Глава двадцатая

… Семинар по истории и этнографии Опайлзигг. Мастер прежний — вундеркиндша Нунка. Слушатель — я один. Тут дело доходит до ругани, потому что меня как дипломированного историка, к тому же изучавшего диалектический материализм, выводит из себя, попросту бесит феномен этой странной культуры, судя по всему — достигшей изрядных высот, но не сохранившей ни единого о себе упоминания в клинописях, иероглифах и пиктограммах. Даже в геологии! А геология, доложу я вам, это не история, это наука почти что точная… Была да сплыла. И всё списано на катаклизм.

— Не совсем так, — возражает Нуна. — При желании можно найти какие-то исторические отголоски в древнейших мифах.

— «Водяная библия»? — иронически усмехаюсь я.

— Ну, хотя бы.

— Это же фальсификат. Сам этот ваш Майнхоф и написал. Макферсон сочинил сказания Оссиана. Андреа выдумал Розенкрайца с его «Химической свадьбой». «Слово о полу Игореве» — тоже довольно-таки тёмная история. Чем Майнхоф хуже? Ну, не было у зулусов традиции изустного эпического творчества! Сказки про ихневмона — ещё куда ни шло…

К моему изумлению, на сей раз Нунка не взрывается, не извергает клубы пламени и дыма.

— Несведущий вы, Славик, — изрекает она с сожалением. — Чему вас только учили? Не нравится вам «Водяная библия» — оставим её в стороне. Хотя это не фальсификат. Пока вы там, у себя, в очередной раз переписывали собственную историю, серьёзные учёные непрерывно решали глобальные проблемы. И к настоящему моменту мы располагаем несколько более основательными познаниями о прошлом человечества, родиной которого, безусловно, является африканский континент. И уж специалистом по зулусскому фольклору вас никак не назовёшь. Тем более, что в начале двадцать первого века были сделаны некоторые открытия, которые существенно изменили наши взгляды на историю человеческой культуры. Но об этом… в другой раз.

— Конечно, — поддакиваю я. — Правило инфорестрикций.

Нунка делает вид, что не расслышала.

— «Ветхий завет» для вас, разумеется, тоже не доказательство, — замечает она.

— Угу. Как и всякий свод всякого фольклора. Не могу же я строить гипотезы об истории России на основании сказки «Зимовье зверей»!

— А между тем отдельные исследователи библейских первоисточников, и не всегда лояльные к иудейско-христианской традиции, делали заключение, что около двух тысяч лет тому назад действительно имел место чудовищный катаклизм. Что и отражено в сказаниях о потопе, с настораживающей всякого исследователя… серьёзного исследователя… регулярностью присутствующих практически во всех фольклорных системах мира. Нет сомнений, что после гибели и… и… погружения Опайлзигг на близлежащие материки обрушились цунами. Это не могло остаться незамеченным. Тамилы считают, что их древняя родина, Тамалахам, затонула в океане. Мы точно знаем, что они не потомки зигганов, а лишь сохранили и творчески интерпретировали историческую память о самом событии. А возьмём классический пример — папирус «Потерпевший кораблекрушение»! Небесный огонь, в одночасье поразивший семьдесят пять змеев на острове — прямое указание на вулканический взрыв, возникший при распаде материка. «И ты покинешь мой остров, и впредь его не увидишь — водой он станет бурлящей»… По поводу самого термина «змей», которым в переводах принято обозначать собеседника героя повествования, тоже есть разногласия. Слово «хефау» переводится как угодно, но только не «змей». При известном напряжении фантазии это можно перевести как «длинный», «змеящийся»… «удалённый». Что естественным образом приводит нас к выводу о калькировании зигганского прототипа этого термина…

— …«гэгдэу», что переводится как «отдалённая земля» и обозначает зигганскую провинцию, — нетерпеливо говорю я. — Ну и что? Оставим фольклор. Поговорим о культурных стандартах. Каким образом зигганы ухитрились так вознестись в одной отдельно взятой стране? В окружении раннего рабовладельчества?

— Но это и есть рабовладельческая империя!

— Это империя, по своему культурно-техническому уровню не уступающая античным образцам! По некоторым показателям она опережает своё время почти на тысячу лет. Особенно что касается ремесла и оружия. Не переставая при этом быть именно ранней и именно рабовладельческой… Послушай, Нунка, — начинаю я вкрадчиво. — А вы, часом, не подмогнули им? Передача технологий, экспорт революции, то-сё…

Девочка краснеет. Потом бледнеет. Потом начинает орать и размахивать кулачками. Перемежая вполне понятные мне околонаучные доводы совершенно тёмными словами с отчётливой эмоциональной окраской, очевидно — из здешней бытовой лексики, наподобие: «Заугольный комераж! Швейцерозная алеста!..» Точь-в-точь как Ратмир.

В такие моменты она делается особенно привлекательной.

Дальше смутно, урывками. Нечто погружённое в сияющий туман.

Она вопит на меня, а я молчу и таращусь. Мне тепло и хорошо от её присутствия, и обычный здешний холод, что уже порядком надоел, внезапно начинает отступать.

Видимо, это потепление каким-то образом отразилось на мне, и она тоже умолкает. Мы безмолвно стоим друг напротив дружки и читаем неслышные уху, хитроумно закодированные сигналы в наших глазах. И когда я раскалываю этот код, становится кристально ясным сокровенный смысл посланного мне сигнала, в общем-то с большой точностью совпадающий с тем, что против воли отчаянно посылаю я сам. Но ни за какие горы злата-серебра я не сознаюсь в этом преступлении, ни слова не скажу первым, ни единого шага не сделаю навстречу. Потому что пуще смерти боюсь нарваться на презрительный прищур серых пулемётных гнёзд, что у неё вместо глаз, и ядовитое жало, что у неё вместо языка.

Зачем я ей нужен? Кто я здесь? Пришелец, транзитный пассажир, соскочивший с поезда из пункта Ниоткуда в пункт Никуда. Нелепый, неуклюжий, запинающийся о собственные ноги, отверзающий уста только затем, чтобы ляпнуть глупость либо банальность на постыдном, замусоренном самыми чудовищными сленгами языке…

Поэтому первый шаг делает Нунка.

А на втором шаге, всё так же молча, прямо над объёмной картой империи, она начинает раздеваться. Сперва единым движением прочь сдёргивает юбочку, под которой, как водится, ничего нет. Вернее сказать, есть, и очень привлекательное… Когда до меня, тупого истукана, остаётся не более полуметра, я погружаюсь в сладостный жар преисподней, излучаемый её абрикосовой кожей.

Из «Гильгамеша»:

Никакого комментария более возвышенным слогом в голову не идёт.

Сохранилось ощущение сильной нервной встряски и чисто физического ожога.

Прости, Маришка, и не суди строго. Ты далеко; там, у вас, всё ещё тянется осенняя ночь, ты готовишь мне ужин, а может быть — уже управилась и уторкиваешь Ваську, который, конечно же, никак не желает засыпать без сказки. И я люблю только тебя да Ваську. Я прежний никогда бы не поступил таким свинским образом.

Но здесь из меня лепят кого-то другого. Я уже на треть, не меньше, императорский телохранитель Змиулан, головорез, грубая скотина… В конце концов, это даже изменой считаться не может. Я изменю тебе в середине двадцать первого века. То есть спустя много лет после нашей с тобой смерти. Так что это не я, не я…