– …Красивая, говорит, зараза, – прищурясь, добавил попутчик.

Когда он вышел в Смидовиче, распогодило, а к полудню солнце ярко светило меж бегучих облаков и горело на белой от снега дороге. Сквозь снежную насечку пятнисто проглядывал асфальт, временами образуя продольную серую змейку, вольно гуляющую по встречке и обратно. Женя уже прошёл Биробиджан, и слева тянулась долина Биры, а за ней грядой сопок синел дальний отрог Хингана. По краю трассы ветвистые чёрные деревья казались извилисто врезанными в солнечное марево дали.

Справа мелькал лес с берёзами и тополями, и дубки шевелили чеканными листьями, побитыми морозом. Женя вспомнил, как парился в бане в Бийске и там были дубовые веники – необыкновенно ноские и легкие. Их широкие, будто отутюженные, листья давали великолепный ветровой напор.

Потом думал об огромности этих мест и о том, что Бирá – по-эвенкийски река, и вспоминал енисейские реки – бесконечные Биробчаны, Биракчаны, Бирамы и Бирами. Или брал слово «хариус», звучащее по-эвенкийски как «ниру» или «неругэ», и проводил родственность между якутскими Нерюнгрями и енисейскими Неручачами. И, вспоминая енисейскую гору Лочокo, что означает «седло оленя», жалел, что не нашёл нигде перевода посёлка Лондоко. И что соседняя с Лочоко гора Хаканачи перекликается с речкой Магдагачи, впадающей в Амур… И что вряд ли бы эвенки жили так широко, если бы пространство от Енисея до Океана не было таким слаженным, единым, а главное – неделимым организмом.

«Какая здесь мягкая природа по югу… – всё не мог надивиться Женя. – И эти берёзы с шарами ведьминых мётел, так похожие на вороньи гнёзда… и дубки, чеканно-игрушечные… О чём они гремят на ветерке?»

От солнечного, почти весеннего неба тало, нежно становилось на душе, и память отходила от ночного морозца, и сердце ныло, растревоженное разговором с попутчиком. И до дрожи вдруг захотелось встретить на заезжке серебряную «тойоту-вероссу», у которой бы оползло стекло, открыв Машино лицо… Он попытался представить, как бы это произошло. Бывает, приснится человек, а его не узнаёшь, настолько он тот и не тот, и так полон какой-то неведомой и далёкой заботы, и всё глядит мимо странно-чужим лицом. «Вот так же и она посмотрит и, объятая дорогой, унесётся, ничего не сказав… Н-да… А интересно, на чём она ехала? Наверно, всё-таки не на «вере», а на чём-нибудь мужского пола: каком-нибудь «сафаре», «лэнде» или ниссановском суперовом седане, вроде «цедрилы» или «лавра».

Он заехал на заправку и увидел корму тёмно-зелёного «эскудика», стоявшего у колонки с дизтопливом. Он отметил, насколько соответствует слово «эскудик» крепкому мужичку-джипарьку, и вдруг с удивлением прочитал на нём надпись: «мазда-левантэ». Даже мелькнуло, что кто-то специально её прилепил, чтоб будоражить народ. Тут же вспомнил он эту версию «сузукиэскудо» с шестицилиндровым дизелем под названием «мазда-проссид-левантэ» и ещё раз подивился на японцев, разрешающих машинам так пребывать в разных именах и шкурах.

Сквозь грязное стекло еле виднелся транзит, в лючок был вставлен пистолет, а от кассы шла без шапки девушка в сине-зелёной куртке – были такие куртки с капюшоном, с кенгурячьим карманом и будто замшевые, из модного в ту пору некоего «флиса». Темно-каштановые волосы лежали до плеч длинным и обильным, если это слово применимо к женщине, чехлом, плотной прекрасной ушанкой обрамляли лицо… Кожа была будто загорелая – есть такие люди, от природы чуть смуглые, словно слегка оливковые. И вся какая-то хрупкая, нежная и чуть сутулая, с классическим, продолговатым лицом и серыми глазами.

Оглядев «блит», она не различила Женю, не утрудилась шагнуть взглядом сквозь стекло. Заправившись, пристроила пистолет и, сморщив от напряжения лицо, завинтила пробку. Потом отъехала и встала на площадке у выезда на трассу. Сидела в машине с загадочным видом – не то полная скрытого торжества, не то ошалевшая от дороги и чем-то сбитая с толку, не то кого-то ждущая.

Всё это было настолько неожиданно, что и он остановился поодаль на трассе и дождался, пока грубоватый «эскудик», так чудно превратившийся в нежную «мазду-левантэ», проехал мимо. Она была одна. Поравнявшись с Женей, она на что-то посмотрела внутри машины вниз… может быть, на телефон. Он отпустил её подальше.

Так же тянулась долина с сопками, и так же вдоль дороги стояли берёзы с мётлами и дубки с железной листвой. Вскоре показалось любимое Женей кафе. Оно стояло по левую руку и называлось «Придорожное кафе» (квадратными буквами) «У Коляна» (крупной прописью). Было оно из новых, прямоугольное, обшитое синеньким, с черепичкой, с большими окнами в занавесках. На площадке с дальнего края растянулись две «сороконожки» «нины». У дверей кафе стояла «мазда-левантэ». Капот был открыт, и водительница что-то под ним отвинчивала. Женя подъехал намеренно медленно, вглядываясь и целя правее «мазды». Девушка была без шапки и в той же лёгкой курточке. Дверь в «мазду» она оставила наполовину открытой. Ключ доверчиво торчал в замке зажигания.

