 1920-х годах обстоятельства вынудили Советское государство вернуться к той же стратегии. Сотни иностранных специалистов помогали создавать советские заводы и фабрики; небольшой ручей импортных машин и промышленного оборудования превратился после 1927 года в настоящий поток, достигнув 71 % всего импорта по сравнению с более скромными аналогичными показателями царских времен, составлявшими в 1913 году 21,5 %. Иностранный долг, который страна отказалась оплачивать в 1918 году, в 1932–1934 годах вновь вырос до уровня царских времен, так как Советский Союз в срочном порядке импортировал оборудование, необходимое для индустриализации, как раз в то время, когда Великая депрессия уменьшила возможности других стран принимать советский экспорт⁶⁹. Зерно, в котором остро нуждалось сельское население, голодавшее в результате коллективизации, государство продавало на мировом рынке по демпинговым ценам, пытаясь сдержать рост внешнего долга.

Накануне Первой мировой войны Германия была вторым по объему торговли государством в мире; четверть ее рабочей силы была занята производством экспортных продуктов. После войны торговля восстанавливалась медленно, оставляя германскую экономику особенно уязвимой к колебаниям международного бизнеса. Поражение в 1918 году привело к обременению Германии военными репарациями, которые она должна была выплачивать до 1988 года, а также лишило ее богатой природными ресурсами территорий Эльзаса и Лотарингии, Силезии. Обвал марки в 1923 году поставил Германию в положение развивающегося государства: германская валюта была восстановлена с помощью более богатых стран Запада и на протяжении всех 1920-х годов Германия была вынуждена полагаться на иностранные займы, чтобы компенсировать отсутствие внутренних источников капитала. Когда в 1929 году бум мировой экономики завершился коллапсом, Германия обнаружила, что находится под прессом долга, который она должна выплачивать, притом что больше была неспособна экспортировать товары, чтобы обслуживать этот долг. В 1931 году платежный баланс Германии привел к настоящему банкротству; катастрофы удалось избежать только благодаря тому, что кредиторы согласились временно приостановить выплату долга. Объем торговли сократился вдвое, оставив миллионы немцев, занятых в экспортных отраслях, безработными или с сокращенным рабочим днем. Многие германские экспортеры выжили только благодаря тому, что советские импортеры покупали половину продукции германского машиностроения для восполнения дефицита станков в процессе реализации пятилетнего плана⁷⁰.

На протяжении 1930-х годов характер взаимоотношений Советского Союза и Германии с мировой экономикой трансформировался из разрушительной зависимости в изоляционистскую самодостаточность. Несомненной истиной остается и то, что мировой экономический кризис, вне зависимости от прочих факторов, изменил бы эти взаимоотношения, как это, собственно, и произошло со всеми промышленно развитыми странами, в силу сокращения уровня торговли, катастрофического падения прямых иностранных инвестиций и снижения коммерческих кредитов. Резкий спад в мировой экономике усилил более общую тенденцию развития экономик в направлении достижения экономической самообеспеченности, регулируемой торговли и валютному контролю, широко известному по термину «автаркия», употреблявшемуся в период между двумя войнами. Германия и Советский Союз придерживались крайней формы автаркии. Оба государства целенаправленно, по политическим мотивам, делали выбор в пользу самоизоляции от мирового рынка, используя внутренний капитал вместо иностранных кредитов и наладив отечественное производство важнейшего оборудования и материалов вместо импортных. Остатки связей с мировой экономикой находились под абсолютным контролем государства, что являлось условием защиты внутренних приоритетов.

Цели, лежавшие в основе автаркии Советского Союза и Германии, были столь же политическими, сколь и экономическими. Концепция автаркии, как она понималась в 1930-х годах, представляла собой больше чем простое импортозамещение; она охватывала и идею национальной самодостаточности и политической маневренности в противовес тому, чтобы государство оставалось, как это сказал один национал-социалистический деятель, «провинцией» мировой экономики и подпиравшего ее космополитического капитализма⁷¹. Для Советского Союза было вдвойне важно сократить зависимость от иностранного капитала, во-первых, для того, чтобы отделить советский индустриальный прорыв от того, что происходило в царском государстве, во-вторых, чтобы продемонстрировать всем, что первая в мире социалистическая экономика способна поддержать свой рост без помощи продуктов буржуазного производства и без буржуазных специалистов. Цель промышленной модернизации, говорил Сталин делегатам партийного съезда в декабре 1925 года, состояла в том, чтобы превратить Советский Союз «из страны, импортирующей машины и оборудование в страну, производящую машины и оборудование»⁷². Широко распространившиеся нападки на иностранных специалистов, которые начались в 1929 году и закончились судебным процессом «Метро-Виккерс» над британскими инженерами в 1932 году, были выражением политического негодования, вызванного тем фактом, что для строительства социалистического будущего страна вынуждена пользоваться услугами капиталистических врагов.

Советские власти не использовали термин «автаркия» в этом широком смысле слова, однако политика, которой они следовали в 1930-х годах, явно соответствовала этому понятию. Советская торговля полностью регулировалась государством и основывалась на двусторонних торговых соглашениях, главным образом для приобретения товаров, необходимых для продвижения индустриализации. Система находилась в подчинении у Народного комиссариата внешней торговли, основанного в 1930 году. Были также созданы отдельные экспортирующие и импортирующие корпорации (в соответствии с главными категориями товаров), которые отвечали за планирование и выполнение торговых операций. Но каждая транзакция должна была получить разрешение Народного комиссариата. Экспортные операции в 1930-х годах в значительной степени субсидировались, так как себестоимость товаров превышала цены, по которым их можно было продать на мировом рынке. Государственный банк регулировал все транзакции в иностранной валюте⁷³. В 1930-х годах, по мере того как индустриализация стала обеспечивать товарами, которые прежде необходимо было импортировать, соотношение импорта и экспорта неуклонно сокращалось; в 1928 году торговля принесла 8 % советского национального дохода, а в 1940-м – только 4,7 %. В 1938 году стоимость экспорта и импорта составляла всего 28 % от послевоенного пика, достигнутого в 1930–1931 годах (и лишь одну пятую часть от торгового баланса царского времени в 1913 году)⁷⁴. Торговля с основными капиталистическими странами упала до небывало низкого уровня. Импорт из Соединенных Штатов в 1930 году достиг своего максимума в 1158 миллионов, но в 1934 году резко снизился до каких-то 78 миллионов. Число контрактов с Америкой упало со 124 в 1931 году до всего 46 в 1933-м; хорошо оборудованная вилла, предназначенная для Виктора Кравченко, была построена для размещения американских инженеров за несколько лет до него⁷⁵. Объем импорта из Германии достигал 1798 миллионов рублей в 1931 году, но в 1938-м снизился до 67 миллионов. Зависимость от продукции германского машиностроения исчезла. В 1932 году Советский Союз ввез ровно три четверти германского экспорта продукции машиностроения, а в 1938 году только 3,8 %⁷⁶. Иностранный долг был выплачен большей частью слитками золота, добытого изнурительным трудом целой армии заключенных лагерей на новых приисках Сибири.

