Глава девятнадцатая
Юруйаги, выстраиваясь возле императорского престола, поодиночке проходили мимо меня. Избегая встречаться глазами, — скрестить взгляды с ниллганом дурная примета! — тем не менее каждый считал своим долгом плюнуть мне под ноги. Это тоже была часть церемонии. Плюновение свершалось с исключительной аккуратностью, дабы ни в коем случае не задеть меня, не угодить ненароком на мои ступни либо даже одежды. Одно дело, когда харчок ложится в предельной близости ко мне: тогда это символизирует ни больше и ни меньше как крайнее презрение императорского рода к выскочке из преисподней, волею властелина извлечённому оттуда и занявшему никак ему не приличествующее место слева от престола. И совсем другое, когда слюна попадёт в меня лично. Это смертельное оскорбление, обращённое против меня не как человека, а как воина. Тогда я имел бы полное право нашинковать обидчика не сходя со своего места. Возможно, это развлекло бы императора… Юруйаги видели меня в деле. Эуйбуа — всего лишь ползучая гадина, но в подземельях она опасна, как целый клубок голодных вауу… И они не знали, как далеко простирается моё долготерпение, и не хотели рисковать.
Я смотрел поверх голов чёрных латников. За эти дни я уже научился придавать своему взору высокомерие. Что дало повод для новой сплетни: будто бы я никакой не выскочка, а напротив — августейших кровей, едва ли не прямой предок правящей династии, чуть ли даже не сам легендарный вождь Гзуогуам Проклятый, на острие своего копья вознёсший Лунлурдзамвил из безвестной деревни в столицы империи, лично заложивший первый камень в основание дворца Эйолияме, откопавший первую канаву, от которой спустя века произрос весь лабиринт Эйолудзугг. Помнились и мой наглый ответ императору на его обращение «пёс», и то обстоятельство, что я говорил с повелителем как с равным, без непременного перечисления либо даже упоминания его титулов… Хотел бы я знать: неужто мои предшественники и впрямь были «царскими гузнолизами»?!
Лумвуймадз, старый знакомец, не совладал со своей ненавистью. Его плевок лёг у самого большого пальца моей ноги. Ещё бы на волосок, и… Я медленно опустил глаза долу и оценил ситуацию. Потом так же ме-е-едленно перевёл взгляд на юруйага. Цвет физиономии у того из обычного смуглого сделался пыльно-серым.
В конце концов, девочек среди нас не было.
Всё так же не спеша, я приподнял подол гимры, обнажил свой другой меч, который давно уже обходился без ножен… и под ржание благодарной аудитории облегчился под ноги Лумвуймадзу. Может, даже и забрызгал ненароком.
На протяжении этого хэппенинга бедняга юруйаг даже не пошевелился. Должно быть, боялся двинуть головой — а вдруг отвалится?.. Когда до него дошло, что я не собираюсь его убивать, он захрипел, демонстрируя боевое бешенство, потащил из ножен меч… но регочущие братки уже уводили его прочь.
Элмайенруд, впрочем, не выглядел слишком весёлым. С чувством юмора у него вообще было напряжённо. Удивительно, но этот фрукт и в самом деле вёл себя так, будто был искренне предан Луолруйгюнру… Вряд ли он сильно переживал за опозоренного сослуживца и родственника. Но во всём, что происходило вокруг, он видел лишь одно: покушение на честь, достоинство и благополучие императорского рода.
— Может, и меня попробуешь обоссать, мертвяк? — с угрозой проворчал он, до половины вытаскивая клинок из ножен.
— В другой раз, — фыркнул я. — Сейчас мои бурдюки уже опустошены. К тому же, и у тебя сегодня, кажется, пересохло во рту.
— У меня нет привычки плевать на трупы, — буркнул Элмайенруд и пошёл на своё место в оцеплении трона.
Всё было хорошо, всё было, как обычно.
— Ты что, охренел, придурок? — расслабленно, без гнева спросил меня Солнцеликий. — Нашёл, блин, себе отхожее место…
Разумеется, изречено это было другими словами, более подобающими императорским устам. Что впрочем, смысла сказанного не меняло.
