Глава тридцать первая

Наш путь лежал какими-то немыслимыми задворками, о существовании которых я доселе попросту не подозревал, хотя и пребывал в уверенности, что по крайней мере в столице-то не заплутаю. Иногда мы спускались в канавы самого подозрительного вида, где ещё недавно бурлили потоки нечистот и могли водиться приблудные вауу. Из канав так же непредсказуемо ныряли в непролазный на первый взгляд кустарник, по концентрации шипов на единицу пространства напоминавший колючую проволоку вокруг какой-нибудь запретной зоны… дачи первого секретаря обкома. Проводница моя, однако же, ухитрялась находить в этой «линии Маннергейма» вполне безопасную тропку, и если я всё же оставлял на железных крючковатых остриях клочья накидки и собственной шкуры, то главным образом по своей небрежности.

Справедливости ради нужно отметить, что я мог бы избегнуть ущерба. Я тоже умел передвигаться бесшумно и бесследно, как тень. Но, паучья кровь, передвигаться, а не нестись во весь опор!..

— Куда мы идём? — спрашивал я шёпотом каждые полчаса.

— Сейчас, сейчас… — отмахивалась Оанууг, не выпуская моей руки, и я умолкал, послушно и тупо следуя за ней, будто слон за погонщиком.

Где-то совсем рядом слышалось едва различимое шуршание, как если бы кто-то двигался параллельно нам и, возможно, даже сопровождал нас. Что же до меня, то я производил шуму никак не меньше упомянутого слона. Я и не стремился особенно скрывать своё присутствие. Во всяком случае, никто от меня ничего такого не требовал…

Город кончился, и мы, не покидая кустарников и канав, без перехода очутились в чистом поле, а неподалёку маячили горы, мохнатые и крутоверхие, а над ними, как мать над малютками-близняшками, смутным призраком вставала чудовищная громада пика Аонлдилурллуа, всё ещё облитая лучами заходящего солнца, зелёная с грязно-белыми языками ледников. Каменные клыки торчали из травы, словно авангардистские статуи — безликие, бестелые, но всем своим обликом излучавшие невнятную угрозу каждому, кто посягнёт на их покой. Оанууг лёгкой тенью скользила между истуканов, они были просто вехами на её пути.

— Куда мы идём? — без особой надежды спросил я в сотый раз.

— Уже близко, — сказала она.

И в самом деле, степи как таковой уже не было, а начинался настоящий лес. Только не деревья стояли в нём, а во множестве всё те же уродливые, издевательски выламывающиеся в магическом танце каменные фигуры. Мне уже мерещились прищуренные глаза, ухмыляющиеся безгубые рты, брезгливо наморщенные носы. Музей древних идолов, капище под открытым небом, кунсткамера… Даже трава здесь не росла, чахла в соседстве с этими монстрами. Мне снова померещилось чужое движение где-то рядом, я сторожко стрельнул глазами по сторонам — никого. Только высоко-высоко, в полной недосягаемости, на самой макушке исключительно уродливого болвана, ясно вычерченный на фоне темнеющего вечернего неба, в тоскливом оцепенении, с поджатыми лапами, сидел одинокий вауу…

Внезапно наш бег оборвался. Теперь Оанууг шла рядом, тяжело дыша, по её напряжённому, заострившемуся лицу сползали струйки пота. И одиночество оборвалось тоже — мы брели в окружении таких же серых бесформенных фигур, похожих на неприкаянные души. Лишь по едва приметным очертаниям тел, по случайному, особенной мягкости жесту можно было определить, что все они — женщины. Казалось, каждая из них двигалась своим, независимым от прочих маршрутом и вообще была безразлична к присутствию посторонних. Но явственно ощущался некий центр, этакий магнит, и серые тени блуждали по силовым линиям, не имея ни воли, ни желания вырваться за их пределы.

