Досадный разрыв в евхаристическом общении в начале 1996 г. между Московским и Константинопольским патриархатами — преодоленный в настоящее время — имеет очень важное значение для будущего. Он, возможно, послужит своевременным предупреждением не только для Вселенского патриархата и Русской церкви, но и для православия в целом. Все «за» и «против» в споре об Эстонии в высшей степени сложны, и фактически невозможно определить степень ответственности Москвы и Константинополя за то, что произошло в феврале 1996 г. Каждая сторона может предоставить веские аргументы в защиту своей собственной позиции, но кажется, что ни одна из сторон не принимала во внимание глубокую озабоченность противоположной стороны. Здесь переплетаются в противоречии исторические, канонические и политические факторы. Однако ясно одно: этот конфликт не затрагивал ни один из принципов веры или догмы. Это был спор по поводу власти юрисдикции и экклезиологических границ.

Кратко рассмотрим исторический фон. Православие в Эстонии изначально возникло благодаря работе русских миссионеров в XI-XII веках, но до XIX века православных здесь было очень мало. Вплоть до конца первой мировой войны православные Эстонии входили в состав Русской церкви. После большевистской революции в России и поражения Германии Эстония провозгласила свою политическую независимость. Двумя годами позже, в 1920 г., патриарх Московский Тихон, испытывая давление коммунистической власти и находя невозможным управлять церковной общиной, находящейся в иностранном государстве, посчитал разумным предоставить автономию (внутреннюю независимость) православным в Эстонии. Не совсем ясно, рассматривал ли патриарх эту меру как временную.

В 1923 г., стремясь уменьшить изоляцию своего государства, а также обезопасить себя от влияния Советского Союза, Эстонская церковь обратилась за помощью к Вселенскому патриарху. В ответ патриарх Константинопольский Мелетий IV, полагаясь на свои канонические права «первого среди равных» в мировом православном сообществе, даровал дополнительный и более определенный Томос автономии Эстонской церкви. Константинополь, как будет отмечено, не посягал по своей инициативе на территорию Русской церкви, но откликнулся на просьбу местной эстонской общины, в то время уже автономной; и эта просьба со стороны эстонцев оказалась фактически единодушной — голос епископа, клириков и народа, действующий сообща.

С другой стороны, Константинополь, насколько я могу судить, не искал соглашения с Московским патриархатом, прежде чем предпринять акцию 1923 г. Любая двусторонняя консультация, конечно, была бы неимоверно сложна в то время. Патриарх Тихон находился в тюрьме тогда как руководство Русской церкви было в руках схизматической движения «Живая церковь» (которому в любом случае Константинополь склонялся оказывать большую поддержку, нежели патриарху Тихону, законному главе Русской церкви). Но, несмотря на все препятствия, была ли хотя бы слабая попытка со стороны Константинополя услышать мнение Москвы по поводу эстонского вопроса в 1923 г. или позднее?

За исключением короткого периода советской оккупации в 1940 - 1941 гг. Церковь Эстонии оставалась независимой вплоть до конца второй мировой войны. В 1945 г., вслед за повторной оккупацией Эстонии советскими войсками, эстонская православная община стала опять — как это было до 1920 г. — составной частью Русской церкви. Это воссоединение было насильно навязано советскими властями, а желание православных Эстонии не принималось в расчет. Наряду с остальным населением Эстонии православные жестоко страдали в период наступившей зверской сталинизации. Большое число православных клириков и мирян было сослано в лагеря; многие из тех, кто остался были расстреляны или депортированы. В то же время демографическая ситуация в Эстонии в целом, и внутри православной общины в частности, резко изменилась вследствие массивной колонизации русскими из разных частей Советского Союза.

В 1947 г. Синод Эстонской православной церкви в изгнании обосновался в Швеции. Его признал Константинополь, но не Москва. В 1971 г. Константинопольский патриарх Димитрий провозгласил Томос автономии 1923 г. «недействующим». Точное значение его слов оспаривается. Но эстонские приходы вне Эстонии продолжали оставаться под юрисдикцией Вселенского патриархата.

Точно так же как Константинополь не консультировался с Москвой в 1923 г., Москва не советовалась с Константинополем в 1945 г. В обоих случаях дух соборности православного взаимодействия и примирения казалось, совершенно отсутствовал.

Проблема будущего Эстонской православной церкви опять остро встала в 1991 г., когда Эстония вышла из состава СССР и вновь была провозглашена независимым государством. В 1992 г. Священный синод в Москве подтвердил административную независимость, данную Эстонской православной церкви патриархом Тихоном в 1920 г. Это не удовлетворило эстонское правительство, которое хотело, чтобы Эстонская православная церковь была полностью независима от Москвы. Равно как это не удовлетворило многих эстонских православных, и в 1994 г. представители 54 из 84 эстонских приходов послали в Константинополь петицию с просьбой вновь войти во Вселенский патриархат. Но если в 1923 г. воззвание к Константинополю эстонских православных было более или менее единодушным, то в 1994-1995 гг. Православные в Эстонии были глубоко разделены между собой.