Солнцеликий сидел на каменном троне, для мягкости подоткнув под невылизанное гузно обтёрханную шкуру какого-то некогда мохнатого зверя, скорее всего — гигантского ленивца. Против обыкновения, голова его была обнажена, вместо традиционного «югдмида» седые патлы перехвачены простым кованым обручем из меди. Это означало, что «властно попирающий твердь» не слишком доволен тем, кто нынче явится ко двору, и не намерен воздавать ему избыточные почести. Взгляд императора блуждал, произвольно и подолгу задерживаясь то на веренице буйволиных черепов, из пустых глазниц которых вырывался свет пополам с клочьями дыма, то на своре гадателей и советников, облачённых в пёстрые, местами дыроватые халаты.
Явился верховный жрец Дзеолл-Гуадз. Тот самый, что колол меня раскалёнными гвоздями, приводя в чувство после Воплощения, а затем для демонстрации моих тактико-технических характеристик — товар лицом! — науськавший на меня отвратительную многоножку эуйбуа. Тот самый, что по словам вургра имел необъяснимую власть над ночными тварями. Жрец откинул капюшон своей обычной тёмно-серой хламиды, и я впервые увидел, что в мочке обращённого ко мне левого уха, растянутой едва ли не до плеча, болтается тяжёлая, как театральная люстра, медная серьга. Жрец коротко улыбнулся мне, обнажая прекрасные белые зубы: мол, мы с тобой, брат-ниллган, заодно, ты ж помнишь… Я кивнул в ответ.
Противными голосами рявкнули трубы из буйволиного рога. В окружении свиты из суровых витязей с оружием наизготовку в залу стремительно вошёл Одуйн-Донгре, правитель восточной провинции Олмэрдзабал. Статный, осанистый красавец. Высокий лоб, зачёсанные назад волосы до плеч, короткая раздвоенная бородка и роскошные висячие усы. Могучий воин. Былинный богатырь. Вот о ком эпосы слагать, а не обо всяких отморозках, вроде Гзуогуама Проклятого!.. Из тех, по ком слезами обливались престолы всех империй, но кто во все времена обречён был огнём и мечом прокладывать путь к самовластию уродам и бездарям. (Это я для красного словца: Луол, конечно, иконописным ликом не обладал, но ни ума, ни широты взглядов, ни даже мрачного, сообразно обстоятельствам, юмора у него не отнимешь…) Так вот, об Одуйн-Донгре. Из «Повести о доме Тайра»: «Кисть живописца была бы бессильна передать красоту его облика и великолепие доспехов», или что-то в этом роде. Даже простой походный панцирь, незамысловато отделанный кованой медью, выглядел на нём богатырскими латами. Окажись такой императором — он бы не нуждался ни в ниллганах, ни в эмбонглах. Ни тем более в юруйагах.
Император терпеть его не мог. Отсюда и незатейливый обруч на голове. Но они были роднёй. А вернее — братьями от разных матерей. Батюшка Солнцеликого любил, чтобы от него рожали…
Одуйн-Донгре коротко взглянул на меня. Это был непростой взгляд. Неприязненно-брезгливый, ибо как ещё можно взирать на мертвеца, вставшего среди живых, да ещё осенённого ореолом императорской милости? Гнусное, неприличное колдовство над разверстой могилой… Но одновременно и оценивающий. На что, мол, годится этот болван? Ни особенной в нём стати, ни бугрящихся мускулов. Уж не выдумана ли пресловутая ниллганская мощь?.. Вот страха в этом взгляде не было. Не к лицу воину пугаться мертвецов, даже если они встали среди живых.
После краткой церемонии приветствия Луолруйгюнр покатил на наместника бочку.
— Раб, — сказал он звучно. — Ты возомнил о себе. Ты решил измерить глубину колодцев моего терпения. Но, клянусь чревом Мбиргга, ты вычерпал их до самого дна.
— Чем рассержен Солнцеликий, брат мой? — осведомился Одуйн-Донгре, усмехаясь в пышные усы.
— Вот уже шестьдесят дней, как ни одна повозка с зерном из Олмэрдзабала не въезжала в ворота столицы. Мы забыли, каковы на вкус восточные пряности. Или у вас недород? Скоро год, как драгоценности с Востока не утешали мой взор. Или ты повелел засыпать прииски? Мечи моих воинов затупились в боях, оскудели колчаны, истёрлись ремни арбалетов. Мы ждали оружия с Востока. Или твои мастера утратили своё ремесло?.. Эойзембеа!
