Глава тридцать седьмая

Но была, была интрига.

Цао-гун писал: «Надлежит видеть то, что ещё не зародилось».

Я стою на обычном своём посту за левым плечом императора. Рядом, рукой подать, щерит акульи зубы волосатый колдун Дзеолл-Гуадз. Солнцеликому скучно. Он балуется кинжалом, бритвенно-острым, каких ещё не делают нигде в мире и не скоро научатся. Подбрасывает в воздух лоскуток, отрезанный от собственной гимры, и рубит его влёт. Мне эти игры не нравятся. Знаем мы эти игры с холодным оружием. Игрывали… в одна тыща пятьсот девяносто первом, в городе Угличе. Поэтому всё моё внимание привлечено к мелькающему в воздухе синеватому лезвию. А монотонный гундеж всяких там гадателей и гонцов со всех сторон света пропускаю мимо ушей.

Сгорбившись в три погибели, пыльный, разящий козлом, прокалённый дочерна воин приближается к босым ступням императора. В руках его мешок, выпачканный чем-то вроде засохшего сургуча. Из мешка на пол почтительно вываливается его содержимое. Похожее на средних размеров капустный кочан и такое же раздёрганное. Козлиный запах сменяется трупным смрадом.

— Солнцеликий может унять свой гнев, — бормочет воин, не подымая глаз.

Император оставляет опасное занятие. Пепельный лик его выражает крайнее удовлетворение.

— Как это случилось? — спрашивает он.

— Боги отвернулись от твоего брата… Злодей проник в его дворец ночью, не замеченный стражей… А может быть — демон, не оставляющий следов…

— Демон, — согласно кивает Дзеолл-Гуадз. — Конечно же, демон. Восток всегда пренебрегал покровительством Пяти Богов и потому кишел демонами. Смертный не отважился бы на такое святотатство…

— Я удручён гибелью моего брата Одуйн-Донгре, — говорит Луол. Он настолько удручён, что с трудом сдерживается, чтобы не захлопать в ладоши. — Объявите об этом. Но народ Востока не осиротеет. Наш отец был прозорлив и оставил после себя достаточно детей. Пусть мой брат Яолруйоллг снимет чёрные латы и возложит на свои плечи бремя призрения над Олмэрдзабалом.

Коренастый, кривоногий юруйаг сдёргивает и не глядя отшвыривает свой шлем — вдобавок, он ещё плешив! — и простирается ниц у ступнёй императора. Вящего урода трудно сыскать. Особенно в сравнении с тем, кого он должен будет заменить… Месть Солнцеликого восточным строптивцам поистине изобретательна.

Злосчастный Одуйн-Донгре!.. Ему нечем уже улыбаться в ответ на высочайшие попрёки. Вместо рта — безгубый зловонный провал, вместо глаз — тухлые вмятины. Прощай, дерзкий ослушник. Эта страница имперской летописи перевёрнута.

Из «Повести о доме Тайра»: «… По всей стране гремело его грозное имя, и всё же, в одночасье в дым обратившись, рассеялся он в небесах над столицей. Лишь кости не долгое время ещё оставались, но вскоре прибрежный песок, играя, засыпал их, и кости, смешавшись с землёю, рассыпались прахом».

— Боги раздосадованы, — внезапно возвышает голос верховный жрец. — Они оставили своей милостью не только Одуйн-Донгре.

— Что ты хочешь сказать? — равнодушно спрашивает император.

— Горькая участь постигла ещё одного твоего брата, Солнцеликий. Его поцеловал вауу.

— Мой брат стал вургром?! — кажется, впервые за всё утро самообладание изменяет императору.

— Твой брат — такой же смертный, как и все мы…

— Не тот ли это вургр, с которым якобы беседовал Змиулан?

— Это следует спросить у самого Змиулана.

— Но ведь вургр давно мёртв. К чему поминать демона, когда он сгинул?

— Вургр не мёртв. Его видели в городе.

