Глава тридцатая
… моего мучителя зовут Апостол, и у него нетривиальная мания преследования. Он донимает меня, требуя, чтобы я дал ему в морду. Он не отстаёт от меня ни на шаг и на каждом шагу пытается подловить меня, вывести из равновесия и принудить к рукоприкладству. Словно ему невдомёк, какое душевное усилие необходимо, чтобы ударить человека в лицо. Даже распоследнего подонка, даже смертельного твоего оскорбителя. Только тем он и занят, чтобы прикинуться распоследним подонком или смертельно — по его мнению — меня оскорбить. Начал он с ерунды: подставил мне ножку. А когда я прямо спросил его, в чём дело, плюнул мне на кроссовку. У него белёсые, почти прозрачные глаза, которые ровным счётом ничего и никогда не выражают. Кажется, будто он смотрит сквозь тебя. Обычный его наряд — грубые клетчатые штаны, заправленные в сапоги, и тонкий свитер на голое тело. Голова круглая, как глобус, — наверное, из-за короткой, почти нулевой стрижки. Иной раз мне чудится, что мы с ним одного роду-времени. Спросить об этом в лоб не решаюсь — не принято, да и нет особенного желания вообще разговаривать с этим засранцем. Что ему от меня нужно? Может быть, пожаловаться Ратмиру, чтобы он как-нибудь развёл нас?
— Послушай, мне сейчас не до тебя. Дай мне пройти…
— Не нравится? А ты пройди сквозь меня.
— Тебе охота со мной подраться? Этого всё равно не будет.
— Слабак ты, а не Змиулан. Дешёвка…
— Кажется, я тебя ничем не оскорбил.
— Ну и говно.
— Знаешь что?..
— Ну, ну, возникни! Мужик ты или баба с довеском?
Я осторожно переступаю через его расставленные поперёк узкого коридорчика копыта и топаю по своим делам. Словно оплёванный. Апостол идёт следом и вполголоса поливает меня. Как назло, в коридоре, кроме нас, никого. Этот подонок нагоняет меня и хватает за плечо:
— Ну, ты, траханый ишак!
— Оставьте меня в покое, — цежу я сквозь зубы, от ненависти переходя на «вы».
— Мне твоя интеллигентская морда надоела! Пас-с-куда, я бы таких давил, как гнид… — его плевок сползает по моей брючине.
— Оставьте меня в покое, — твержу я, как заклинание.
Я напуган и озлоблен одновременно. Господи, хоть бы кто-нибудь появился в этом проклятом коридоре! Прижав меня к стенке, Апостол негромко, не спеша, изливает на меня всю свою маниакальную ненависть. Самое нежное из произнесённых им слов — «пидор». Зажмурившись, я делаю отчаянную попытку вырваться.
— Нет, погоди, козёл! — Апостол вытаскивает из заднего кармана штанов пачку фотографий и тычет мне в нос. — Погляди-ка сюда, долбанная овца. Здесь тебя все держат за говно, и там, откуда ты родом, за то же держали…
У меня нет иного выбора, как присмотреться.
Ноги мои подламываются, я прилипаю к холодной стене, будто кусок теста, сейчас из меня можно лепить что угодно. На первой же фотографии я вижу Маришку. Она стоит на берегу какого-то озера, совсем голая, в обнимку с парнем в полосатых плавках, в котором я узнаю Апостола. Оба выглядят крайне удовлетворёнными. Стало быть, он действительно из моего времени. Гадёныш…
Я роняю фотографии себе под ноги. Мне хочется плакать. Это больнее всех его плевков.
— Ты сейчас их поднимешь, — произносит он с наслаждением. — Ты мне каждую соринку с них слижешь поганым своим языком.
Я молчу. Кажется, по моим щекам и впрямь текут слёзы. Сквозь пелену я вижу ребёнка, который возникает в дальнем конце коридора и, деловито намахивая ручонками, топает к нам. На вид ему года четыре, как и моему Ваське. Нашему с Маришкой Ваське…
Мой мучитель с бешенством глядит на приближающегося ребёнка.
— А ну, дёргай отсюда! — рычит он.
Это на самом деле Васька. При виде меня круглая рожица в пятнах зелёнки расплывается в улыбке, что делает его похожим на весёлого лягушонка из мультяшек. Откуда он здесь взялся? Зачем? Ниспослан Господом ко мне на помощь?..