— Я здесь, Солнцеликий, — зычно отозвался императорский полководец, выступая вперёд.
— Много ли в наших войсках витязей с Востока?
— Немного, Солнцеликий. Как пальцев на этой руке, — громыхнул Эойзембеа и воздел левую конечность, похожую на куцый древесный обрубок.
— Я утомлён твоей строптивостью, Одуйн-Донгре, — сказал Луолруйгюнр. — К тому же, ты полагаешь, будто имперским псам нет иной забавы, как вылавливать восточных вауу в моей спальне…
Одуйн-Донгре побледнел от бешенства.
— Видит Юнри, как мой брат несправедлив, — произнёс он тихо. — Шестьдесят дней — невеликий срок для великой империи. Я спешил к престолу моего брата налегке и на лучших колесницах и потому обогнал в пути тяжко нагруженные повозки с зерном и пряностями…
«Ой, врёт, — подумал я с уважением. — Но язык у него подвешен удачнее, нежели у моего повелителя, это уж точно».
— Но разве в Олмэрдзабале живут дикари-гбеммганы? — продолжал наместник, повышая голос. — Разве олмэрзигганы перестали быть рабами Солнцеликого лишь оттого, что лучший из них не родился в сточной канаве Лунлурдзамвила? Разве юйрзеогру хуже, когда сыты удаленнейшие от него, а не только те, что слизывают следы его ступнёй? Разве взор его утешают одни лишь разноцветные стекляшки, а не спокойствие восточных горизонтов, когда он глядит из окон Эйолияме? Не то что орды бунтовщиков — облачко пыли не оскорбит его зрения со стороны Олмэрдзабала. Ибо то оружие, о каком говорил Солнцеликий, брат мой, на своём месте — в руках воинов, что каменными стенами стоят на восточных рубежах Опайлзигг. Что же до вауу, то их полно и в подземельях Эйолудзугга, и нет нужды им просить подмоги с Востока…
«Так его, белобрысого!» — мысленно поаплодировал я.
— Но Солнцеликий, брат мой, не устаёт вбивать клинья в разломы Ямэддо. Или он мечтает расколоть земную твердь? Имеющим головы тёмен смысл его указов. Безумец нашептал ему, будто рабы хотят трудиться. Кто видел такого раба? У всякой скотины одно желание — избавиться от ярма да жевать траву на чужом пастбище. Буйволы не возделывают полей — они топчут их. Так и рабы не вонзят в землю мотыги иначе, как под плетью надсмотрщика. К чему им свобода, к чему наделы? Им нужны хорошая палка, миска собачьей похлёбки да ещё, пожалуй, дыра для излияния семени…
Юруйаги лязгнули мечами. Охрана наместника — тоже. Запахло палёным.
Всё же, я преувеличил интеллектуальные способности восточного вождя. Вояка он был, должно быть, классный и языком чесал гладко, но в придворном политесе был явно не горазд. Наверное, Солнцеликий мог бы удовлетвориться доводами строптивого братца и принять их на веру. Наверное, он мог бы ещё какое-то время закрывать глаза на его наглый саботаж императорских реформ. Но обсуждать, а тем более осуждать означенные реформы, да ещё под сводами дворца Эйолияме!.. Такое не дозволялось никому из живых. (Такое дозволялось только мне — по двум причинам: я был интересен императору, потому что определённо знал вещи, которых не знал он; и никто не мог бы причислить меня к рангу живых.)
— Ты складно говоришь, — промолвил Луолруйгюнр сквозь зубы. — Нет такого в этом мире, от чего ты не сумел бы отречься. Будь царский род гонимым — ты доказал бы перед престолом Эрруйема, что произошёл из мужского зада, а не из лона своей матери… Ты омрачаешь мои дни, но это ничего. Это я смогу тебе простить. Но зачем ты посягаешь на мои ночи?
— И вновь мудрость Солнцеликого столь велика, что не вмещается в мой череп, — сказал Одуйн-Донгре. — Не хочет ли он обвинить меня в том, что женщины Лунлурдзамвила сомкнули свои бёдра перед животворным стволом юйрзеогра, надели дорожные платья и устремились на Восток?
