Глава сорок восьмая

Маришка сидела на кухне. Читала газету, шевеля губами. На коленях лежало забытое вязание. В кухне пахло котлетами. На холодильнике полушёпотом бухтел и мигал «Сапфир». Кажется, показывали «Взгляд». Как обычно, сочащийся кровью и слезами человеческими кадр сменился музыкальным клипом. В качестве, так сказать, иллюстрации. Безголосые, тугоухие, небритые, немытые и сопливые, в общем — самого паскудного вида засранцы, искосив слюнявые рты, заорали что-то перестроечное. «Я н-не люблю тебя, я н-не люблю тебя, о! О-о!» Горячечный бред, собачья чушь. «Н-н-ненавижу, паучья кровь…» — подумал я, леденея. И потянулся к мечу.

Но его не было. И к его отсутствию надлежало привыкать.

Я постоял на пороге, не раздеваясь. Привыкал. Мне следовало привыкнуть очень быстро. И к отсутствию гузуага, без которого — как без штанов. Хотя от штанов я как раз отвык… И к тесноте двухкомнатной «хрущобы», где из игрушечной прихожей можно одновременно заглянуть и в кухню, и в туалет, и в гостиную, она же спальня, она же библиотека. И к запахам книжной пыли с книжных полок, сырой ржавчины от вечно протекающего стояка и домашних котлет из хлеба с примесью свинины.

— Васька спит? — спросил я наконец.

Маришка молча кивнула.

«Какая она… бледная. И глаза… глаза тусклые. Женщина-ниллган».

Я снял кроссовки и на цыпочках прошёл в свой закуток. Поставил сумки, но разгружать не стал. Сумки могли потерпеть и до утра. Васька сопел на диване, с головой завернувшись в одеяло, наружу торчала взъерошенная макушка. «Я дома. Дома… Ничего не исправить, ничего не вернуть. Значит, буду жить по-прежнему. Если получится. Если не станет ниллган Змиулан по каждому пустяку отпихивать историка Славу Сорохтина железным локтем и нашаривать меч».

Я залез в тумбочку и вытащил папку из фальшивого крокодила. Провёл по туго натянутой застёжке пальцем. «Сожгу. Зачем оно мне? Кому вообще это пригодится? Приключения холодного разума… Мне, к примеру, не пригодилось. Из тех, кого я оберегал, не помогло уберечь ни единого… Стало быть — к чёрту. Как-нибудь проживём без социальных провокаций». Я взвесил папку на ладони. И… спровадил на прежнее место.

— Котлеты будешь? — театральным шёпотом спросила за моей спиной Маришка.

— Не хочу.

— Тогда я сплю.

Я оглянулся. Она, уже умытая, намазанная кремами, сидела на краешке постели и заводила будильник. Ночник над её головой превращал тонкую сорочку в эфирное облако.

Я не видел свою женщину две с половиной тысячи лет.

— Подожди спать, — произнёс я.

… Где-то посередине ночи, когда не сохранилось больше сил ни на что, голова её лежала на моём плече, а моя ладонь — на её тёплом животе, Маришка сказала:

— Это не ты.

— А кто же? — усмехнулся я, внутренне напрягшись.

— Кто-то другой. Инопланетное чудище. «Обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Прикинулось тобой. Влезло в тебя, словно в костюм. Как в кино.

— Почему, Мариша?!

— Да ты весь как из камня! — воскликнула она шёпотом и стукнула меня кулачком по груди.

— Тебе показалось, — пробормотал я растерянно.

— А то, что было… тоже показалось?

Кто мог всё предусмотреть? Я молчал, лихорадочно подыскивая правдоподобное объяснение внезапным физическим переменам в своём облике. И никак не находил. Я ушёл из дома одним, а вернулся совершенно другим. По меньшей мере, наполовину. Я почти забыл, что такое страх, я умел убивать, я по-другому брал женщин… Даже мой паспорт лгал: судя по нему, мне натикало тридцать шесть, а на самом-то деле было почти на полтора года больше.

— Просто ты от меня отвыкла, — выдавил я наконец, сознавая, что ни для какого вида логики это не аргумент.

Прежде чем Маришка открыла рот, чтобы возразить, ко мне вернулись силы. И всё возобновилось.

… Нунка всегда кидалась на меня очертя голову, зажмурясь, как дикая кошка. Оанууг тихонько поджимала под себя ноги, аккуратно садилась, а потом также аккуратно укладывалась на бочок, не отрывая от меня сверкающих глаз. У Маришки всё было иначе. Нунка вонзала в меня сведённые пальцы, оскалив зубы, невнятно вскрикивая, захлёбываясь, будто хотела взорвать меня, как бомбу, и на мне же подорваться. Оанууг молчала, только дышала часто-часто, пока не сбивалась на всхлипы. У Маришки всё было по-другому. Нунка испускала долгий протяжный крик, запрокинув искажённое лицо, мокрое не то от пота, не то от слёз. Оанууг внезапно обвивалась вокруг меня жаркой смуглокожей змеёй и надолго застывала, ни за что не размыкая объятий первой. У Маришки всё было не так…

… — Давай родим девочку, — сказала жена моя Маришка под утро.