В современном процессе поиска взаимопонимания между различными христианскими конфессиями трудно переоценить значение мировой духовной миссии русского православного рассеяния, вызванного победой богоборческой власти в России в 1920 г. Тут первенство при надлежит парижскому Св.Сергиевскому институту, ставшему интеллектуальным ядром православия на Западе и сильно повлиявшему на православное богословское возрождение XX века, тем более что основные кадры его профессуры были участниками русского религиозно-философского возрождения, выкинутыми Лениным за рубеж в 1922 г. Сергиевский институт входил в юрисдикцию митрополита Евлогия, сначала под омофором Московской патриархии, а с 1931 г. под омофором; Вселенского патриарха.

Что касается основных масс эмиграции, то они имели мало касательства к этому процессу. Они создавали в местах многочисленных скоплений соплеменников приходы и храмы, которые воспринимались местным населением как непременная часть этнического гетто данной группы, этнографический фактор ностальгии, который, как и ностальгия отомрет с вымиранием первых поколений эмиграции. Особенную отчужденность вызывали именно православные храмы, как наиболее чуждые и по внешнему виду, и по обрядам западному христианству. Естественно, в эстетическом, особенно музыкальном, смысле русские храмы вызывали больше местного любопытства, чем, скажем, балканские. На Пасху всегда можно было увидеть немало инославных христиан на заутрене, в основном из любви к экзотике. Изредка кто-то из них так увлекался красотой богослужения, что переходил в православие. Но это, так сказать, погоды не делало. Однако эти многочисленные храмы был наглядным образцом того православия, о котором осведомленный западный читатель знал из трудов вышеназванных авторов. Они служил той искрой, от которой постепенно начали возгораться огоньки неофитских православных общин из местных жителей.

Но не надо преувеличивать численность этих обращений или широте распространения на Западе знаний о православии. Можно привести много курьезных примеров невежества среднего западного обывателя относительно православия. Известен рассказ одного православного русского священника в Италии в 30-х гг., как в поезде, видя его необычный облик, итальянцы попросили рассказать о своей религии. По окончании его рассказа о православии последовала глубокомысленная реплика: «А, теперь понимаю: вы иудейский раввин!» Но это 30-е годы, а теперь в Северной Италии есть даже православные села.

Но вот современная Канада, где православных числится более полумиллиона, город Лондон в провинции Онтарио, 1978 год, население 250 тысяч. Действует 4 православных храма. Мы, маленькая группка университетских профессоров и студентов, пытаемся с Божьей помощью сколотить англоязычный миссионерский приход. Нет денег, нет помещения. На помощь приходит римо-католический священник, друг православия, американец ирландского происхождения, о. Иосиф Харди. Ведет нас в католическую больницу к игуменье, женщине с богословским образованием. На его просьбу предоставить нам в безвозмездное временное пользование одну из больничных часовен она озадаченно спрашивает: «Как fro —православные?» Она знает это слово только в качестве прилагательного: православные иудеи, православные католики (по-английски православный и правоверный — одно и то же слово: orthodox). Она первый раз слышит обозначение религии словом православные без дальнейшего существительного. Но все же часовню дать согласилась.

Через год у нас встал вопрос о молитвенном помещении побольше для пасхальной службы. Обращаемся к евангелическому пастору так называемой «Церкви Бога» предоставить нам его храм на пасхальную ночь, благо что в том году даты западной и нашей пасхалии не совпадали. Он озадачен: «А вы уверены, что вы христиане?» — спрашивает пастор с высшим богословским образованием. Я даю ему книгу «Православная Церковь» православного епископа англичанина Каллиста Уэра₃ Профессора Оксфордского университета, специалиста по православной Патристике и епископа Вселенской патриархии. Через неделю пастор книгу возвращает с отказом в пользовании его храмом. Очевидно, убедился, что православные не христиане.

А вот еще пример. Преподаю в университете историю допетровской Руси, в которой львиная доля приходится, естественно, на вопросы, связанные с церковью и религией. Как правило, почти никто из студентов (разве что попадется в классе грек или православный славянин) никогда не слышал о расколе между западным и восточным христианством в 1054 г. Почти никто не знает о разделении Римской империи на Западную и Восточную, а тем более, что существовала Византийская империя. Это студенты 2-го и 3-го курса исторического факультета.