— Ублюдок! — хрипит Апостол, отпускает меня и отводит ногу для удара.
Я видел его на занятиях по боевым искусствам. Это зверь, убийца.
Мне нужно уберечь моего Ваську от этого палача.
Поэтому я опережаю Апостола. В конце концов, я посещал те же самые занятия…
Апостол опрокидывается на устланный ворсистой дорожкой пол, кое-как, через пень-колоду сгруппировавшись. И я опять валю его прежде, чем он успевает распрямиться.
«Убью, с-сука!»
— Стоп!!!
Меня хватают за руку, занесённую для самого последнего удара. Это Ратмир. Откуда он взялся?!
— Хорошо, Славик, хорошо. Ты сделал всё как надо, молодец… — он успокаивает меня, гладит по плечу, и напряжение мышц понемногу спадает, сменяясь нервической дрожью, кровавая пелена перед глазами расступается.
— Васька, — бормочу я неповинующимися губами. — Где он?..
— Его не было. И ничего не было, — Ратмир поднимает одну из фотографий — я стискиваю зубы, готовясь ещё раз снести эту муку. Но там ничего нет, чистая белая бумага. — Наведённая галлюцинация. Фантоматика. Я тебе рассказывал…
— Стало быть, Маришка и этот… мне привиделись?
— Какая Маришка? — Ратмир морщит лоб, трудно соображая. Явно лукавит. — Жена, что ли, твоя? Ах вот, стало быть, что тебе досталось…
«Прости, Маришка… — мысленно твержу я, будто молитву. — Прости меня, грязного гада, паскудного, похотливого. За то, что свои грехи удумал на тебя перенести. За то, что сразу поверил гнусному видению, не воспротивился. За то, что сам грешу невозбранно и наглость имею тебя в том же подозревать, совесть свою продажную этими подозрениями баюкать. Прости, Маришка, прости…»
Апостол садится, приваливается к стенке, крутит головой.
— Мудак ты, Ратмир, — говорит он, заметно шепелявя разбитыми губами. — Не нужно было останавливать. Он крови боится. А ему придётся много кровушки пролить. Нельзя, чтобы боялся.
— Он утратил самоконтроль!
— Ни хрена он не утратил! Иначе ты валялся бы рядом со мной, и у нас обоих были бы охрененные проблемы со здоровьем.
— Он бы тебя убил, придурок!
— Вот и нужно было, чтобы убил…
Лицо Апостола, перечёркнутое широкой ссадиной от первого моего удара, непроницаемо, но сквозь эту маску явственно проступает глубокое удовлетворение.
— Ладно, хоть один барьер мы ему порушили, — урчит он себе под нос. — Добрый будет бодигард. Правильно, что меня под него подложили, иной бы не уберёгся, иного бы он затоптал… Но на детках он ломается. За пацаненочка глотку порвёт. Здесь его слабинка, могут подловить. Запомни это, Ратмир.
— Барьер, — повторяю я. — Что ещё за барьер?
— Обыкновенный, — поясняет Ратмир. — Психологический. Ты не мог ударить человека. А там, на месте, ты обязан делать это не задумываясь. Безо всяких там рефлексий. Увидел морду — дай в морду. Увидел врага — убей врага. Это твоя работа, Славик. Ты превозмог самого себя — дальше будет проще…
— Барьер?! — я уже хриплю от злости. — Работа?! В задницу эту вашу работу, кудесники хреновы!
И ухожу, не оглядываясь. Подальше от них — куда глаза глядят. В парк, в кафе, в бассейн. К чёрту на рога. И при этом каждую секунду ощущаю их сволочную правоту: я и вправду стал другим. Я хотел убить Апостола. Хотел и мог. И убил бы, не вмешайся Ратмир. Раньше со мной такого не бывало, да и быть не могло. Я прежний оправдывал своё слабодушие образованностью и гуманизмом. Христос терпел и нам велел. Тебе в рожу — хук слева, а ты стой жди, чтобы и справа тоже… для симметрии. На словах-то я был крут и агрессивен: сжечь… расстрелять… сгноить… Но я скорее сбежал бы, чем ударил живого человека собственным хрупким кулачишком, да ещё по лицу. Проверено на практике. Почему? Неужели потому только, что я не умел убивать? А теперь, стало быть, меня научили…
Не от них я сейчас ухожу — от себя…