Автаркия Германии носила характер более целенаправленной политики, а с учетом того, что до этого страна входила в зону свободного рынка и торговли, она была более радикальной. Националистические экономисты в 1920-х годах утверждали, что экономическая автаркия вернет Германии ее экономический суверенитет и политический авторитет. Покупка германских товаров, употребление германских продуктов, использование только германских материалов в строительстве – теперь все это стало патриотическим долгом. Национал-социалистическая экономическая программа нацеливала партию на освобождение Германии от экономических последствий Версальского договора и от «пут международного капитала». «Мы хотим гарантировать существование германского народа, – писал Геринг в 1937 году, – независимо от любых мировых кризисов»⁷⁷. Среди первых шагов нового правительства был отказ от дальнейших выплат по репарациям и приостановка выплаты иностранных долгов. Страна почти прекратила брать новые займы, а аккумулированный иностранный долг периода Веймарской республики был выплачен или выкуплен германскими агентами на зарубежных биржах по бросовым ценам, поскольку инвесторы, стремясь остановить потери, избавлялись от германских бондов, выплата по которым больше не была гарантирована. Иностранный капитал, на который опирались в 1920-х годах, был заменен капиталом, предоставляемым Германским государством, чей долг в период между 1933 и 1939 годами утроился⁷⁸.

Внешняя торговля Германии контролировалась государственными структурами точно так же, как это происходило и в Советском Союзе. Для Германии имел большое значение почти абсолютный баланс между стоимостью импорта и экспортными поступлениями, так как в стране, после того как она едва избежала банкротства, не было достаточных золотовалютных запасов или иностранной валюты, необходимых для финансирования дефицита платежного баланса, а это означало необходимость установления четких приоритетов. В сентябре 1934 года Шахт внедрил то, что он назвал «Новым планом», для централизации контроля над германской торговлей. Фактически эта мера во многом была направлена на консолидацию отдельных контролирующих торговлю структур, которые создавались по частям начиная с 1931 года.

Все без исключения импортеры и экспортеры должны были получать лицензию на каждую внешнеторговую транзакцию. Им полагалось подавать соответствующие заявки через один из 17 (позже 20) управляющих департаментов, которые, подобно советским корпорациям, были ответственны за весь ряд продуктов и товаров одного типа. Эта система откровенно использовалась для обеспечения гарантии получения приоритетных товаров – главным образом сырьевым материалам, имеющим важное значение для проводимой режимом политики перевооружения и развития тяжелой промышленности. Торговля все больше приобретала двусторонний бартерный характер, а курс марки был искусственно зафиксирован для поддержания экспорта, необходимого для оплаты важнейших статей импорта. Германские товары, как и их советские аналоги, субсидировались государством с помощью пошлин, наложенных на не экспортные товары, поскольку германские цены, как и советские, были выше общемировых⁷⁹. На протяжении всех 1930-х годов свободное передвижение товаров было полностью приостановлено для того, чтобы не позволить предпочтениям потребителей взвинтить стоимость импорта. Торговый баланс, и без того низкий, упал с 18,2 % от национального продукта в 1933 году до 12,2 % спустя шесть лет. После 1933 года с прилавков немецких магазинов исчезли все бананы.

Второй четырехлетний план довел автаркию до новых пределов путем внедрения целенаправленной программы импортозамещения. Готовность стран Запада ввести экономические санкции против Италии после ее вторжения в Эфиопию в 1935 году увеличило вероятность, что Германия также может стать жертвой экономической блокады в случае какого-либо кризиса. На первом месте плана стояла задача повысить внутреннее производство продуктов питания и сырьевых материалов. Оказалось возможным путем увеличения использования химических удобрений, оборудования и машин в сельском хозяйстве и рационализации переработки продуктов питания усилить самообеспеченность Германии продовольствием с 68 % в 1928 году до 83 % в 1938–1939 годах⁸⁰. Уже за период между 1932 и 1937 годами производство сырьевых материалов на основе внутренних источников выросло на 108 %, тогда как импорт сырья повысился всего на 14 %. Германия с успехом эксплуатировала даже свои весьма ограниченные запасы природной нефти: ее производство в 1928 году составляло 102 900 тонн, а в 1936 году – уже 445 000⁸¹. Многих товаров Германия была просто лишена или их количество было недостаточно. Четырехлетний план дал старт основному инвестиционному проекту производства синтетических аналогов ключевых материалов, в особенности нефти и резины (и то и другое основывалось на экспериментальных достижениях германских химиков, работавших на гиганте химической промышленности Германии «И.Г. Фарбен»), и расширению внутренней добычи угля, железной руды и основных промышленных материалов для химического производства. Первый план насчитывал 19 отраслевых секторов в соответствии с приоритетными продуктами производства. Основной упор в нем делался на продукты химического производства, но в него вошли и огромные инвестиции в кораблестроение и электроснабжение, и так, по мере убывания, до самых мизерных сумм на производство сажи, изделий из кожи и мыла с повышенным содержанием жиров. Общая сумма инвестиций достигла 8 млрд марок, что составляло больше половины всех инвестиций в промышленность за период между 1936 и 1940 годами⁸². Германия, как и Советский Союз, в 1930-х годах физически расширяла свою индустриальную базу для того, чтобы избежать перспективы стать заложницей остального капиталистического мира.

Четырехлетний план не сыграл сколько-нибудь большой роли в свободной мировой торговле и мирном экономическом обмене. В контексте доминировавшего тогда осадного менталитета и ухудшения международной обстановки в 1930-х годах он был рациональным. И для Советского Союза, и для Германии автаркия была стратегическим выбором. Самодостаточность была необходимым шагом для ведения оборонительной или наступательной войны. В обеих странах причиной поражения в Первой мировой войне считали неспособность экономики поддержать военные усилия. Основным результатом реструктуризации экономик в условиях командного руководства было создание мощного оборонного сектора, самого большого из тех, что когда-либо существовали в мирное время у крупнейших стран мира. Цель такой реструктуризации состояла в том, чтобы гарантировать, что ни та ни другая экономики не окажутся в будущем недостаточно подготовленными или их структуры окажутся не соответствующими в случае необходимости военной мобилизации.

Военные закупки не могли создать командную экономику, но масштабы затрат на оборону и подготовку к войне в 1930-х годах вели к усилению контроля над сферой экономики для обеспечения гарантии того, что при выделении ресурсов приоритет будет отдан оборонному сектору за счет более мирных потребностей гражданского рынка. Приблизительные цифры военных бюджетов Германии и Советского Союза демонстрируют резкий взлет траектории роста с середины 1930-х годов с относительно низкого уровня в конце 1920-х годов. Решение расширить военную отрасль как ключевой приоритет экономической политики было обозначено в проекте первого пятилетнего плана, однако Сталин самолично подтвердил его в 1932 году, и это направление развития экономики стало доминирующим элементом третьего пятилетнего плана, принятого в

1937 году. Старт широкомасштабного перевооружения в Германии был дан в первые годы гитлеровской диктатуры, и достиг исключительного уровня в тот же момент, что и в Советском Союзе, – в 1936 году. Доля расходов на оборону в государственном бюджете Германии достигла 54 % в 1938–1939 годах; в Советском Союзе к 1940 году она достигла одной трети всего государственного бюджета страны. В обоих случаях эта цифра в конце 1930-х годов была значительно выше по сравнению с тем же показателем 1931 года: военные расходы за этот период в Советском Союзе выросли в 7 раз, в Германии – в четыре⁸³.