«Раздерутся, — подумал я обречённо и нашарил рукоятку своего меча. — Ох, уж мне этот извечный антагонизм двух столиц. Сталин и Киров, Горбачёв и Гидаспов… А ведь он носит объективный характер, клянусь молотом Эрруйема! Чего им не живётся в мире? Что делят, шкуру какого неубитого мегатерия? Тот же Агуаздуэг, правитель Запада, — ничем его положение не лучше и не хуже… и даже, пожалуй, хуже, потому что провинция Аэйнюймб — голодный край, населённый обозлённым до кипения сбродом, и Луола там не то чтобы не уважают, а откровенно ненавидят… а ведёт себя тихо, незаметно, дерёт с кого может не по три даже, а по семь, десять шкур, и обозы приходят вовремя, и рекруты вздымают пыль на военном тракте, и оружие у них своё, а не из неприкосновенных арсеналов Лунлурдзамвила… За стол бы мне сейчас, я бы живо обобщил и сформулировал… чтобы справа лежала свежеоткупоренная стопка чистой бумаги по пятьдесят четыре копейки килограмм, а слева горела лампа и стояла литровая кружка кофе без сахара, а прямо перед носом — наполовину исписанный уже лист…»
— Видит Юнри, мой ствол не скучает, — фыркнул Луолруйгюнр. — Вокруг полно глоток, которые следовало бы забить… Но мне становится противно каждым утром натыкаться на следы мерзких вургров возле южных стен Эйолияме.
Тут уж я не утерпел.
— Одуйн-Донгре ни при чём, — сказал я пренебрежительно. — Разве он колдун, чтобы иметь власть над вауу? Вургры указывают на иного…
— Вот как? — изумился император. Оторопели и остальные. Должно быть, многим и в головы не приходило, что я способен разговаривать. Обоссать раздухарившегося юруйага — это одно. Но встревать в разговор между правителями!..
Чёрт потянул меня за язык. Но мне было чрезвычайно любопытно, как поведёт себя верховный жрец. В конце концов, я тоже хотел попрактиковаться в плетении нехитрых интриг. И я уж открыл было рот, чтобы передать слова несчастного вургра.
— Надо ли понимать так, что ты вместо того, чтобы убить это чудовище, беседуешь с ним? — опередил меня Дзеолл-Гуадз. Он выглядел раздосадованным. И ничто не могло бы послужить лучшим доказательством обвинения. Он воспринял мои слова на свой счёт, интерпретировал их как попытку наезда и обиделся на меня за нарушение уговора о взаимопомощи. — Может быть, ты и сам — вургр?! Позволь мне взглянуть на твою шею, нет ли там «поцелуя вауу»!
В языке зигганов нет слова «поцелуй». Как нет в их обиходе и самого обычая обмениваться лобызаниями. Суровый, грубый народ, они не знают подобного проявления нежности ни к детям, ни к женщинам. Поэтому я погрешил против истины, переведя таким образом местную идиому «неглубокий укус»…
Но поверье гласит: вауу не целуют ниллганов.
Похоже, я застиг Дзеолл-Гуадза врасплох. Готовый ко всему, он оказался не готов к дискуссии с хранителем императорского тела.
И никто был не готов. Даже само императорское тело. Никогда я ещё не видел такого живого выражения любопытства на пергаментной физиономии Луола!
Что ж, продолжим наши игры…
— Я ниллган, — сказал я, усмехнувшись. — И могу позволить тебе осмотреть лишь мой зад.
— И где же ты его скрываешь? — наседал жрец.
— Что ты имеешь в виду? Зад или вургра?
Плосковатая шуточка пробила почти всех в тронном зале. Император хихикнул. Юруйаги загыгыкали. Даже беспросветно тёмные эмбонглы переглянулись: уж их-то юмор никогда не выходил за пределы материально-телесного низа… На какое-то время Первый ключарь Эйолудзугга превратился в клоуна.