В отличие от того, что произошло в 1923 и 1945 гг., в 1995 г. имело место широкое обсуждение между Константинополем и Москвой, но, к сожалению, оно не привело к взаимному соглашению. В начале 1996 г. ситуация резко ухудшилась. 17 января архиепископ Таллинский и Эстонский Корнилий (Русская православная церковь) запретил в служении восемь священников и одного диакона, благосклонно относящихся к союзу с Вселенским патриархатом. Константинополь чувствовал, что это решение предопределило исход предстоящих дискуссий, и 28 января постановил прекратить переговоры до тех пор, пока запрещенные клирики не будут восстановлены. Затем, 20 февраля, Вселенский патриархат — без сомнения, желающий защитить проконстантинопольских эстонцев от дальнейших репрессивных мер — решил восстановить автономную Эстонскую церковь, как было постановлено Томосом 1923 г. Эта резолюция формально вступила в силу 24 февраля 1996 г.

Реакция московской стороны была неожиданно острой. 23 февраля в Москве, во время Божественной литургии в Богоявленском соборе по случаю именин патриарха Алексия, которому сослужили около пятидесяти епископов, в момент поминания глав всех поместных православных церквей имя Вселенского патриарха Варфоломея не было упомянуто; его имя было выпущено из диптихов. Этот шаг был предпринят вслед за дискуссией в Священном синоде Русской церкви, происходившей накануне. Несмотря на то, что Москва неоднократно угрожала прервать общение, едва ли кто-нибудь предполагал, что эта угроза так внезапно будет приведена в исполнение. Казалось, Синод действовал под влиянием момента, в состоянии шока и возмущения, без предварительного тщательного рассмотрения проблемы, в связи с тем, что его члены считали незаконным вмешательство Константинополя в дела Русской православной церкви.

С точки зрения православной экклезиологии, умышленный пропуск имени иерарха является ясным подтверждением разрыва общения с ним.

Но этот разрыв церковного общения был по-разному интерпретирован представителями Русской церкви на Западе. В Великобритании митрополит Сурожский Антоний придерживался мнения, что отлучение относится лишь к клирикам, но не к мирянам. Во Франции же епископ Московского патриархата Гурий рассматривал это отлучение как распространяющееся также и на мирян.

К счастью, Константинополь не ответил, в свою очередь, отлучением Москвы. В своем заявлении от 24 февраля Вселенский патриархат постановил: «Мы исповедуем мир и любовь ко всем, никого не исключая, и, в частности, не исключая Московский патриархат и его главу,его Святейшество патриарха Алексия». Имя патриарха Алексия продолжало поминаться в надлежащих случаях, как и раньше, в церквах Вселенского патриархата. Таким образом, Константинополь считал разрыв евхаристического общения односторонним.

Какое количество православных в Эстонии было вовлечено в конфликт. Кажется, что, в то время как большинство приходов предпочитает находиться под управлением Константинополя, большая часть клириков и верующих хотела бы подчиняться Москве. Судя по материалам SOP (апрель 1996 г., с. 12), 54 прихода, склоняющиеся на сторону Константинополя, насчитывают не более 7000 членов, тогда как оставшиеся 30; поддерживающие Москву, имеют все вместе от 50 до 100 тысяч членов. Из 42 клириков 12 (включая двух русского происхождения) хотят быть с Константинополем, тогда как другие 30 предпочитают оставаться с Москвой. Интересно было бы сравнить эти данные со статистикой в межвоенный период. В 1934 г. в Эстонии насчитывалось 203 тысяч православных, что составляло 19% всего населения государства. Из них 118 тысяч были эстонского и 85 тысяч русского происхождения. Уменьшение количества православных эстонцев со 118 тысяч в 1934 г. до 7 тысяч в 1996 г. действительно тревожно. Сталинские репрессии собрали тяжелую дань. Однако разделение в Эстонии на промосковские и проконстантинопольские группы не совпадает с делением по этническому признаку. Есть эстонцы, желающие оставаться в Русской церкви, и есть православные русского происхождения, предпочитающие находиться под юрисдикцией Вселенского патриархата.