Расчеты тем не менее показывают, что особая приверженность к расширению военной промышленности двух экономик была исторически исключительным явлением, которое привело к концу 1930-х годов к тому, что в условиях мирного времени было создано нечто подобное экономике военного времени. Доля национального продукта, выделенного на военные расходы в 1913 году, на пике предвоенной гонки вооружений, кажется сущей мелочью на фоне гонки вооружений 1930-х годов. В 1913 году царское правительство выделило примерно 4,8 % национального продукта на военные расходы, императорская Германия – приблизительно 3 %; в 1939 году, накануне Второй мировой войны, экономика обоих государств стала более мощной по сравнению с тем, что она представляла собой накануне Первой мировой войны, Германия потратила на военные цели 29 % национального продукта, а Советский Союз – 17 %. Численность рабочей силы и размеры инвестиций, потребовавшиеся для программы вооружения и перевооружения, были также исключительными. К маю 1939 года более одной пятой всех промышленных рабочих Германии работали на вооруженные силы; в обрабатывающей промышленности и строительном секторе эти цифры приближались к одной трети⁸⁴. В 1938 году инвестиции в военную промышленность в Германии (производство вооружений и военное строительство) составляли 28 % от всех инвестиций. Эти показатели для Советского Союза менее доступны, однако известно, что к 1937 году пятая часть всех промышленных инвестиций направлялась на военную промышленность⁸⁵. Сравнения с мировыми показателями также красноречивы. В 1933–1938 годах каждая из стран, Советский Союз и Германия, потратила на оборону почти в три раза больше, чем Великобритания, Франция или Соединенные Штаты Америки. В 1938 году каждая из стран – Великобритания и Соединенные Штаты Америки – произвела лишь 13 % от всего вооружения, произведенного в Германии⁸⁶.

Вооружение, казармы и фортификационные сооружения – физически видимые результаты военных расходов – лишь небольшая часть всего айсберга. В обеих системах планирование военной промышленности строилось на предположении о том, что будущая война вызовет к жизни самые разнообразные потребности в экономических ресурсах и потребует особой выносливости. Программы импортозамещения и инвестиций в средства производства отчасти строились на этом допущении. Производство самолетов требовало развития алюминиевой промышленности; взрывчатые вещества производились из основных химических материалов; для производства оружия, танков и средств передвижения была необходима сталь. Обеспеченность продовольствием во время войны была незаменимым компонентом любой экономики военного времени, что Германия и Советский Союз почувствовали на себе во время Первой мировой войны. По крайней мере один из доводов в пользу коллективизации сельского хозяйства был выдвинут отделом обороны Госплана, и состоял он в том, что социалистическое сельское хозяйство давало бы большие «возможности контроля»⁸⁷. Взаимосвязь между рационализацией сельского хозяйства и будущей войной занимала центральное место в программе развития сельского хозяйства в рамках второго пятилетнего плана. Подготовка к обороне, проводившаяся в таких масштабах, порождала другие требования к экономике, которые обычно обозначаются термином «косвенное» или «экономическое» перевооружение.

Общий объем потребностей, запрошенный оборонными секторами обоих государств, так никогда до конца и не был подсчитан. В случае с Германией значительная часть инвестиций в стратегические отрасли экономики исходила от частных инвесторов, а не из общественного кошелька, что делает подсчет общих цифр еще более затруднительным. Статистические сложности возникают и в связи с необходимостью разделения военного и гражданского производства на предприятиях двойного назначения, где производились продукты для обоих секторов. Многие германские предприятия по производству потребительских товаров к 1939 году производили товары и для вооруженных сил – обувь, ножи, вилки и проч., которые были аналогичны тем, что производились и для гражданского населения. И наоборот, военные заводы в Советском Союзе могли выпускать в одном цехе танки, а в другом – тракторы⁸⁸. Тем не менее есть убедительные примеры вторичного перевооружения, в которых эти неопределенность и двойственность отсутствуют. В 1930-х годах Германия создала самую крупную в мире алюминиевую промышленность, две трети продукции которой использовало преимущественно военное самолетостроение⁸⁹. В 1937 году только программа производства синтетических масел и резины, цель которой состояла в обеспечении топливом и шинами, необходимыми для модернизации германской армии и военно-воздушных сил, требовала суммарных инвестиций в размере 1,9 млрд марок за три года – почти половину всех инвестиций – в производство основных продуктов производственнотехнического назначения. «Новая программа производства», объявленная в июле 1938 года для основных продуктов химии (взрывчатых веществ, химического оружия и синтетических материалов), требовала более миллиона тонн стали в год для своей реализации, общей стоимостью 8,6 млрд марок за период между 1938 и 1941 годами⁹⁰. Крупнейшей жемчужиной в короне являлась гигантская железорудная и стальная корпорация, включавшая и производство вооружения, которая была основана в 1937 году под названием имперские заводы «Herman Goring» для производства и эксплуатации низкосортной железной руды на месторождении в Зальцгиттере недалеко от Брауншвейга. Проект стремительно перерос в стержневой хребет оборонной промышленности, но его цена для налогоплательщиков составляла примерно 3,1 миллиарда марок, и он продолжал приносить значительные убытки и много лет спустя после войны⁹¹. Простое суммирование инвестиций в военную промышленность и связанную с ней тяжелую индустрию, ни одна из которых не могла быть создана в условиях нормального рынка, предполагает, что все инвестиции в промышленность сверх 70 % в Германии к 1938–1939 годам осуществлялись в рамках подготовки к войне⁹².

Одни только цифры военных расходов не дают основания утверждать, как это часто делалось, что германская экономика в 1930-х годах находилась в состоянии подготовки к краткосрочным ограниченным войнам с использованием небольших маневренных подразделений⁹³. Планы производства ключевых химических материалов, синтетической продукции, добычи железной руды, выработки алюминия и продуктов машиностроения были оправданы главным образом их вкладом в военный потенциал Германии⁹⁴. Запланированное расширение военной отрасли было столь существенным, что к 1937 году стало очевидно, что Германии понадобится доступ к другим ресурсам в дополнение к тем, которые были использованы в рамках программы автаркии. 5 ноября 1937 года Гитлер в разговоре о своих планах в отношении иностранной политики с главнокомандующим вооруженными силами (зафиксированном в так называемом «Хоссбах меморандуме») отметил, что Германия, по-видимому, должна будет захватить соседние территории, чтобы обеспечить себя сельскохозяйственными землями и сырьем⁹⁵. Присоединение (аншлюс) Австрии в марте 1938 года, планы войны с Чехословакией и аннексия сначала Судетской области в октябре 1938 года, затем Богемии и Моравии в марте 1939 года были вызваны настолько же экономическими, насколько и расовыми мотивами. Большая часть тяжелой индустрии и производства сырья было подчинено Reichswerke, чьи экономические хищнические аппетиты превратили его к 1940 году в крупнейшую в мире промышленную корпорацию с численностью работников 600 000 человек⁹⁶. Это был ничем не прикрытый экономический империализм. Даже тогда, когда германские войска еще завершали постановочную оккупацию Чехословакии в начале октября 1938 года, полученной Рейхом по условиям Мюнхенского соглашения, Геринг проводил заседание высших экономических чиновников в Берлине, на котором каждая статья экономических ресурсов Судетской области, от лигнита («коричневый» уголь, используемый для производства синтетических масел) до маргарина, распределялась в рамках программы четырехлетнего плана⁹⁷. Автаркисты начали говорить об «экономике большой территории» – концепция скорее территориального блока с Германией в центре, чем отдельной национальной экономики. Летом 1940 года Гитлер заметил в разговоре с главой экономического отдела вооруженных сил Георгом Томасом, что, если можно просто захватить ресурсы и землю силой, автаркия, в конце концов, становится напрасной тратой времени⁹⁸.

