Глава пятнадцатая
Вургр держал стольный град Лунлурдзамвил в страхе. Повинуясь каким-то своим внутренним циклам, он конденсировался из душных сумерек и людского трепета, как росяная лужица из предрассветного тумана, делал своё кровавое дело и снова растворялся неведомо на какой срок. Ну, он-то исчезал, а страх оставался. И перед этим страхом были равны все, от бесприютного нищеброда до императора в его мраморных покоях.
Я — нет, не боялся. Я был каким-то болезненным исключением посреди окутавшей дворец Эйолияме атмосферы страха. Я, обходивший тёмные подворотни, избегавший острых углов в общении, с детства ненавидевший темноту и пустые дома, в семь лет постыдно спрятавшийся под стол во время демонстрации безобиднейшего диафильма, когда появился кадр с лупоглазым филином на фоне ночного неба… я должен был бояться пуще кого бы то ни было. Я нарочно старался разбудить в себе этот страх, как полезную часть инстинкта самосохранения. Ни черта у меня не выходило, и отчего-то меня эта клиническая отвага Змиулана не радовала.
Сидел это я, незамеченный, в тёмном закутке дворцового коридора, поглядывал праздным оком в окошко на внутренний двор, где красивые и практически неодетые рабыни чистили ковры и шкуры из императорских покоев. А за поворотом коридора двое юруйагов, вернувшихся из ночного караула, делились впечатлениями. И вот что я услышал.
Прошедшей ночью вургр задрал пожилого гончара в трёх кварталах от дворца, где рыночная площадь Мниллаар примыкала к имперскому военному тракту. Соседи выкопали неглубокую могилу под самым порогом мастерской и без особенных проявлений печали зарыли там тело. С безродными покойниками тут не церемонились. Вдобавок, возникала надежда, что дух гончара сладит с вургром и отпугнёт его хотя бы от рыночных кварталов. На тот случай, если мертвец внезапно проявит себя настоящим мужчиной и вызовет своего убийцу на бой, в могилу бросили самый большой нож, какой сыскался в мастерской. Прочее добро беззастенчиво разграбили. Никто не протестовал. Правда, у гончара оставалась дочь, но кто её спрашивал?! Удел зигганской женщины — быть домашним скотом, бессловесной машиной для продолжения рода.
— Не хочешь ли провести ночку в гончарне? — спросил один юруйаг у другого, своего кровного братца. — Немного юмбл-юмбл тебе не повредит. Эта тёлка будет только рада твоему… ххы… покровительству!
— У меня есть дела поважнее, чем тягать грязную базарную девку, — огрызнулся тот. — Пускай вургр с ней поразвлечётся, нам от этого только спокойнее…
«Уроды», — подумал я.
Не моё это было дело — заниматься вургром. Но я уже устал от ночных бдений подле изнывавшего от кошмаров Солнцеликого. Я спал вполглаза второй месяц кряду, и эмбонглы меня уже не выручали. Ведь им, по причине подлого происхождения, в спальню императора путь был заказан, а Луол ни секунды не мог оставаться один в помещении, где не чувствовал себя в безопасности.
Чем ещё снабдил меня в изобилии паскудник Змиулан, так это наглостью.
— Эй! — сказал я.
Юруйаги в некотором смятении переглянулись. Походило на то, что они и не ожидали от меня наклонностей к членораздельной речи.
— Ты слышал, Лумвуймадз? — спросил первый. — Это стены заговорили? Или кто-то испортил воздух?
— Не может быть, — отвечал Лумвуймадз. — Я бы учуял. Это… это ниллган.
— Что — ниллган? Испортил воздух?
— Нет. Это ниллган тебя окликнул, Ялмигэйд. Он — разговаривает.
— Ниллган? Окликнул? Меня?! Почему ты решил, что именно меня, а не тебя?
— Я к вам обоим обращаюсь, ублюдки, — остановил я этот нескончаемый словесный понос.