Парадоксальным образом влияние разрыва 23 февраля 1996 года ощущалось не только в России и Константинополе, но также и среди православных общин на Западе, которые совершенно не были вовлечены в дискуссию. В традиционно православных государствах — таких как Россия, Греция, Болгария, Сербия, Румыния — редко имела месте ситуация, когда члены Московского и Вселенского патриархатов оказывались сослужащими бок о бок; таким образом,— в этих странах разрыв в церковном общении не был непосредственно ощутим на местном уровне. На Западе же ситуация была совершенно иной. Здесь члены обоих патриархатов часто живут в одном и том же городе, и взаимодействие между ними, хотя все еще, к сожалению, недостаточное, в некоторых местах тем не менее является непосредственной реальностью. Неожиданно, к их горестному изумлению, они обнаружили, что они более не могут совместно причащаться, Телу и Крови Христовым, как раньше.

Конечно, это имело свою позитивную сторону. Это заставило многих из нас, православных, размышлять над тем, какую боль мы причиняем другим христианам, настаивая на том, что, по причинам богословского характера, евхаристическое общение с ними невозможно. В частности, это заставило некоторых из нас с новой силой осознать страдания, которые могут иметь место в межцерковных браках, где муж и жена не в состоянии причащаться вместе.

Разрыв евхаристического общения ощутили православные общины Оксфорда, где лично я служу. Здесь в 1972-1973 гг. русский и греческий приходы соединились для совместного строительства одного православного храма. В нем в течение более чем двух десятилетий мы совершали воскресную общую литургию, в которой клир и народ обоих приходов причащались вместе. И вдруг произошло нечто, чего никто не мог вообразить: в церкви, которую мы строили и освящали сообща, нам более не разрешалось вместе участвовать в евхаристическом братстве.

К примеру, в Великий четверг по нашей давнишней договоренности была очередь моего коллеги из русского прихода, епископа Сергиевского Василия возглавлять литургию. К сожалению, он не мог пригласить меня сослужить с ним или даже разрешить мне принять Причастие. Таким образом, в первый раз те тридцать два года, что я член православного клира, я был вынужден остаться без причастия в этот Святой день, когда Господь установил таинство единства. Странно при таких обстоятельствах внимать словам, так часто повторяемым за Божественной литургией Великого четверга: «Вечере Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими...»

Очень легко положить начало разногласиям, тогда как преодолеть их - чрезвычайно трудная задача. К примеру, в 1870 г., когда возникла схизма между Константинополем и Болгарской православной церковью по поводу канонических границ последней, обе стороны оставались вне евхаристического общения три четверти века, вплоть до 1945 г. Мы можем благодарить Бога, что разрыв в феврале прошлого года был устранен гораздо быстрее. Разрыв в евхаристическом общении был встречен с тревогой и негодованием как в православной церкви, так и за ее пределами. Множество высказанных протестов, настаивающих на том, что нельзя позволить продлиться такой ситуации, достигло Москвы и Константинополя. Как результат встреч в Цюрихе и Фессалониках, оба патриарха с их синодами провозгласили 16 мая, что общение восстановлено.

Конкретные условия соглашения все еще требуют доработки, но основные черты ясны. Москва взяла назад свое отлучение от общения, в то время как Константинополь согласился на четырехмесячный мораторий, в течение которого он не будет предпринимать дальнейших действий, связанных с его решением от 20 февраля о восстановлении автономной Эстонской церкви. В Эстонии должна быть двойная юрисдикция: те приходы, которые хотят быть под Вселенским патриархатом, и те, которые хотят остаться с Русской церковью, в каждом случае получат разрешение действовать по желанию. С канонической точки зрения, это, может быть, и не безупречное решение, но в любом случае компромисс такого рода имеет большую ценность уже потому, что демонстрирует уважение к сознательным убеждениям вовлеченных в конфликт местных православных общин. Остается определенное число вопросов, еще требующих разрешения. Некоторые приходы, например, находятся до сих пор в нерешительности по поводу своих предпочтений; очень непростыми являются вопросы, связанные с владением собственностью. Но в конце концов можно надеяться, что два патриархата, встревоженные бездною, разверзшейся у них под ногами, будут теперь придерживаться политики коллегиального взаимодействия, а не конфронтации и политики силы.

Эта несколько удручающая хроника православия в Эстонии 1990-х годов поднимает фундаментальные вопросы экклезиологии. Во-первых, каково, с точки зрения православия, соотношение национального или этнического фактора и кафоличности церкви? Должна ли каждая «нация» иметь свою автокефальную или автономную церковь? В самом деле, каково значение «национальности» в современном мире, где так много общин являются многоэтническими по своему составу? Во-вторых, и это еще важнее — как разрешать конфликты, возникающие между различными патриархатами или автокефальными православными церквами?

Давайте более детально рассмотрим второй из этих вопросов. Хотя не трудно понять мотивы Москвы в разрыве евхаристического общения 23 февраля, оправдать этот поступок сложно. Несомненно, нельзя признать правильным разрыв евхаристического общения между церквами по причине, не затрагивающей вопросов веры и догмы, а касающейся лишь власти юрисдикции. Когда мы, православные,— расходимся в вопросах экклезиологических границ, единственное, чего мы не должны допускать, — это разрыва евхаристического братства. Мы должны «сдерживать» кризис и продолжать разговаривать друг с другом во всеобъемлющем контексте нашего общения в таинствах. Давайте не будем использовать угрозу (или реальность) разрыва евхаристического общения как способ давления друг на друга. Это злоупотребление евхаристией.