Хищническая экономическая политика Третьего рейха вытекала из взглядов Гитлера на экономическую конкуренцию, очерченных им в 1920-х годах. Он отделял командную экономику Германии от Советского эксперимента, в котором экономическая колонизация носила внутренний характер и была продуктивной, а не внешней и пиратской. Однако и в том и другом случае выбор в пользу развития расширенного военного сектора и тяжелой индустрии, привел к сходным структурным отклонениям. Отчеты Рейхсбанка в 1939 году показали, что баланс между производством потребительских товаров и средств производства (машин, инженерного оборудования, продукции тяжелой индустрии, сырья и материалов) всего за каких-то шесть лет изменился кардинально. В 1932 году потребительский сектор вбирал в себя 40 % всех инвестиций, а в 1938-м – только 17 %; в 1932 году расходы на зарплату в потребительском секторе составляли 40 % от всего фонда зарплаты, а в 1938-м году этот показатель составил уже 25 %. Эти соотношения, как это было показано, были сходны с аналогичными показателями, отмеченными в Советском Союзе⁹⁹. Изменения в распределении национального продукта были отражением этих структурных сдвигов. В 1928 году показатели потребления составляли 69 % от доходов германской экономики и 83 % от доходов менее развитой советской экономики; десять лет спустя, в 1937 году, эти показатели упали до 56 и 61 % соответственно. Исключительно высокий рост национального продукта в 1930-х годах был почти полностью направлен на реализацию государственных программ инвестиций и милитаризации¹⁰⁰.

Обе диктатуры в 1930-х делали выбор в пользу пушек вместо масла. Это был целенаправленный выбор. Ни та ни другая командные экономики не были созданы для удовлетворения нужд потребителей; они были внедрены из понимания того, что, будучи предоставленным самому себе, население каждой из стран стало бы стремиться максимально улучшить собственное благосостояние за счет интересов государства. Геринг, обобщая сделанный Германией выбор, заявил в своем знаменитом, но часто неверно цитируемом высказывании 1935 года, что «железная руда всегда делала народ сильнее, а масло и маргарин делали людей, в лучшем случае, жирными»¹⁰¹. В Советском Союзе потребление характеризовалось как желательное и как обоснованная цель пятилетнего плана, но на практике потребительские товары становились постоянными жертвами перетасовки планов¹⁰². Реальное душевое потребление в Советском Союзе было в 1937 году в три раза ниже, чем в 1928-м, хотя совокупный национальный продукт вырос на 71 %; реальное душевое потребление в Германии в 1938 году было лишь на 4 % выше, чем в 1928 году, что отражало переход на полную занятость, однако реальный национальный продукт за этот период вырос на 40 %¹⁰³. Такой масштабный рост мог бы сделать каждого гражданина намного богаче, пожелай этого государство.

Показатель роста зарплат – лишь один из способов оценки изменений уровня жизни населения. В обеих диктатурах после уничтожения независимых профсоюзов в Германии в мае 1933 года и отмены права трудовых коллективов вести переговоры о размерах заработной платы в Советском Союзе в 1931 году размеры зарплат находились под жестким контролем государства. Законом о Государственных трудовых ресурсах 1934 года зарплаты в Германии были зафиксированы на уровне тех, что были во времена депрессии. К 1938 году реальная недельная оплата труда была все еще временами ниже, по сравнению с той, что была в 1928 году. В Советском Союзе, как показывают расчеты, реальные зарплаты в 1937 году были примерно на 40 % ниже, чем в 1928-м; к 1940 году они опустились еще на 5-10 %, и этот уровень больше не был достигнут вплоть до 1949 года, после чего начался рост реальной зарплаты – в первый раз за все время диктатуры¹⁰⁴.

Это очень приблизительная статистика. Некоторые рабочие выигрывали от уступок, которые делались в секторах промышленности, связанных с военными заказами и испытывавших дефицит квалифицированной рабочей силы; другие, особенно в потребительских секторах, вынуждены были терпеть сокращенный рабочий день и низкие ставки зарплат. Советские рабочие радовались высоким «социальным льготам», проживая в субсидируемых домах, пользуясь социальным медициной и бесплатным образованием. Но в целом устойчивого роста доходов при диктатурах не наблюдалось по сравнению с пиком доходов, достигнутым в 1920-х годах; большинство рабочих продолжали жить немногим лучше, чем они жили в 1913 году¹⁰⁵.

В действительности доходы не имели прямого отношения к уровню жизни населения при диктатуре. Что имело значение, так это доступность товаров в магазинах. В этом отношении разница между германским и советским опытом была просто огромная. В Советском Союзе многие товары были подолгу в крайнем дефиците вследствие неурожая, плохо организованного распределения или войны. Миллионы людей погибли от голода и недоедания во время продовольственного кризиса, связанного с началом коллективизации; в послевоенный период, по-видимому, погибли еще миллионы людей из-за неурожая 1946 года¹⁰⁶. Миллионы советских людей переживали длительные периоды голода и недоедания. Дефицит продовольствия на протяжении всего периода существования СССР был главной проблемой страны. В период между 1931 и 1935 годами продовольствие распределялось по карточкам, чтобы рабочие не остались вообще без пищи. Нормирование продовольствия было снова введено в 1939 и 1941 годах, когда работники оборонного сектора заполонили гражданскую экономику, и еще раз после войны до 1947 года. Доступность любых других товаров зависела от произвольных факторов. Водка скрашивала реальность пустых полок и отсутствие продуктов питания, и ее можно было легко найти в магазинах и придорожных киосках; продажа водки давала 38 % всей торговой выручки в 1945 году¹⁰⁷. Для большинства советских граждан работа означала еду. Неработающие не получали продовольственных карточек. А столовые на заводах и фабриках и школьные столовые обеспечивали регулярным дешевым питанием. В рабочей столовой завода «Карболит» в Дубровке в 1937 году в меню было три различных супа, двенадцать или пятнадцать различных мясных блюд, фрукты, чай и черный хлеб. Можно было питаться за 2–3 рубля в день, притом что зарплата работников составляла 200–300 рублей в месяц.

Перед началом войны продукты питания и стандартные товары были всегда доступны германским потребителям. Нормирование было весьма ограниченным, в частности это касалось масла. Ограничения налагались скорее на производителей, а не на потребителей. Дефицит сырьевых материалов и кредитов оказывал сдерживающее влияние на производство продуктов в основных отраслях потребительского сектора. Германские потребители покупали большинство товаров по ценам выше мировых, но это происходило потому, что контролируемая государством торговля не пользовалась преимуществами более дешевых иностранных товаров. Цены на продукты питания искусственно завышались для того, чтобы поддержать доходы крестьян. Исследования потребительской корзины в группе семей рабочих обнаружили, что между 1927 и 1937 годами наблюдалось резкое падение потребления высококачественных или импортных продуктов – на 44 % меньше пшеничного хлеба, на 18 % меньше мяса, на 37 % меньше фруктов, на 41 % меньше яиц, тогда как употребление стандартных продуктов с высоким содержанием углеводов, таких как картофель или ржаной хлеб, заметно увеличилось. Однако, в отличие от Советского Союза, семьи в Германии алкоголя употребляли значительно меньше: употребление пива упало за этот период больше чем наполовину¹⁰⁸.

Уровень жизни также можно измерить как качеством, так и количеством того, что употреблялось населением. Все больший дефицит продуктов отражал снижение качества питания ведь ржаной хлеб и картофель тоже давали ощущение сытости. Качество советских потребительских товаров было изначально низким во всех списках запланированных приоритетов. Германские продукты находились под прессом императивов автаркии, которая вынуждала власти идти на импортозамещение и использовать вторичные материалы. В сентябре 1936 года, например, вся мужская шерстяная одежда должна была производиться на 25 % из вторичного сырья; в следующем ноябре был принят еще один закон, предусматривавший, что при производстве формы для государственных служащих будет использоваться по меньшей мере на 50 % недавно изобретенная искусственная ткань. Одежда быстро изнашивалась и линяла. Солдаты, попавшие под дождь, называли себя «людьми с Марса», так как пятна краски с их формы оставались на коже¹⁰⁹. Использование вторичного сырья в Германии стало образом жизни. Закон о пищевых отходах, принятый 20 ноября 1936 года, предписывал всем хозяйкам сохранять всю шелуху и кожуру с кухонь. Последовавшие затем законы обязывали осуществлять вторичную переработку бумаги, жестяных банок и металлолома. Сбор вторсырья был организован путем обхода домовладений.