— Я не слышал о новых жертвах. Или вургр излечился от жажды крови?

— Он утоляет свой голод, не вредя живым. Кто-то помогает ему…

— Кто?!

Я чувствую на себе насмешливый взгляд этой хитрой обезьяны. Сейчас он назовёт моё имя. Пусть… Ни хрена он мне не сделает. Я вызван им же из Земли Теней. Выпроводить меня можно, лишь убив наново. Ещё месяц назад я рад был бы подставиться. И оборвать эту нелепую миссию, под благовидным предлогом развязаться с Ратмиром и его компанией… Но теперь — нет, ни за что.

— Это женщина, — объявляет Первый ключарь. — Дочь гончара. Её зовут… м-м… кажется, Оанууг. Она настолько безобразна, что самый последний торговец не хочет сделать её матерью своих детей. Человек не польстился бы на неё. Только вургр или…

«Долго ты будешь мотать мне нервы, сука?!»

— … или демон.

— Эта тварь должна умереть, — роняет император.

— Но сперва она укажет нам логово вургра.

— Пусть и вургр умрёт. Мне скорбны его мучения. Я хочу, чтобы его убили юруйаги. Всё же, он брат юйрзеогра.

— Юруйаги уже там, Солнцеликий…

Ты решил сыграть со мной в свою игру, жрец. Будто бы я и взаправду Юламэм, глиняный болван из вертепа. Тебе померещилось, что Юламэм своевольничает. И ты захотел поддёрнуть нити, на которых ему полагается плясать. Пусть я действительно сознаю себя болваном и веду себя как болван. Но у меня есть меч, чтобы перерубить все ниточки.

Всё. Эксперимент закончен. Вы, там, в светлом нашем будущем, как хотите, но я в нём больше не участвую. Два человека в этом мире, только два, которые мне близки. Вургр, брат Солнцеликого, и Оанууг, дочь гончара.

… Сам император не в счёт. Я надеялся, что понимаю его. Я привязался к нему. Мне даже начинало казаться, что и он ко мне по-своему привязан. Насколько безраздельный властитель может быть привязан к кому-то… «Эта тварь должна умереть…» Как он мог такое сказать! То есть, несомненно, он мог и не однажды говорил при мне… и только что ему принесли голову его собственного брата… Но как можно назвать тварью Оанууг… нежную… добрую… беззащитную?.. Кто для него все эти люди? Почему он решает за них, жить им или умереть? И почему он делает это так бездушно?! Хорошо же: тогда и я принимаю своё решение. Меня принудили отвечать за его жизнь. Я снимаю с себя эту ответственность и швыряю её оземь…

А за этих двоих я отвечаю по своей воле.

Какая-то частица моего сознания приглушённо взывает ко мне: уймись, остынь, ты же учёный, историк! Твоё дело — наблюдать, собирать знания, а не вмешиваться и уж никак не хапать наживку вместе с крючком. А то, что это наживка, видно невооружённым глазом, это же не червячок, это коровья туша на мясницком крюку… ты же специалист по интригам, ты все эти хитрости на хрену вертел!..

Из трактата о военном искусстве Сунь-цзы: «Кто является на поле сражения первым и ждёт противника, тот исполнен сил; кто потом является на поле сражения с запозданием и бросается в бой, тот уже утомлён. Поэтому тот, кто хорошо сражается, управляет противником и не даёт ему управлять собой… Поспеши захватить то, что ему дорого, и потихоньку поджидай его…»

Но одно дело, сидя в удобном кресле за столом, при уютном свете торшера, анализировать и смаковать хитросплетения чужой политической игры, которой напрочь противопоказана всякая нравственность. «Ах, подлецы, паучья кровь, лихо загнули!..» И совсем иное — играть самому. Питать иллюзию, что играешь сам, а не тобой играют.

Но я — та пешка, которая поломает всякую партию!