Однако, если отлучение от общения не является подходящим способом разрешения наших внутриправославных разногласий, то как нам поступать? Под влиянием таких богословов, как Афанасьев, Шмеман и Зизиулас, мы, православные, привычно провозглашаем, что наше понимание Церкви евхаристично. Мы видим Церковь более всего в свете евхаристического общения. Именно совершение Божественной Литургии, как мы говорим, составляет одно существенное и отличительное действие Церкви. Евхаристия создает Церковь, а Церковь — евхаристию. Таким образом, Церковь как евхаристический организм созиждется в живом единстве не высшей властью всемирной юрисдикции, наделяющей полномочиями какого-то одного иерарха, но нашим общим причастием Тела и Крови Христа.

Все это достаточно красиво звучит в теории, но как заставить это работать на практике? Когда два патриархата или две автокефальные церкви не могут прийти к согласию, кто должен разрешать конфликт? Как могут быть решены проблемы без прекращения евхаристического общения? Большинство православных богословов не колеблясь отвечают: «Все разногласия должны выноситься на рассмотрение собора, предпочительно всеправославного; потому что Церковь, из-за того что она евхаристична, является также и соборной». Но, как показывает православный опыт, с 787 года (особенно после 1453 года), всеправославные соборы не так-то легко созвать. Более того, с тех пор как не существует больше византийского императора, кто должен созывать собор? Должен ли это делать Вселенский патриарх, как «первый среди равных» в мировом православном сообществе? К сожалению, в современной православной церкви не существует согласия относительно природы и границ первенства, которыми обладает Константинополь. В любом случае, как нужно поступать, если, как и в рассматриваемом эстонском конфликте, Вселенский патриархат сам является одной из спорящих сторон?

Это подводит нас к сердцевине проблемы. Легко сказать, что евхаристия создает единство Церкви. Но не оказалась ли евхаристическая экклезиология неработающей на практике, если только она не подкреплена четкой и жизнеспособной доктриной первенства? Конечно же я не предлагаю, чтобы мы, православные, приняли понимание первенства в духе абсолютного авторитета папы Римского, как это было принято в 1870 г. I Ватиканским собором. Но даже если нам и не нравится I Ватиканский собор, не нуждаемся ли мы православные, в более ясном определении альтернативной формы первенства власти? И если мы не можем прийти к согласию по этому вопросу, не окажемся ли мы в будущем перед целой серией кризисов подобных недавнему эстонскому конфликту?

На самом деле Эстония — это не более чем вершина айсберга. За эстонской проблемой — и это, вне всякого сомнения, частично объясняет резкую реакцию Москвы в феврале 1996 г. — лежит более глубокая проблема Украины. Сегодня многие православные Украины, считая себя жертвами царского и советского империализма (политического и церковного), с ожиданием смотрят на Константинополь, как на церковь — мать Киевской митрополии. До сих пор Вселенский патриарх, хотя и принимал некоторых украинцев на Западе под свой омофор, не затрагивал собственно Украины; но вскоре может наступить то время когда Константинополь почувствует, что не может больше воздерживаться от этого. Здесь заключается потенциальный конфликт, несравнимо более серьезный, чем эстонский. На Украине более 8 тысяч православных приходов. В Эстонии православных тысячи, на Украине — миллионы.

Это еще не все. Кроме Эстонии и Украины существует более сложный вопрос о православной диаспоре на Западе, все еще разрозненной на множество юрисдикции, но насчитывающей сегодня от 5 до 10 миллионов верующих. По этому вопросу Вселенский патриархат придерживается взглядов, которые не разделяет Русская церковь и вместе с ней такие православные церкви, как Сербская и Румынская. Типичным примером разногласий мирового православного сообщества в отношении диаспоры может служить ситуация Православной церкви в Америке. Автокефалия, дарованная Москвой в 1970 г., не была официально признана Константинополем и большинством православных церквей. По прошествии четверти века вопрос Американской православной церкви все еще ожидает решения.

Проблемы Украины и диаспоры не совсем идентичны с проблемами, возникающими в Эстонии, но здесь много общего. Будем надеяться, что горький опыт, полученный в 1996 году в Эстонии, поможет лидерам православной церкви более осторожно подходить к решению проблем Украины и диаспоры, которые неумолимо выходят на первый план. В конце концов, события февраля 1996 г.показали, как не надо решать наши проблемы. Спасительное предупреждение? Да, на самом деле.