Семьи должны были также отдавать излишки одежды. Мужчины могли оставлять себе не больше двух пар обуви или двух костюмов; полиция имела право обыскивать жилища и дома в поисках скрытых запасов одежды или металла. Их сокрытие квалифицировалось как акт экономического саботажа¹¹⁰.

Потребители в обеих системах были вынуждены смириться с экономикой вторичного сырья, позволявшей восполнять дефицит товаров и низкие зарплаты. В Советском Союзе возродились неофициальные базары после того, как в 1930 частная торговля была запрещена. Миллионы советских потребителей покупали и продавали все, что можно, из своих вещей. Во всех городах Советского Союза обычным зрелищем стали уличные барахолки и торговля с рук. В 1945 году почти половина всей торговли осуществлялась в частном секторе, на уличных ярмарках. Иностранцев, приезжавших в Россию, поражала готовность граждан покупать все, что предлагалось на продажу, какими бы изношенными, порванными или запачканными ни были вещи¹¹¹. Но в условиях дефицитной экономики потребители жертвуют качеством ради доступности. В обеих системах потребители реагировали на ситуацию оппортунистически; они толкались перед прилавками, торговались, временами воровали то, что не могли найти или позволить купить себе в магазинах.

В обеих командных экономиках власти стремились контролировать не только то, что использовалось потребителями, но и то, как они распоряжались любыми дополнительными доходами или «чрезмерной покупательной способностью», которая оставалась после того, как потребитель купил то, что мог себе позволить. Часть этих излишков доходов изымалась с помощью высоких налогов. В Германии налоги оставались на том высоком уровне, который был установлен во времена депрессии. Это касалось как прямых налогов, так и пошлин на отдельные товары и услуги. В Советском Союзе налог на оборот, введенный в 1931 году, который начислялся на производителя, а не на продавца, составлял наибольшую часть правительственных доходов (59 % в 1934 году); в тот же период прямые налоги приносили лишь 6 % от всех налоговых поступлений. Правительство манипулировало налогом на оборот таким образом, чтобы расходы на индустриализацию покрывались за счет потребителей, а не за счет государственных займов¹¹². Остальная часть излишков перетекала на сбережения. Эта схема в действительности была обязательной в Советском Союзе, где ежемесячные выплаты вычитались из зарплаты. Эти суммы можно было назвать «сбережениями» только в ограниченном смысле слова, так как они могли быть ликвидированы или потрачены только с разрешения государства. Накопленные суммы забирались из сберегательных банков и использовались государством для покрытия своих текущих расходов и для инвестиций, при этом сохранялась иллюзия того, что граждане имеют финансовые сбережения для своего будущего.

Накоплениями граждан в Германии манипулировали тем же способом. Доля сбережений росла стремительно по мере восстановления экономики и по причине того, что официальная пропаганда бомбардировала население призывами к сбережению доходов, рисуя этот акт как патриотический долг и благоразумный шаг. Сберегательные банки затем вынуждали приобретать государственные ценные бумаги или краткосрочные казначейские векселя в первую очередь для того, чтобы финансировать перевооружение и капитальные проекты и предотвратить возможность повышения за счет излишков средств потребительского спроса, который не мог быть удовлетворен. Эта круговая форма финансирования была названа министерством финансов «бесшумными финансами»¹¹³. Такие изощрения гарантировали, что «излишняя покупательная способность» не порождала инфляционного давления в условиях ограниченности потребительских товаров и позволяли скрыть ту степень, до которой структурный дисбаланс обеих командных экономик ущемлял населения двух стран, заставляя их косвенно оплачивать государственные контракты, которые они выполняли.

* * *

Экономика – это то, что действительно с трудом поддается управлению. В своем развитии она приобретает накопленный момент силы, направление которой трудно изменить: чем крупнее экономика, тем сильнее инерция или сопротивление государственной политике. В руках диктатур не было волшебной формулы, которая бы позволила им преодолеть эту реальность. Все усилия, направленные на то, чтобы взять под контроль и придать новое направление развитию экономики, в 1930-х годах приводили к постоянным социальным трениям, юридическим препирательствам и политическим спорам, которые в особо важных случаях могли быть разрешены только вмешательством Сталина или Гитлера. То, что на бумаге представлялось простой и ясной картиной роста и развития, на самом деле оказывалось непрерывным циклом кризисов, постоянных реорганизаций, политическим брокерством и откровенным насильственным принуждением. Тиссеном и Кравченко, бежавшими из системы административно-командных экономик, двигали отнюдь не просто корысть и эгоистические интересы, однако к ним относились так, как будто это были дезертиры, оставившие экономические армии¹¹⁴.

Многие из проблем, с которыми сталкивались две экономические системы, были следствием экспериментального характера командных экономик. Акцент на строительстве фабрик и заводов, каналов, дорог, военных сооружений и городов привел к нарастающему кризису чрезмерных инвестиций, к неспособности гарантировать способность других отраслей экономики обеспечить достаточно рабочей силы, строительных материалов и оборудования для завершения проектов в срок. По окончании первого пятилетнего плана остались сотни незавершенных проектов; относительный успех второго пятилетнего плана объяснялся усилиями, которые были предприняты для того, чтобы довести незавершенные производственные мощности до состояния пригодности к использованию. Четырехлетний план в Германии потребовал огромных ресурсов, недостаток которых уже ощущался из-за больших военных расходов, в результате чего выполнение большинства программ откладывалось или задерживалось из-за постоянной междоусобной борьбы за ресурсы, от рабочей силы до цемента¹¹⁵. Многочисленные примеры свидетельствуют о случаях некомпетентности или сверхоптимистичного планирования в обеих экономиках. Типичным является пример из опыта работы Виктора Кравченко в Сибири. В 1939 году он был послан в Сталинск для создания нового трубопрокатного завода. Для региона это был очень престижный проект с запланированной мощностью 170 000 тонн высококачественного проката в год. Однако по прибытии на место Кравченко обнаружил Сталинск в состоянии полного хаоса, мешанины из недостроенных заводов, уже испытывавших недостаток горючего, древесины, кирпича, цемента и рабочей силы. Место, выбранное для будущего сталелитейного завода, представляло собой голое пространство вдоль берега реки, на расстоянии многих километров от города, без обычных и железных дорог, газа и электроснабжения и настолько заболоченное, что не было никакой надежды на то, что здесь можно было построить запроектированные тяжелые сооружения. Здание, построенное два года назад подальше вниз по реке, уже погружалось в болотистый грунт. Кравченко удалось ценой огромного риска лично для себя убедить Народный комиссариат отказаться от проекта, на развитие которого уже были израсходованы миллионы рублей. Необходимо было найти новое место и весь процесс планирования и проектирования начать заново¹¹⁶.

Компетенция и эффективность и той и другой систем были скомпрометированы монополией. Главным потребителем в Советском Союзе было государство; в Германии также государство, безусловно, было крупнейшим потребителем не только вооружений, но и всех видов других продуктов.