Из того же Сунь-цзы: «Бывают дороги, по которым не идут; бывают армии, на которые не нападают; бывают крепости, из-за которых не борются…»

Никакой я уже не учёный. Никакой не наблюдатель. Меня так умело подготовили, что теперь я более ниллган Змиулан, нежели историк Сорохтин. Теперь у меня эмоции впереди разума. Видишь морду — дай в морду. Сила есть — ума не надо!..

Время безмерно ускоряет свой бег. Люди, вещи, события бешено проносятся мимо в багровом тумане, сливаются в сплошную пёструю полосу.

Итак, я оставляю свой пост и ухожу из тронного зала. За спиной слышатся тревожные возгласы. Наперерез мне спешит стражник — и в ужасе шарахается от моего меча. Путь свободен. Никто в этой империи не способен меня задержать.

На мгновение оборачиваюсь. Просто так, на случай, если в меня решат стрелять из арбалетов… И встречаю изумлённый, непонимающий, испуганный взгляд Луолруйгюнра.

Солнцеликий до самых печёнок осознал, что остаётся один на своём троне. Один против всех врагов.

Я отпихиваю зарвавшегося Змиулана и снова обретаю способность думать.

Неужели он ничего не знал, а добросовестно, в меру понимания императорской чести, подыграл верховному жрецу, сплясал на его ниточках?! Кажется, Дзеолл-Гуадз подловил и его… Мне нужно вернуться на свой пост. Вернуться и защитить этого капризного белобрысого недоумка. И просто, без выдумок, без интеллигентских рефлексий, зарубить бородатого интригана. А уж потом, по ходу разбирательства, придумать оправдание.

«А в это время юруйаги уже добрались до Оанууг! — буйствует Змиулан. — Её некому защитить, кроме тебя! Доверься эмбонглам!..»

Верно, эмбонглы — они остаются с Луолом. Они прикроют меня, как всегда, на какое-то время. Поэтому вначале я разберусь с юруйагами, а потом вернусь, чтобы заняться жрецом.

«Не-ет, голову рубить мы ему не будем, — сладострастно мечтает Змиулан. — Точнее, будем — но не голову…»

Я иду по улицам, пустеющим на глазах. Иду открыто, не скрывая своих намерений убить всякого, кто встанет на пути. Пересекаю рыночную площадь. Крики разбегающихся торгашей, грохот опрокидываемых лотков. Оанууг права: передо мной катится волна страха. Оанууг, славная моя… только бы ничего тебе не сделали. Пру, словно танк… нет, о танках здесь не знают… как носорог. По прямой, не отклоняясь. Теперь понятно, отчего ниллганов принято сравнивать с носорогами… Гора пустых корзин — сметаю гору ко всем чертям. Трухлявая стена какой-то лавки — обрушиваю стену плечом. Позади меня с грохотом оседает набок и вся лавка.

Гончарня… Двое чёрных латников возле входа. Они заметили меня за сто шагов и давно выцелили своими арбалетами. Болты с визгом летят мне навстречу. Медленно, трудно, как в толще воды, выношу перед собой меч и отбиваю их в зенит. Оба — одним движением. Сегодня мне это удаётся. Сегодня мне удастся всё, что возможно и невозможно. Наверное, я и в самом деле всемогущ.

Вопя что-то воинственное, загодя распаляя себя, из гончарни вываливаются юруйаги. Десять, двадцать — целая свора императорских ублюдков. На бегу рассыпаются по площади, обнажают мечи, взводят тетивы арбалетов. Так им спокойнее, так у них сохраняется хоть какая-то надежда остановить меня. Пусть даже самой большой кровью. Два с лишним десятка юруйагов против одного ниллгана. Испытаем, кто чего стоит. Чаши весов наполнены, стрелка ждёт, куда ей качнуться.

«Свободен! Свободен наконец! Никаких уз, обетов и ложных клятв! Всё просто и ясно. Вот я, вот мой меч, а вот — враги. Их число значения не имеет. Самое главное: теперь можно не думать, а действовать. Непомерный гнёт сомнений низвергнут с натруженных плеч, тонкий голосок совести безысходно заткнулся. Смерть не страшна — её нет для меня. Зато есть цель. Её нужно достигнуть. Остальное — прочь!»