Может быть, Змиулан и попытался их оскорбить моими устами. Но явно переоценил свои познания в зигганском языке. Обращение «ублюдки» не могло их оскорбить, как не оскорбило когда-то Дзеолл-Гуадза. Они и были ублюдками. Для них это был лишь термин, технически обозначавший их принадлежность к царской семье.
— Как ты думаешь, что могло бы понадобиться ходячему мертвецу от братьев Солнцеликого? — осведомился Ялмигэйд, не глядя в мою сторону.
— Может быть, ему нужно показать дорогу на скотомогильник, чтобы он нашёл там себе воловье стерво посвежее и попользовал? Или он хочет себе человечью падаль? Тогда ему прямая дорога на южный погост…
— Почему вы не хотите устроить засаду в гончарне? — спросил я, пропуская гнусные и, увы мне, более меткие словесные выпады мимо ушей. — Я слышал, вургры всегда возвращаются туда, где чего-то недоели.
Лумвуймадз презрительно плюнул в направлении меня — с тем расчётом, чтобы не попасть.
— Если вургр загрыз одного, — сказал он, словно бы размышляя вслух, — он загрызёт и другого. И всех, кто был в доме. Такой у них обычай.
— Вургр кружит возле намеченной жертвы, — подхватил Ялмигэйд. — Он не отходит далеко. Может быть, ему нравится запах того места, где он убивал. Может быть, он потому и убивает, что ему нравится запах этого места. А может быть, ему нравится запах страха перед ним в том месте, где он убивал.
— Слишком умно сказано, — хмыкнул Лумвуймадз. — Не думаю, что глупое животное с носорожьими мозгами поймёт смысл твоих слов, братец.
— У Солнцеликого очень умные братья, — произнёс я. — Слишком умные, чтобы взять свои гузуаги, которые они употребляют чаще для того, чтобы ковырять один другому в задницах, когда там насохнет слишком много дерьма, и рискнуть своими драгоценными шкурами… впрочем, ненамного более драгоценными, чем та носорожья шкура, что пошла на их чёрные латы… дабы вдвоём, нет — втроём, вдесятером! — застать вургра на его охотничьей тропе и прикончить во славу императора.
Кажется, я понял свою ошибку. Короткие, ёмкие колкости в стиле позднего голоцена до юруйагов попросту не доходили. Жванецкий здесь лавров бы не стяжал. Нужно было вить оскорбление, как серпантин, нужно было раскудрявить его до максимума, нужно было декламировать его, как исландскую вису, и только тогда они прислушаются, только тогда они напряжённо внимут ему до конца, проникнутся и почувствуют, что ты хотел унизить их достоинство.
И теперь их проняло.
Они зарычали, как псы на палку.
Я не боялся.
Они вытащили мечи и, продолжая рычать, медленно двинулись в мою сторону. На ходу расходились, чтобы взять меня в клещи.
Мне было наплевать.
Когда ближайшему из них, Лумвуймадзу, оставалось до меня шагов десять, я встал и без особой спешки обнажил свой гузуаг.
Они остановились, как будто перед ними разверзлась пропасть, хотя рычать не прекратили.
— Солнцеликий не заметит, что у него стало на двух братьев меньше, — промурлыкал я себе под нос.
— Ты… ты… — хрипел Лумвуймадз. — Твоё место в земле, в поганой, пропитанной звериным навозом земле, откуда тебя подняли продажные жрецы. Твои ноги не должны ступать там, где ступают ноги зигганов. И если Солнцеликий хотя бы на миг… хотя бы одним словом… хотя бы мановением руки… позволит мне… я сам, этим мечом…
— У Солнцеликого было много братьев, — сказал я, — и два трусливых шакала. Они рычали, брызгали слюной, щёлкали клыками. Но мне так и не стало страшно. К чему мне бояться тех, кто своей трусостью легко превзойдёт самого трусливого труса в империи?
«Ну как? — спросил меня Змиулан-искуситель. — Нравится быть крутым парнем?»