Отсутствие давления традиционного рынка на производителей привело к тому, что соотношение цена-качество стало полностью зависеть от воли доминирующего потребителя. В Германии система государственных контрактов (издержки плюс фиксированная прибыль) на самом деле стимулировала бизнесменов повышать себестоимость и понижать эффективность производства. Прибыль рассчитывалась как процент от расходов на производство; более дорогие продукты были более выгодны предприятиям. Поскольку государство было настроено покупать конечные продукты производства, рыночные механизмы, наказывающие за производство товаров, имеющих завышенную цену, отсутствовали¹¹⁷. Сокращение издержек производства включалось в годичные планы советских производителей, но это не мешало призванным в строй управленцам, демонстрировавшим смесь мошенничества и некомпетентности, требовать для завода столько средств, сколько только можно, чтобы иметь возможно больший запас ресурсов. Следствием такого положения вещей стало создание огромных бюрократических структур для контроля над выполнением контрактов и проверкой бухгалтерии, заставлявших менеджеров обеих систем жить и трудиться, как об этом писал Кравченко, «среди джунглей анкет, бумажных форм и отчетов в семи экземплярах»¹¹⁸. В Германии руководители четырехлетнего плана боролись за установление должных форм бухгалтерского отчета подрядчиками, не желая подвергать свои бухгалтерские книги государственной проверке, тогда как в Советском Союзе просто не существовало достаточно большого числа компетентных бухгалтеров, чтобы проследить за тем, чтобы каждое предприятие скрупулезно следовало государственным интересам¹¹⁹.

Напряженные отношения между планирующими органами и производителями свидетельствуют о явном отсутствии консенсуса в командной экономике. Несмотря на широкое политическое согласие в вопросе о необходимости управления экономикой, споры о приоритетах и политике были неотъемлемой частью каждой из систем. Привычный метод надстраивания одного проекта над другим без ранжирования их в порядке приоритетов способствовал тому, что каждый руководитель проекта рассматривал себя (в редких случаях таким руководителем была женщина) как особо привилегированного и оспаривал перед чиновниками свое право на получение рабочей силы и материалов за счет других экономических импресарио. Жесткое требование выполнения плана в Советском Союзе ощущался даже более остро, где каждая неудача могла интерпретироваться как экономический саботаж. Командные экономики развивались не как результат плавного процесса прорисовки их контуров, а как следствие бесконечного и часто острого процесса торгов. А это на деле означало, что система приоритетов основывалась чаще не на рациональных соображениях экономической целесообразности, а в большей мере на степени политического давления и корыстных интересах бюрократии, которые тот или иной участник торга мог использовать в своих целях¹²⁰. Этим и объясняются те широчайшие полномочия, которые были даны Гитлером Герингу, с тем чтобы тот имел возможность пресечь процесс торга, передав заказ другим действующим лицам экономического процесса. Однако и Геринг вскоре оказался погруженным в процессы торга, когда сдерживал требования армии, министерства финансов, полномочных представителей строительной отрасли и частных предпринимателей¹²¹. Размножение отраслевых народных комиссариатов в Советском Союзе способствовало возникновению чувства изолированности процесса планирования и своекорыстия бюрократического аппарата, так как каждая отрасль промышленности и сельского хозяйства отстаивала собственные интересы перед политическим руководством. В каждой экономической системе существовало огромное множество центробежных интересов, которые необходимо было согласовывать, чтобы избежать почти перманентной ситуации исходной энтропии. В отсутствие давления традиционных рыночных императивов целостность систем обеспечивалась политической волей.

В условиях действия такого множества факторов оказалось затруднительным постоянно сдерживать проявления рыночных отношений. В тех секторах советской экономики, которые регулировались государством, менеджеры и чиновники должны были изыскивать пути приспособления к существующей системе, временами хаотичной и неэффективной, до дикости карательной и подверженной капризам руководства. Результатом такого положения вещей было постепенное возникновение дополнительных рыночных механизмов, позволявших делать систему работоспособной вопреки ей самой. Рыночная экономика в таких условиях была устроена чрезвычайно просто: одни предприятия или склады имели продукцию, в которой нуждались другие управленцы для выполнения плана, но на которые они не могли претендовать; но у последних имелись запасы оборудования или инструментов, которые были им не нужны, но их можно было бы обменять на то, в чем они нуждались.

Такой бартер был рискованным предприятием, однако система продемонстрировала свою неспособность эффективно контролировать выполнение плана и часто сама охотно потворствовала злоупотреблениям, лишь бы работа была выполнена. Для того чтобы мог функционировать теневой рынок, необходимы были два специфических института. Первый – блат, использование личного влияния (или взяток) для достижения особого отношения со стороны официальных лиц. Второй – толкачи, предприимчивые профессиональные дельцы, чья работа состояла в том, чтобы охотиться за ресурсами, которые можно было получить вне плана. Толкачи действовали по всему Советскому Союзу, совершая сделки и обменивая продукцию на черном рынке по своим неформальным правилам и законам подпольного рынка¹²². Власти относились к ним терпимо, отчасти потому, что также находили удобным использование собственных ответственных работников для того, чтобы пересекать красную черту и проторять регулярные каналы¹²³. Толкачи получали щедрые комиссионные из фондов предприятий, которые необходимо было скрывать с помощью неформальной бухгалтерии. Правительство закрывало глаза на подобную практику. Сохранение примитивных рыночных механизмов было необходимо для того, чтобы система в принципе работала. И только тогда, когда руководители экономики открыто говорили о возрождении рыночных отношений, государство начинало реагировать. Глава Госбанка, центрального банка страны, был расстрелян в 1936 году после того, как предложил ослабить контроль над экономикой¹²⁴.

В Германии процесс развивался в противоположном направлении. Здесь господствующая рыночная экономика должна была приспосабливаться к контролируемой государством системе. Поскольку рыночные механизмы были уничтожены, германская промышленность и бюрократия изменили свое поведение таким образом, чтобы приспособиться к изменившейся реальности. Сложившаяся модель сильно напоминала ту, что установилась в Советском Союзе; те же взаимоотношения между патроном и клиентом, та же сеть чиновников и менеджеров, нашедших пути обхода контролирующих органов и вознаграждающих за лояльность, та же система запасов и толкачей и даже германский аналог блата, масштабы которого только сегодня становятся ясными историкам¹²⁵. Германский бизнес всегда отличался большей организованностью и бюрократизмом по сравнению со своими восточными визави, что значительно смягчило переход к новой ситуации и сделало его менее противоречивым. Выдающиеся директора из частного сектора перешли на высшие посты в новом государственно-партийном аппарате, чьи достоинства они усвоили: Карл Краух из «И.Г. Фарбен» руководил химическим подразделением четырехлетнего плана; бывший сотрудник Круппа руководил большим подразделением государственного сектора самолетостроения и производства алюминия; Карл-Отто Саур, крупповский эксперт по исследованию проблемы «время и движение», стал в 1942 году техническим директором министерства вооружений, возглавляемого Шпеером; мелкий производитель рейнского железа, чьи партийные характеристики поставили его во главе всего концерна Рейхсверке¹²⁶. Неформальные структуры сотрудничества и взаимного обмена, возникшие в результате изменения экономической среды, не имели никакого отношения к вытесненным механизмам рынка или капиталистическим эгоистическим интересам. Это были псевдорынки, созданные для того, чтобы система планирования и приоритетов работала более эффективно. Так же как и в Советском Союзе, любая инициатива, направленная на восстановление традиционной рыночной рациональности, вызывала сильное противодействие. Когда летом 1937 года руководители металлургической промышленности Рурской области собрались обсудить свое несогласие с планами разработки более дорогой отечественной руды заводами Рейхсверке, в помещениях, где проходили собрания, секретные агенты Геринга установили подслушивающие устройства. Всем промышленникам, за исключением одного, он разослал телеграммы, угрожая обвинить их в саботаже; единственному члену сообщества, ставшему исключением, была предложена перспектива очень многообещающего контракта¹²⁷.