Дзмулмуг. Нойомэнгийаг. Айяруморм. Вмейвндунвагз. Урвлийанз. Адайджад. Мдойазууг. Анурзаваарюйд. Ругбимгдрог.

Из трактата о военном искусстве У-цзы: «Поле битвы — место, где оставляют трупы. Когда считают смерть в бою неизбежной, остаются в живых; когда считают за счастье жизнь — умирают».

Юруйаги атакуют с отчаянием обречённых. Ни один не помышляет о трусливом бегстве. Я прохожу сквозь них, ни на миг не задержавшись.

Гзнабальдег. Иайзнвдудогр. Дезилвэлгэнз. Гойгдэлдлур. Ойвггзилури. Лумвуймадз. Этому давно причиталось. «Твои ноги не должны ступать там, где ступают ноги зигганов…» Годится: там, где я сегодня ступлю, зигганов не останется… Эбвнанойен. Гюремгьиназ. Дилмонолрзмун. Ибруггиеганг…

Внутри гончарни тесно, темно и смрадно. И тоже полно юруйагов. Мгблурнвамел. Айямаолмда. Бгоэйнндаувэ. Иаммьюгнмад. Бимзергэбмиан. Дмаодаабен. Видрьяввимел. Лезвие, свистя, синей бабочкой танцует перед моим лицом. Нет, уже не синей…

Наконец — тишина.

Я один стою во весь рост. Здесь больше некому даже хрипеть. Гузуаг сторожко покачивается в приопущенной руке. Чудом уцелевший горшок вдруг падает с покосившейся полки и разбивается вдребезги.

«Ялмигэйд!!! Неужто я и его зарубил? Был он здесь или нет? Не помню… Это кто?! Не он… и это не он… Неужели Юнри хотя бы в чём-то явил ко мне снисхождение?.. Да, несколько юруйагов отправились в поход с Элмайенрудом. Ещё кто-то был прикомандирован к войску Беспалого. Только бы Ялмигэйд оказался там, а не здесь!..»

Я опустился на скамью. Разжал пальцы, выпустил меч на землю. Меня трясло.

Кто я?.. Что я здесь делаю?.. Почему я с головы до ног заляпан человеческой кровью?..

Зачем всё это мне понадобилось?

«Я не хочу убивать. Хватит с меня. Я не такой, каким вы меня попытались слепить. И ничего у вас со мной не выйдет. И не я это убивал. Это всё он, он… эта кровожадная сволочь, что влезла в моё тело, въелась в мой мозг, притворилась, что она и есть я… Змиулан…»

«Не ври, Славик. Не бреши, милый ты мой чистоплюй. Ты это убивал, ты. И Змиулан — это тоже ты. Хорошую ты выдумал отмазку: мол, я не я, и жопа не моя. Не проканает эта твоя гнилая отмазка. И не притворяйся, что тебе не понравилось быть военным богом этих мест. Ты убивал этих наивных первобытных придурков, которые со всеми их стрелами, с их булатными мечами, с чёрными латами из носорожьей шкуры, со всей их берсеркеровской яростью — были перед тобой беззащитны. Кстати, ты помнишь имя первого убитого тобой?»

«Ониг… Ониз… Я забыл».

«Вот именно. Потому что тебе было по кайфу убивать их».

«А теперь я убью и тебя, Змиулан».

«Нет, Славик. Тебе придётся потерпеть меня какое-то время. Тебе ещё предстоит извергнуть свою ярость, зверь-уэггд ты наш необузданный. Я ещё тебе пригожусь. И ты знаешь, для какой цели».

Нечего мне на это возразить. Потому что он прав, этот подонок.

Оанууг исчезла.

«А чего ты, собственно, ожидал, скотина?»