Незаметно стемнело, но никто не возжигал факелов, и мы продолжали эти скитания — молча, отчуждённо. Я глядел на Оанууг, а она куда-то в пустоту, а может быть — в самое себя. В воздухе витало скрытое, непонятное напряжение, хотя не производилось ни единого звука, и очевидно было, что я чудом попал на очередной тайный ритуал, о котором не мог даже подозревать, о котором вообще не знал никто из обитателей дворца Эйолияме, а может быть — и никто из мужчин. Ибо кому могла прийти в голову нелепая мысль, что женщины, эта полуутварь, полускотина, способны учреждать и соблюдать собственные, да к тому же и тайные ритуалы? Зато, наконец, становилось ясно, отчего зигганские женщины, вопреки отведённой им роли в общественном устройстве, всё же не производят впечатления затурканных рабынь, а, напротив, даже наделены даром стихосложения — если судить хотя бы по дочери нищего гончара Оанууг…

Я споткнулся обо что-то мягкое. Небрежно скомканная серая накидка. Рядом — ещё одна. И тут же поперёк дороги, безвольно понурившись, едва волоча ноги, прошла нагая женщина. Я открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но Оанууг опередила меня, коротко и сильно сжав мою руку. Потом вяло, превозмогая себя, подняла руки, неловко раздёрнула поясок своей гимры, и вышагнула из неё. Волосы сухими мёртвыми колосьями рассыпались по опущенным плечам…

Напряжение продолжало нарастать, и по мере того, как сгущались сумерки, воздух наэлектризовывался, и я не удивился бы, разрядись вдруг у самых моих ног молния. В хаотических блужданиях женщин происходили перемены. Теперь согбенные фигуры смыкались в ряды и медленно кружили в сомнамбулическом хороводе, центром которому был клочок голой земли, усеянный мелким щебнем. И казалось, что каменные идолы, маячившие за нашими спинами, тоже вели свой собственный круг… Слабые, налитые свинцовой тяжестью руки женщин судорожно подёргивались, будто желая совладать с немощью. Вот уже кому-то удалось поднять их, вскинуть над головой, скрючив пальцы, словно когти хищной птицы. Оанууг тихонько застонала от бессилия, вздёрнула напряжённые плечи — по всему телу её проступила мелкая испарина. Я коснулся её запястья, желая помочь… и отдёрнул руку, едва сдержав крик. Будто сунул пальцы в раскуроченную электрическую розетку.

Над щебёнкой струилось призрачное свечение. Из самых недр земли без единого звука пробивался к тёмному небу чудовищный росток. Струйка зеленовато-белёсого тумана. Воздух загустевал, как ледяной кисель, по нему от лучистого ростка распространялись тугие волны.

С каждой волной женщины менялись. В их измождённые тела вливалась сила. Лица оживали. Тусклое сияние глаз набирало мощь. Старушечьи поджатые губы набухали кровью, приоткрывались в жарком дыхании. Я опасливо покосился на Оанууг — она тоже менялась на глазах. Смуглая кожа в фантастическом свете приобрела голубоватый оттенок, полыхающие очи распахнулись во всё лицо, тяжкие груди трепетали, влажные бёдра бесстыдно разомкнулись… Тихая дочь гончара исчезла. Её сменила ведьма.

Я попятился, прорвал круг беснующихся тел. Запинаясь, трудно пропихивая своё неуклюжее тело сквозь холодное желе воздуха, устремился прочь, под защиту камней. Внутри черепа бойко вращалась сверкающая карусель. В ушах звенело, кровь барабанила в виски… Казалось, ещё немного, и я буду разоблачён. Я единственный, кто не избавился от балахона и не влился в этот шабаш. И неизвестно, что произойдёт, если меня обнаружат. Может быть, просто убьют. Или принесут в жертву. Конечно, при себе у меня и меч, и руки-ноги, тоже страшное оружие, но судьба меня ограждала, и ни разу ещё не довелось мне обратить его против женщин. И оттого не знал я, смогу ли преступить и этот барьер.