Шпион Штирлиц, если верить любимцу всех вождей и народов камараду Семёнову, был мастер по смене пластинки в беседе. Как он там говаривал — про себя, естественно? Важно войти в разговор, но ещё важнее — выйти? Чёрт, поручиться за точность цитаты я уже не мог, не помнил… Зато отлично помнил историю про Алкивиада, тоже порядочного раздолбая, и его собаку. Так вот, эта ракалия Алкивиад отсёк своей прекрасной собаке замечательный её хвост. И когда все дружки в один голос пустились оплакивать бедную псину и честить во все корки хозяина, тот ухмыляясь заявил: пусть-де кроют меня за собачий хвост, а не болтают обо мне чего похуже. Если верить Плутарху, «чего похуже» афиняне могли бы накопать в избытке… Кстати, при всём моем уважении к американской демократии: практически все военные конфликты, в которые ввязывались доблестные «джи-ай», затевались, когда мистеру президенту ну очень нужно было перевести стрелки со своего рыльца в пушку на какого-нибудь аятоллу, взбодрить военно-промышленный комплекс, просто встряхнуть задремавшую в сытости и благополучии нацию, а что при этом погибнут какие-то никому не известные инородцы, да ещё десяток-другой или даже сотня тех же «джи-ай» — дело житейское, на Арлингтонском кладбище полно места для героев… так что Алкивиад и Штирлиц — пацаны против этих штукарей из Белого дома…
Вот и я, ничтожный эпигон, сменил пластинку, вставив в нашу светскую беседу в качестве новой благодатной темы собственную задницу. И преуспел: неискушённый в полемике Дзеолл-Гуадз купился как мальчишка. Он обиделся и принялся поливать меня изо всех шлангов.
Зато не купился Элмайенруд. То ли по причине своей беспримерной тупости, то ли он вообще не следил за развитием сюжета, а только и делал, что неотрывно пялился на покатывавшегося Одуйн-Донгре.
Не в силах сносить его веселья, Элмайенруд захрапел, словно взбесившийся бык, и выпалил в наместника из арбалета. Как ковбой, навскидку. Одуйн-Донгре тоже не подкачал. Он успел выдернуть из-за спины меч и отмахнуться — я даже застонал от наслаждения! — и стрела поразила кого-то из императорской челяди. Под своды дворца вознёсся жалобный вопль.
Этикет полетел к чёрту, церемония опрокинулась вверх тормашками.
Юруйаги накинулись на свиту Одуйн-Донгре, те вмиг отвалили их от своего хозяина, началась резня.
Из «Беовульфа»: «В гневе сшибаются борцы распалённые. Грохот в доме; на редкость крепок, на диво прочен тот зал для трапез, не развалившийся во время боя… Крики в зале, рёв и топот!»
Я сгрёб императора за руку и поволок прочь из зала. Эмбонглы, молодцы, в свалку не ввязались, топтались возле трона, выставив перед собой шипастые дубины. Но от хорошего киллера они всё равно бы не уберегли. Нет более удобного прикрытия для покушений на императора, чем всеобщая неразбериха. Уколоть его отравленной стрелой — а потом свалить всё на козни врагов из Олмэрдзабала… Мы уже добрались до потайной двери, ведущей в императорские покои, я нажал скрытую педаль, каменная плита отползла в сторону…
Я едва успел отпихнуть императора, и удар тяжёлого меча, нацеленный ему в лоб, обрушился на меня. К счастью, вскользь, снимая стружку с прикрытого бегемотьим панцирем плеча. Скорее инстинктивно, нежели сознательно, может быть — от боли на миг утратив самоконтроль, я сделал ответный выпад.
И попал.
Захрустело, захлюпало. В темноте по-женски истошно завизжали, чьё-то тело грузно обрушилось на пол. Я схватил факел, поднёс к лицу поверженного врага. Тот умирал, кровь фонтанировала из распоротого живота. Зигганские мечи — страшное оружие…
На нём были чёрные латы юруйага.
— Онигзмаург, — равнодушно произнёс император. — Сын западной шлюхи из Уггрэруолуга. Падаль… Ты прекрасно с ним справился. Я бы так не сумел. Ты ранен?
— Оцарапан, — пробормотал я.
Этот юруйаг, Онигзмаург, был первым человеком, которого я убил. Первым в жизни. Онигзмаург… Я запомню это имя навсегда. От него разило сырым мясом и дерьмом.
Я не зарыдал. Не забился в истерике, не выронил окровавленный меч. Меня даже не тошнило.
«Началось», — подумал я тоскливо.
Император переступил через агонизирующее тело.
— Поспешим, — сказал он. — Там могут быть ещё убийцы.