В конце концов, обе командные экономики полагались на принуждение для ограничения естественного стремления их населения ставить свое личное экономическое благополучие выше обязательств перед диктаторским государством. Командные экономики были в первую очередь и главным образом системами власти; их указания, планы и предписания имели силу закона. «Все директивы правительства – это боевой приказ, который должен неукоснительно выполняться, – заявил обвинитель группе советских менеджеров на одном из судебных процессов, – только беспрекословное выполнение приказов и дисциплина обеспечат победу в борьбе за строительство социалистической экономики»¹²⁸. Концепция экономического саботажа была включена в советский Уголовный кодекс в 1926 году в статью 58, § 14. Любая халатность и помеха в процессе производства и распределения товаров квалифицировались как контрреволюционная деятельность, за которую и предусматривалось наказание от одного года заключения до высшей меры, т. е. расстрела («высшая мера социалистической защиты»)¹²⁹. В годы первого пятилетнего плана были приняты дополнительные законы против производства недоброкачественных товаров, злоупотреблений в сфере торговли и хищений государственного имущества, за которые предусматривалось наказание от пяти до десяти лет лагерей¹³⁰. В послевоенный период экономические условия были столь тяжелыми, что экономические преступления стали обычным явлением для миллионов советских граждан. Органы юстиции в 1945 году дали старт кампании против «незаконного присвоения социалистической собственности», однако случаи воровства на следующий год увеличились на четверть. По требованию Сталина 4 июня 1947 года был принят драконовский закон об экономических преступлениях, который привел к увеличению числа приговоров, предусматривавших более шести лет заключения, с 44 552 в 1946 году до более четверти миллиона на следующий год. В период между 1947 и 1952 годами полтора миллиона советских граждан были сосланы в лагеря по обвинению в хищении государственного имущества¹³¹. Большинство из тех, кто был пойман, совершили преступления просто от отчаяния, наподобие той женщины, работницы Ленинградского резинового завода, которая получила десять лет лагерей за кражу трех пар обуви¹³². По мнению председателя Верховного Суда, такие преступления свидетельствовали о «пережитках капитализма в сознании нашего народа»¹³³.

В Германии ничего подобного не происходило, однако здесь императивы экономического плана использовались как форма социального контроля. Навязчивое законодательство об отходах и переработке сырья и настойчивую пропаганду, призывающую покупать германские товары, невозможно было игнорировать. Поскольку приоритет отдавался в первую очередь «государственным задачам», а не удовлетворению потребностей населения, все жалобы и проявления недовольства по поводу недостатка и качества материалов потенциально могли быть квалифицированы как государственная измена. В период действия четырехлетнего плана был принят целый ряд запретительных законов, криминализировавших правонарушения в сфере экономики и предусматривавших такой же широкий спектр наказаний, как и в советской системе. 1 декабря 1936 года был издан Закон об экономическом саботаже. По нему любой гражданин Германии, «нанесший серьезный урон германской экономике», мог быть «наказан смертью», а его имущество могло быть конфисковано¹³⁴. Торговля на черном рынке, контрабанда, валютные махинации и даже несанкционированное повышение цен предусматривали длительное тюремные сроки или расстрел как примеры того, что закон квалифицировал как «чистый эгоизм». Закон применялся очень ограниченно. Комиссия по ценам обнаружила, что простой угрозы применения этого закона против двух бизнесменов, о которой широко оповестили через прессу в 1936 году, когда закон был только что введен, оказалось достаточно, чтобы произвести столь «устрашающее впечатление», что никаких «показательных акций» с этого момента и вплоть до 1945 года больше не потребовалось¹³⁵. Показательное наказание предпринимателей, торговцев и рабочих привело к серьезному сдерживанию новых категорий экономических преступлений в Германии. В Советском Союзе страх наказания или стыд никогда не были достаточными для того, чтобы стать стимулом к послушанию.

Одной из многих жертв экономического принуждения пал принцип владения собственностью. Эта проблема не ограничивалась только Советским Союзом, как это может показаться. Ни в той ни в другой стране частная собственность не рассматривалась как незыблемое право, напротив, она проистекала из принадлежности к определенному сообществу. Идею «германского» законодательства о собственности национал-социализм позаимствовал у националистических теоретиков права. В своих работах 1935 года Отто Олендорф писал, что частная собственность не подразумевает либеральной концепции «неограниченного суверенитета над имуществом», напротив, она означает «обязательство перед сообществом», удовлетворение от доверительного управления имуществом во благо всем¹³⁶.

В сталинском Советском Союзе проводилось различие между частной и личной собственностью. Частная собственность была легализована по Гражданскому кодексу 1923 года, как соответствующая НЭПу. С окончанием НЭПа концепция собственности была изменена на концепцию личной собственности, что было освящено Конституцией 1936 года. Собственность в этом смысле слова стала производной социалистической собственности, заработанной в результате социалистического труда и, таким образом, санкционированной коллективным характером этого процесса; те граждане, которые продолжали управлять собственными ремесленными предприятиями, или немногие из тех, кто продолжал владеть собственными сельскохозяйственными угодьями, считались частными собственниками, а не владельцами личной собственности или имущества и не могли рассчитывать на конституционную защиту¹³⁷.

Существующее мнение о том, что вся собственность в Советском Союзе принадлежала государству, всего лишь миф. В период пятилетних планов государство ставило цель уничтожения только той частной собственности, которая предполагала эксплуатацию человека человеком. После 1929 года кредитные банки, крестьянские фермы, магазины и большинство ремесленных мастерских были переданы в общественную собственность в форме коллективных хозяйств или производственных кооперативов, но государство «владело» ими только опосредованно. В сталинской системе сохранялись обширные сферы частной собственности, частной торговли и личной собственности. Согласно сельскохозяйственному закону от 1935 года всем членам коллективных хозяйств были переданы участки земли, которые они могли разрабатывать самостоятельно, а выращенные продукты продавать на свободном рынке. К началу 1950 года более 50 % всей сельскохозяйственной продукции страны было выращено на частных участках, заполненных домашним скотом, курами, фруктовыми деревьями и овощами¹³⁸. В 1939 году все еще оставалось более миллиона индивидуальных ремесленников, которые перебивались доходами от собственных мастерских, существуя на краю социалистической экономики. Запрет базаров и рынков мало что изменил, и большая часть торговли страны осуществлялась на неофициальных и статистически не фиксируемых уличных прилавках и рынках, которые в 1930-х и 1940-х годах как грибы после дождя снова распространились по всей стране.