… Над разнузданной круговертью вставал гигантский призрак. Костлявая женская фигура в развевающихся на неосязаемом, нездешнем ветру одеждах. Можно было различить спутанные седые космы, иссохшие руки, простёртые к пляшущим женщинам. В размытом пятне света, заменявшем лицо, угадывались провалы пустых глазниц, щель беззубого рта. «Эрда-а-адд!!!» — взметнулся пронизывающий, выворачивающий душу визг.

Эрдаадд, первоматерь всех людей, посмотрела на меня.

Я зажмурился, отгородился от этого безглазого взгляда локтями и коленями, вжался спиной в замшелый сырой камень. Если бы можно было, я зарылся бы в землю, как крот, обратился бы в тень, лишь бы остаться незамеченным… Я не способен был сопротивляться, да и не видел смысла. Что я мог противопоставить этой древней, потусторонней силе? Тысячелетия грандиозного эксперимента под условным названием «цивилизация» не снабдили меня опытом противоборства с восставшими из небытия, из мифа богами.

… Я знаю, что нет никаких «летающих тарелочек», а есть испытания секретной военной техники. Я знаю, что снежного человека не может быть, потому что не может быть никогда. Я знаю, что «морского змея» тоже не существует. Я знаю, что привидений не бывает, потому что если человек умер, то он умер весь, без остатка. Я знаю, что божественного промысла нет, а есть удобный повод всё человеческое гадство списать на чужого и сильного дядю, до которого всё равно не достучаться и не достать. Я знаю, что нет злого рока и дурных предзнаменований, а есть причинно-следственные связи и теория вероятности. Прекрасно. Тогда кто там стоит, в хороводе каменных идолов и голых женщин? Кто?!

Я устал. Я измучен всей этой мистикой. Я измучен вопросами, на которые не дают ответов. И пусть делают со мной что хотят.

… Время резиново тянулось, обтекая меня не то мгновениями, не то годами. Я утратил ощущение собственной плоти, моя личность рассыпалась на мириады осколков. Может быть, я умер.

Чьи-то пальцы коснулись моего плеча. Осторожно, но настойчиво встряхнули. Я убрал руки от лица, разлепил веки.

Кромешная тьма. Тишина. Наваждение развеялось.

Передо мной стояла Оанууг. Уже не ведьма. Но ещё не покорная раба мужских прихотей. Лицо её хранило ещё печать колдовства, глаза мерцали — не обычным голубым, а чужим светом, призрачно-зелёным. Обнажённое тело, облитое лунным светом, казалось ледяным изваянием. «Языческая мадонна», — подумал я отстранённо.

— Всё прошло, — сказала она резким, отрывистым голосом.

— Что это было? — спросил я шёпотом.

— Разве ты не видел? — припухшие губы Оанууг тронула холодная усмешка.

— Но зачем ты привела меня сюда?

— Ты не такой, как все. Мне нужно было говорить о тебе с первоматерью.

— Ты говорила… с ней?!

— Да.

— Что она тебе сказала?

Совершенно нелепое желание — знать, что о тебе думает божество. И неясно, чего тут больше — любопытства или мелкого человеческого тщеславия…

— Эрдаадд приказала мне быть с тобой.

— Но ты и так со мной!

— Ты не понял. Первоматерь приказала мне. Я не ошиблась в своём предназначении. Ведь я — женщина, а ты — ниллган.

— Значит, ты для меня — подарок богов… Но кто эти женщины, что тут происходило?!

— Ты не поймёшь. Ты — мужчина, и это знание больше твоего разума. Молчи. Не надо ничего спрашивать. Такая ночь бывает раз в году. Это женская ночь. Это моя ночь, и я здесь повелительница. Молчи и повинуйся.

Уверенными, хозяйскими движениями Оанууг стянула с меня накидку, и я не прекословил ей. Потом она приникла ко мне по-змеиному гибким, прохладным телом, оживляя и обращая мою испуганную плоть во вскинутый гузуаг, и отдалась мне — целиком, до последней капли. И чёрные каменные истуканы слали нам своё благословение.