Они хотели бы меня убить. Ох, как они хотели бы!.. Два искусных мечника в латах против одного наглеца, босого, в простецкой гимре… Но я уже видел, как сам стану убивать их. И звериное чутьё подсказывало им, что так и случится. И, самое обидное: никто не осудит, не отомстит, а императора эта новость, скорее всего, только позабавит.
Они ограничились тем, что ритуально плюнули в мою сторону и ворча угрозы, в том смысле, что, мол, «мы ещё встретимся… я тебя, сука, запомню… я тебя, гад, ещё достану в другом месте…», удалились. При этом Лумвуймадз был искренен в своей ненависти, а вот Ялмигэйд, как мне показалось, одобрительно ухмыльнулся.
Нет, конечно, мне это показалось. С какой стати ему было симпатизировать мне?
Что ж, по крайней мере, я знал что и где искать.
Вверив эмбонглам пост у входа в императорские покои, я отправился в город.
Я знал этот город. Карта Лунлурдзамвила была впечатана в мою память, как и многие другие полезные сведения из имперских истории и быта. Но в реальности всё, конечно, выглядело иначе. Зигганские жилища, которые я воображал себе чем-то вроде хохляцких мазанок, на самом деле были справными каменными домиками, в зависимости от достатка хозяина крытыми тростником либо крупной глиняной черепицей. Здания же, которые представлялись мне чуть ли не небоскрёбами, как, например, императорская библиотека или храм Пяти Богов, на деле оказывались чем-то малозначительным. Ну, что касается означенного храма, всё объяснялось просто: в полном соответствии с метафорой айсберга, всеобщему обозрению предъявлялась лишь малая, надземная часть святилища, подчёркнуто убогая, затерянная среди каких-то там меняльных лавок. И только особо глупые гости столицы, да ещё, к примеру, отмороженные на всю голову дикари-завоеватели — а что такие в пределах империи ещё существуют, я тоже знал! — могли не догадаться, что собственно тело айсберга, как-то: особо почитаемые и богатые алтари, сугубо уважаемые идолы и кумиры, подсобные помещения, хранилища, храмовая казна и, разумеется, лаборатории, в которых Дзеолл-Гуадз со товарищи занимался чёрт знает чем, располагаются намного ниже уровня земли и вплотную примыкают к галереям Эйолудзугга. А чтобы быть до конца определённым — являются органической его составляющей… Улицы, выглядевшие на карте перед моим мысленным взором ровными и чистенькими, эдакими транспортными артериями, наяву были кривы, пыльны, запакощены и порой попросту труднопроходимы. По этим улицам торопливо, стараясь не задерживаться, пробегали горожане в пропотевших гимрах и тяжёлых плащах из козьей шерсти. Лязгая булатом и топоча сандалиями на деревянных подошвах, шествовали караулы. Почерневшие от солнца и надсады полуголые бритые рабы, вспыхивая запавшими глазищами-прожекторами, тащили носилки с важным чиновником — каким-нибудь храмовым писарем или сборщиком податей. Шныряли стаи полудиких собак — мелких, похожих на лис, тощих и недружелюбных, в чьих глазах читался отчётливый гастрономический интерес. В поганых канавах валялась разнообразная, порой самая экзотическая, падаль. В мрачных тупиках и закоулках возникали и, словно бы по колдовству, таяли в горячем воздухе зловещие, больше похожие на тени бесформенные фигуры, встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Улицы были стиснуты глухими стенами домишек, а те, в свою очередь, теснились и едва ли не лезли один на другой в отчаянной борьбе за место под горячим солнцем империи Опайлзигг…
Закутавшись в грубую накидку с капюшоном, для верности замотав лицо на манер степняков-лэрзигганов из долины Лэраддир, стараясь никому не мозолить глаза, я шёл в направлении рынка. Мне пришлось дать немалый крюк, чтобы выбрести к ремесленным рядам, минуя площадь Мниллаар. Название это переводилось с зигганского как «Подошва», хотя форму площадь имела скорее круглую. Быть может, в стародавние времена обувщиков тут было больше, чем гончаров и ткачей? Не похоже: самая распространённая зигганская обувь — босые пятки…
Я почти привык к этому миру. Ощущение нереальности происходящего притупилось. Рассудок мой был заморочен беспрестанными заботами о безопасности Луола и общей неустроенностью быта: как и чем побриться? как приноровиться к особенностям здешних санузлов? как истребить головную боль от постоянного недосыпа, если анальгин ещё не изобрели? чем утолить зверский информационный голод в отсутствие газет и телевизионного ящика? как и на чём записать свои впечатления и маленькие открытия, если ниллгану отроду не полагались письменные приборы?! сотни и тысячи мельчайших, элементарнейших «как», «чем», «где»… И эта пузатая мелочь напрочь вытеснила собой глобальные, определяющие супер-вопросы, которые должны были бы меня потрясать до самых печёнок и которыми я должен был бы мучиться денно и нощно: как это я, простой советский… пардон, уже российский… историк вдруг очутился здесь, в этом никому не ведомом, но вполне осязаемом, вполне живом мире? Как это я хожу по древней пыли своими цивилизованными ногами? Нюхаю эту архаичную вонь и взираю на эти доисторические лица? Как? Каким образом? Зачем? Чудо? Да, разумеется, чудо из чудес, но… Что за смысл в этом чуде?!