Все граждане имели право на личную собственность. Она могла иметь самые разные формы, и были предприняты все усилия к тому, чтобы обеспечить гарантию того, чтобы из зерна личной собственности не произросло капиталистическое предприятие. По Конституции 1936 года советские граждане имели право владеть сельскохозяйственным инвентарем для обработки своих участков земли; им было разрешено иметь в собственности свое жилище, если они имели разрешение местного Совета и если оно не превышало 60 кв. метров площади; в большинстве случаев были разрешены и вездесущие дачи; также можно было владеть сберегательными счетами и ценными бумагами, хотя они были малодоступны, а послевоенная девальвация валюты в 1947 году сократила их стоимость до самого низкого уровня¹³⁹. Имущество можно было получить и по наследству, но власти, стремясь застраховаться, были настроены ограничивать развитие культуры обладания богатством. Первые послереволюционные постановления предусматривали, что семья мужчины рабочего имела право наследовать инструменты, дом и имущество стоимостью до 10 000 рублей, но начиная с 1922 года эти домовладения подвергались жесткому налогу на наследство, который достигал 90 % от стоимости тех (предположительно) немногих наследуемых поместий, которые оценивались в сумму свыше полумиллиона рублей. В течение 1930-х и1940-х годов законы о наследовании ослаблялись, и в 1945 году имущество могли наследовать и другие лица, помимо непосредственных членов семей усопшего. Ценные бумаги и депозиты в наличных налогом на наследство не облагались¹⁴⁰. Но ничто из перечисленного не делало советских граждан состоятельными; каждую секунду сохранялась угроза экспроприации личного имущества. Законы, как правило, предусматривали полную конфискацию имущества в качестве наказания за серьезные правонарушения и за все основные политические преступления или дезертирство из армии. Но вопреки всему, личная и частная собственность сумела выжить в пределах тех ограничений, которые наложило государство. За пределами господствующего социалистического сектора процветала свободная продажа товаров, так как она не представляла серьезной угрозы политической системе.

Существует еще один миф о том, какое место занимала собственность в национал-социалистической системе. Общепризнанно, что сохранение частной собственности отличает германскую систему от любой другой формы социалистической экономики. Хотя, несомненно, соответствует истине то, что формы частной собственности сохранились в Третьем рейхе, государственная собственность стремительно распространялась во все сферы германской экономики, тогда как принцип свободного распоряжения собственностью был ограничен концепцией доверительного управления. Уже в 1933 году государство сделало существенные заявки на производящую экономику, между 1933 и 1939 годами доля государства в ней с каждым годом увеличивалась. В 1929 году государственные расходы составили 27 % от национального продукта; к 1938 году эта цифра выросла до 36 %. За десять лет с 1933 года активы бизнеса, находившегося в руках государства, удвоились и составили более 4 млрд марок, а число государственных предприятий выросло до 531, многие из которые входили в сектор вооружений¹⁴¹. Огромный завод «Фольксваген» принадлежал государству, так же как и комплекс Рейхсверке. В 1937 году, выступая перед партийным съездом, Гитлер заявил, что частное предпринимательство будет терпимо только в той мере, в какой оно отвечает целям режима; в противном случае государство вмешается¹⁴². Национал-социалистическая экономика не в большей мере была устроена так, чтобы ею руководили во благо капитализма, чем ее советский аналог.

Ограничения свободы распоряжаться основным капиталом были также навязаны по националистическим и политическим мотивам. По положениям Закона рейха о порядке наследования сельскохозяйственных земель без права отчуждения 1934 года фермеры больше не могли свободно распоряжаться своими поместьями, а неумелые или политически неблагонадежные фермеры могли лишиться всей своей собственности. Закон о дивидендах 1934 года ограничивал размеры прибылей и дивидендов до не более 6 % и обязывал предпринимателей реинвестировать любые излишки или выплачивать их государству. Свободный перевод капитала за рубеж был запрещен, а его использование внутри Германии контролировалось Управлением по кредитам, созданным в декабре 1934 года, таким образом, чтобы капитал можно было направить на решение особых государственных задач, а не в наиболее прибыльное предприятие. Так же как и в Советском Союзе, политическая оппозиция навлекала на себя экспроприацию имущества. Имущество оказавшихся в заключении коммунистов могло быть конфисковано. Фриц Тиссен не нарушал закона, когда сбежал в Швейцарию, но режим посчитал его побег актом экономического саботажа и сначала наложил арест на его имущество, а затем национализировал все его промышленное достояние¹⁴³. Самым широкие и насильственные экспроприации были направлены против германских евреев, чьи активы были либо конфискованы, либо выкуплены по значительно пониженным ценам, либо взяты в качестве залога для воспрепятствования эмиграции евреев¹⁴⁴. Расширение государства за пределы границ Германии увеличило возможности грабежа и экспроприаций товаров, богатства и рабочей силы. Частная собственность никогда не была препятствием для хищничества национал-социалистического государства. Собственное восприятие экономики Гитлером базировалось на идее, что благополучие одной нации могло быть обеспечено только путем захвата имущества другого. Хотя собственность большинства немцев не подвергалась прямой угрозе со стороны государства, принцип права собственности и неприкосновенность частной собственности постоянно нарушались разными путями на основе расовых или национальных приоритетов режима. Идея доверительного управления давала государству неограниченные возможности подменять национальные приоритеты, когда это казалось ему выгодным.

Усилия по восстановлению советской и германской экономик и установлению контроля над ними в пределах нескольких лет были ключом к одному из основных проектов двух диктатур. Обещанное коммунистическое общество не могло быть построено без экономических преобразований и не могло быть должным образом защищено без мощной военной отрасли. Возрождение германской нации и имперской экспансии было бы немыслимо без мобилизации важнейшей части национальных усилий в сфере экономики. И все же решение настоять на приоритете политики привело каждый из режимов к попытке мобилизовать и направлять развитие экономических систем, необъятных по размеру, разнообразию и сложности.

Единственным способом достижения этой цели было приостановление рыночных отношений и значительное усиление принудительной власти государства. Узкий производственный взгляд на экономику, которого придерживались как Сталин, так и Гитлер, предполагал простые решения. Реальный процесс преобразований был в действительности сопряжен с невероятными трудностями. Он спровоцировал широкие дискуссии и негодование, унаследованные недостатки развития и, в случае с Советским Союзом, историю чрезвычайного насилия против тех самых мужчин и женщин, которые боролись ежедневно за то, чтобы претворять благие намерения «плана» в производственную реальность.

В 1947 году германский экономист А. Мюллер-Армак, который был одним из тех, кто в 1930-х годах приветствовал идею, что планирование приведет к сглаживанию ужасных последствий капиталистического бизнес-цикла, в своей книге «Управляемая экономика или рыночная экономика» отрекся от своих прежних взглядов. Он утверждал, что опыт 1930-х годов в Европе показал, что эксперименты в национальном экономическом менеджменте, которые обходились без механизмов свободного ценообразования, как это происходило в германской и советской моделях, неизбежно порождали и усиливали «властные механизмы авторитарного государства», чья цель состояла в том, чтобы «максимально мобилизовать экономические ресурсы» на достижение политических целей. Логическим результатом стало подавление потребительского спроса в угоду государственным интересам; потребитель стал «незначительной фигурой»¹⁴⁵. В 1943 году молодой советский экономист Н. Сазонов подал для защиты докторскую диссертацию под названием «Введение в теорию экономической политики», в которой он так же утверждал, что отсутствие свободных цен и независимых рынков труда и товаров постоянно ущемляет интересы советского потребителя. Центральный Комитет обвинил диссертацию в призыве к восстановлению капитализма, и автор был вынужден публично отказаться от нее¹⁴⁶.

Идея ликвидации легальных рынков и ограничение частного потребления было действительной логикой, лежащей в основе командных экономик. При таких условиях Советский Союз заведомо не был социалистическим, хотя ясно, что страна не была и капиталистической. Национал-социалистическая Германия не была традиционно капиталистической, но она не была и системой, которую можно было бы охарактеризовать как марксистскую. И Тиссен, и Кравченко были совершенно правы, видя в обеих своих системах нечто неоднозначное. Командные экономики являлись инструментами в первую очередь и главным образом достижения конкретных политических результатов, чей утопический характер определялся в большей степени политическими амбициями каждой диктатуры и в меньшей степени преобладающим способом производства.