Кое-как эти сведения усваиваются. Но проходит 4 месяца моих лекций, задаются соответствующие чтения, и вот из контрольных работ узнаю, что благодаря святому Владимиру Русь приняла католичество и Иудейство. Студенты никак не могут усвоить, что в христианстве есть еще что-то помимо римо-католичества и протестантства, а со слово «ортодоксия» они автоматически отождествляют иудейство. Вот и получается: русские — полукатолики-полуиудеи. Вряд ли можно упрекать в невежестве студентов, если на лютеранском богословском факультете соседнего университета не преподается ни одного предмета по восточному христианству.

В основе этого невежества лежит некий подсознательный расизм: укоренившееся в западном мышлении, по крайней мере со времени раскола 1054 г., чувство собственного превосходства. Сначала это уверенность в превосходстве папства над «восточными схизматиками»; потом, с развитием просвещения на Западе и застоем на Востоке, это чувство связывается со взглядом на Восток как на каких-то дикарей, просвещаемых Западом, с уверенностью, что с Востока может идти только невежество язычество, ереси. И что касается Америки, то тут подмешивается еще первое знакомство с православными массами как с темными, часто со всем неграмотными крестьянами. Именно таковыми были первые волны мигрантов с Востока, когда на заработки в Америку ехали самые бедные и неквалифицированные кадры, получавшие в Америке самую низкооплачиваемую работу.

Наконец, главная вина в том, что и сегодня мало кто на Западе знаком с православием, лежит в апатичности, пассивности и разобщенности самих православных, да и в богословском невежестве большинства их. Как писал покойный профессор С. Верховской: «Церковь не может быть сильной, если большинство мирян почти ничего не знает о вере и даже духовенство не имеет богословского образования... Наша церковь никогда не достигала того уровня культурности, который составляет такую силу католичества и протестантства. Но со времени русской революции этот уровень еще значительнее понизился... число наших... ученых богословов не достигает и одной сотой того количества, которые имеют инославные».

К этому можно добавить вопрос: где православные проповедники добровольцы, ходящие из дома в дом, как это делают свидетели Иеговы, кришнаиты, мормоны и многие евангелисты? А ведь Христос именно такую деятельность завещал апостолам. Где массово распространяема доступная православная литература? Где православные теле и радио передачи? Их почти нет не только на Западе, но и в православных странах, где этот вакуум заполняют всевозможные сектанты, а мы охаем возмущаемся. Мы постоянно оправдываемся нашей бедностью, разобщенностью. Но бедны мы потому, что не жертвуем. У сектантов 10% дохода автоматически отдается церкви. Причем американские евангелические пасторы внушают пасомым, что на десятину своих доходов прихожанин вообще не имеет права — это принадлежит Богу; а вот то что он даст на церковь сверх 10% — это уже жертва, и за нее Господь вознаградит сторицею. Такому жертвователю гарантированы успех в бизнесе, материальное благополучие, земное благоденствие, не говоря уж о жизни загробной. При этом евангелисты избегают темы распятия Христова, и Пасха, в отличие от Рождества, проходит на Западе незаметно; ибо страсти Господни никак не входят в схему земного вознаграждения праведникам и жертвователям. По этой схеме Христос — неудачник. Как же от Него может исходить религия гарантированного материального успеха? Надо подчеркнуть, что этот примитивизм характерен именно для американских фундаменталистов-евангелистов, а не для умеренных протестантских конфессий: лютеранства, англиканства, методизма. Конечно, не богословию мы должны учиться у фундаменталистов, но их жертвенности и миссионерству.

Как видно из этих примеров, православие именно в Америке, где сегодня больше всего православных за пределами исторически православных земель, — является неким антиподом социальной этике американской цивилизации. Далеко не все это выдерживают. Одни, ассимилируясь, стараются американизировать православие: заводят скамейки, орган, сокращают богослужение до минимума, чтобы оно как можно меньше отличалось от соседней протестантской церкви, ограничивают богослужение лишь одной воскресной литургией; но при этом настаивают, как правило, на сохранении богослужебного языка предков, национальных фестивалей и кушаний, чтобы на них привести своего приятеля-американца, показать экзотику в «допустимых» пределах; ибо для такого православного его религия — этнографический факт, дань моде обретения «корней».