В голове откуда-то всплыла и тут же растворилась практически бесследно какая-то смутная мысль. Одна из тех, что я называл «фантомными», потому что не ведал, откуда они берутся, кто мне их навеял и зачем, и как я с ними должен поступать. Слепой попрошайка Дууз-Дзаби… но не он мне нужен… а нужен мне шкодливый пацанёнок по имени Агдмроан… вот ему-то я должен отвесить подсрандель… только знать бы, за что…
Найти гончарню не составляло труда. Над её крышей, вздетая на какой-то покосившийся дрын, трепетала в горячем воздухе чёрная тряпка. И менее всего это был символ скорби. Скорее — стоп-сигнал: не проходите, зигганы добрые, налетайте-разбирайте никому не нужный скарб, всё равно пропадёт без проку. А вот кому гончарный круг, почти новый? Или две пясти необожжённых кувшинов? Или дочь гончара?..
Девушка была прелестна. Светлые волосы крупными прядями струились по обнажённым покатым плечам. Смуглые тонкие руки спокойно лежали на коленях, обтянутых подолом груботканной гимры со множеством застёжек и ремешков. Она безучастно сидела в углу гончарни, по которой гиенами рыскали соседи усопшего, и ждала, когда кто-нибудь польстится на неё. Но таких не было: у зигганов своеобразные понятия о полезности вещей. Никому не хотелось громоздить себе на шею лишний хомут…
Я, неузнанный в своём камуфляже, вошёл в мастерскую. Огибая груды черепков и распихивая мазуриков, судачивших о том, на кого падёт выбор вургра этой ночью, приблизился к девушке. Она подняла глаза — в них с неистовой силой полыхнул свет надежды. Она жаждала, чтобы её взяли.
Я откинул капюшон…
Надежда сменилась ужасом. Будто бы здесь, посреди мастерской разверзлась земля и восстал мрачный призрак. «Ниллган!.. Ниллган!..» — шебуршало за спиной. Дробно застучали по полу босые пятки, захлопала циновка в дверном проёме.
Моё лицо было скрыто, но мои глаза никого не могли ввести в заблуждение. Они не светились.
Девушка отшатнулась, пытаясь вжаться в стену, слиться с ней, сгинуть прочь. Сияние глаз угасло под опустившимися веками. Ладони судорожно вскинулись к лицу — и обречённо вернулись на колени.
— Как твоё имя? — спросил я.
— Оанууг, — ответила она. Словно выдохнула.
Губы её шевелились. Я прислушался: девушка шептала не то заклинание, не то молитву. Быть может, сейчас же ею сочинённую.
Вне всяких сомнений, она видела вургра, как меня. Знала: этой ночью он придёт за ней, чтобы докончить прерванную трапезу. И никто, даже зарытый под порогом отец, ей не защита.
Но я был страшен ей не меньше, чем вургр.