Другой тип охранителей — это те, кто, видя противоречия между американской цивилизацией и православной культурой, уходят в некую внутреннюю эмиграцию. С одной стороны, в гражданской профессиональной жизни они вполне вписываются в окружающий быт. С другой, религиозную сферу своей жизни они видят в предельной изоляции От всего американского и сохранении незыблемости не только внутренней сути своей веры — которой они часто и не знают,— но именно внешней. Все должно быть так, как было в стране выходцев этой общины. Для этого рода людей богословская суть православия сводится к календарю, языку, бородам, непоколебимости обычаев и традиций той страны, откуда он или его предки выехали, и именно тех обычаев, которые там соблюдались в момент отъезда из страны. Для них в православии главное — это его этническое прилагательное; русское или румынское православие, а никак не общее и, Боже упаси, никак американское православие. И так же, как для первой категории, это этноцентрическое православие обязательно связывается с национальными блюдами, плясками и пр. Это новостарообрядцы, и они ничем не отличаются от российских фанатиков церковнославянского языка. В этом комплексе заложен весь секрет существования Карловацкой церкви, так называемой РПЦЗ, а отчасти и всех остальных этноцентрических православных юрисдикций на Западе. Естественно, такая позиция никак не содействует распространению православия, миссионерству, хотя пропорций американцев, обратившихся в православие, у карловчан достаточно высока. Но это особый тип обращенцев; сектантов по внутреннему своему складу, как говорил покойный о. А. Шмеман. Их привлекает в православии экзотика, обособленность, эскапизм от внешнего мира. Этого рода люди стремятся не спасать и оцерковлять мир, к чему так страстно призывал о. Шмеман и к чему стремится РСХД, а бежать от него.

И, наконец, есть третья категория. Это, так сказать, православные без прилагательных, для которых ценна сама суть — богословское святоотеческое учение. Эта категория православных отличает непоколебимую суть православного учения от исторических наносов, местных традиций и обычаев, которые менялись от века к веку и различаются от одной Православной церкви к другой. Так и в американской цивилизации они отличают элементы, несовместимые с православием, от положительных и вполне христианских черт американской общественной этики, как то упор на деятельность, общественную благотворительность, гражданскую ответственность, ключевую роль личности и личной инициативы в жизни общества. Это течение есть результат симбиоза, так сказать, хомяковско-парижской богословской школы, открывшей православному и инославному миру святоотеческое богословие, с американским активизмом. Детище этого симбиоза — Св.-Владимирская духовная академия унаследовавшая через первое поколение своих педагогов, выходцев и: Св.-Сергиевского института, его богословские традиции, привив их к американскому пафосу делания. В свою очередь, греческие воспитанники Сергиевского института влили свежую струю святоотеческого богословия в Греческую церковь. Повлияла парижская школа и на богословское возрождение в Сербской церкви, приобщила западных — католических и многих протестантских — богословов к святоотеческой наследию в его полноте, к исихаству св. Григория Паламы (работы я Иоанна Мейендорфа, Георгия Флоровского и Владимира Лосского). Ни один серьезный западный богослов сегодня уже не спутает иконопочитания и паламитского учения о нерукотворных энергиях Божьих с идолопоклонством, как это еще недавно делали расположенные к православию англикане.

Но сам Св.-Сергиевский институт еще был слишком связан своей пуповиной с первым поколением русской эмиграции. Теоретически его профессора проповедовали вселенскость православия, но эмоционально оставались слишком русскими, чтобы почуять момент, когда надо была превращать институт во франкоязычное западное православное учебное заведение. Это психологически смогло сделать только следующее поколение богословов, сложившихся уже на Западе (даже самый старший из них—Флоровский—ученым стал уже вне России) и только переселившись на почву Америки, где ассимиляционные процессы органичны.

Именно тут (как, кстати, и в Англии в миссионерской пастырско-практической деятельности митрополита Антония, тоже представителя поколения, выросшего на Западе — во Франции) слово превратилось в дело. Появились ростки поместного православия, как в Америке, так и в Англии. К сожалению, они весьма еще скромны, и — в Америке во всяком случае —приходящие в православие численно пока уступают отходящим от него, и не так из-за несовместимости православия с американской цивилизацией, как из-за того, что по вышеизложенным причинам делателей мало.

Но радует возникновение сотен православных общин с богослужением на местных западных языках, с интенсивной евхаристической жизнью, активной благотворительной и миссионерской направленностью, С сотнями священников-обращенцев и с добрым десятком епископов — выходцев из протестантства или католичества. В числе этих обращенцев назовем наиболее известных и весьма влиятельных богословов. Вот о. Лев Жилле, скончавшийся в Лондоне в 1980 г., известный по своим трудам как монах Восточной церкви. Он начал свой путь экспериментальным психологом Женевского университета, затем принимает постриг и сан в Униатской церкви Львовской епархии, а в конце 20-х гг. переходит в православие под омофором митрополита Евлогия. Покойный Жорж Барруа прошел путь от доминиканского ученого монаха в Палестине и профессора библеистики французских богословских школ до Пресвитерианского пастора и профессора протестантской семинарии Оримстонского университета, где, познакомившись с профессором-протоиереем Флоровским, перешел в православие и до своей смерти в 1987 г. был профессором Ветхого Завета во Владимирской академии. Из ныне здравствующих можно назвать известного канониста, профессора Владимирской академии епископа Петра Ль'Уилье; профессора Сергиевского института Оливье Клемана; профессора нравственного и сравнительного богословия Владимирской академии иерея Иоанна Брека, в прошлом протестантского богослова и священника; архимандрита Пласида, в прошлом очень влиятельного французского богослова, который лет 10 назад со всей своей небольшой монашеской католической общиной восточного обряда перешел в православие; теперь он не без успеха зарождает французское православное монашество обоего пола.

Нельзя умолчать и о переходах в православие целых монашеских и приходских общин. Это и сеть около 50 крохотных приходов западного обряда, разбросанных по Франции и Швейцарии, зародившихся в начале 30-х гг. с благословения митрополита Московского Сергия (Страгородского) на базе частично возрожденной древнегалльской литургии. Это и монастырек Новый скит в штате Нью-Йорк, перешедший в 1978 г. из католичества; и целая небольшая евангелическая секта в США, перешедшая в составе примерно 3 тысяч человек с несколькими десятками храмов и священников и своей богословской школой в православие в начале 80-х гг.

Это те горчичные зерна, из которых, даст Бог, вырастут поместный православные церкви на Западе, для которых уже цитированный нами покойный профессор Верховской наметил следующие задачи: «Необходимо создание двух движений: внутри Православной церкви — объединение всех, кому дорога глубина христианства и совершенство церковной жизни; во всем мире — движение всех, кто понял, что жизнь невозможна без утверждения духовности человека и духовной основы свободы, культуры без признания Бога и единства человечества».

Мы далеки еще от достижения этих целей, которые обнимают и внутреннюю жизнь Церкви, и необходимость подлинного экуменизма и поэтому так же актуальны для Церкви в России, как и в рассеянии.

В заключение хотелось бы подчеркнуть интересный феномен: npaвославное богословское возрождение и духовное влияние его в мировом масштабе в XX веке началось в России вне стен официальных духовных школ; почти вся профессура Сергиевского парижского института, так повлиявшая на возрождение православного богословия и открывшая православие миру, вышла из российских гражданских, а не богословских школ. Это печальный итог не только того, что Флоровский называет 200-летним латино-протестантским пленением православной богословской школы, но и недостаточной академической свободы, смелости и открытости традиционной русской бурсы, без чего никакая наука развиваться и давать настоящие плоды не может.

К сожалению, складывается впечатление, что и сегодняшняя возрождающаяся богословская школа страдает теми же пороками, да еще усугубленными «родимыми пятнами» тоталитаризма.