Женя спокойно мог познакомиться с замечательной перегонщицей, найдя простейший повод, но почему-то решил применить особый способ знакомства с автомобильными девушками на дороге. Срабатывал он в единственном случае – если все двери машины были заблокированы и только одна водительская открыта – с кнопочкой, поднятой вручную, как некоторые почему-то делают на остановках.

Женя подъехал и стал рядом впритык к приоткрытой правой двери «мазды». Девушка так же вскользь взглянула на него из-за открытого капота и продолжала доливать антифриз. Женя уже видел, что кнопки на трёх остальных дверях утоплены. Он изобразил попытку открыть свою правую дверь и, покачав головой и кряхтя, перелез на левое сиденье. Затем аккуратно открыл свою левую дверь, насколько позволяла дверь чужая, и выбрался, одновременно затворив дверь «мазды». Сделал он это совершенно открыто: взяв пятернёй за обрез и указательным пальцем утопив кнопочку. И прикрыл дверь, отметив удовлетворённо, как мягко и чётко она прилегла. И бодро крикнул:

– Девушка, добрый день, ничо, что я вам дверь закрыл?! Чтоб не скоцать…

Обойдя машину, он принялся возиться с правой дверью «марка», делая вид, будто та не открывается. Девушка задумчиво посмотрела на него серо-зелёными глазами и недовольно покачала головой. Закрутив крышечку радиатора, она закрыла капот, со смешным усилием даванув на него, чтоб посадить на защёлку, и подошла, держа канистрочку на отлёте. И вот… она потянула ручку, и Женя почувствовал, как повернулось её лицо.

– Так! Вы что мне натворили?! – крикнула она, собрав меж бровок вертикальные стрелки.

– А что такое? – недоумённо поднял голову Женя и ещё раз «подёргал» свою дверь. – Да ты ч-чо, собака!

– Ну всё! Копец! И сигналка в машине! – сказала она с отчаянием и крикнула ледяным голосом: – Вас кто просил машину трогать?

– Да я прикрыл просто, чтоб не поцарапать! Кто ж машину открытой оставляет?! – он подошёл, подёргал, поглядел на кнопки. – Ну да… Похоже, закрылась. Девушка, ну извините! Пожалуйста! – говорил он покорной просящей интонацией. – Я не хотел… Так получилось… Правда… Щас что-нибудь придумаем… Меня Женя звать. А вас как?

Она не ответила.

– А не помните, кнопка как была?

– Открыта, как ещё? Я что, на больную похожа?

– Ну, не я же утопил её. Да вы, наверно, спутали…

Вспоминайте… хотя какая теперь разница… Она покачала головой:

– И телефон в машине! Блин! Я щас милицию вызову… У вас есть телефон?

– Есть… только не знаю, берёт здесь… Да не волнуйтесь вы…

– Дайте телефон! Вы мне можете объяснить, почему она закрылась? Идите позовите кого-нибудь! Я здесь побуду…

Она засунула руки в кенгурячий карман, став чуть сутулей, и отвернулась, а потом резко повернулась:

– Почему вы вообще рядом стали? В притирку такую? Здесь что, места мало?

– Да я, поверите ли, девушка, подъезжаю, смотрю, вроде «эскудик», а на нём «мазда» написано, думаю, чо такое? Ну, и решил разобраться…

– Разобрались… – бросила она и отвернулась.

В окне зашевелилась штора и показалась официантка. Девушка помахала ей рукой. Та вышла и, увидев Женю, обрадованно округлила глаза:

– Привет, Жечара! Давненько тебя…

– Привет, Вальчик! Как жизнь?

– Лучше всех… Только перегоны кончились… Что случилось?

– Да всё нормально… Сигналка, похоже, сглючила… (на эти слова девушка демонстративно завела глаза). Да и я скосячил – вылазил и сдуру дверь девушке прикрыл, она антифриз доливала, а ключ снутри остался. Да тоже – красуля – дверь нарастопашку… заходи кто хошь… Ещё повезло… А если бы не я оказался, а проходимец какой-нибудь… Щаас, – основательно-хозяйски протянул Женя, – сде-елаем, скажи вон девушке, пусть не волнуется…

– Да вы не волнуйтесь, он… сделает… идите погрейтесь пока…

Та отрицательно покачала головой и спросила:

– Руководство здесь ваше? Пригласите, пожалуйста.

– Да вот сами ждём – в Бирку поехал, подъехать должен. Когда Валя ушла, она спросила негромко:

– Вы точно не трогали кнопочку?

– Да вы смеетесь, что ли? Надо мной? – возмутился Женя. – Очень мне надо…

– Ць! Да как вы с этой стороны-то оказались?

– Да, говорю, дверь примёрзла. Снег растаял на крыше, она и пристыла, а там прокладка слабенькая, я уже раз порвал такую. Да лан, успокойтесь, щас откроем…

– У них электрик по сигналкам есть? Там вон дальнобои стоят… – по-свойски сказала. – Может, у них спросить… – она сделала поползновение отойти, но осталась.

– Да откуда электрик? Садитесь погрейтесь, – Женя решительно достал из машины термос и полил дверной зазор сверху.

– Да нет, спасибо! – она продолжала нервничать и поёживаться от холода: – Ну что там?

– Всё! – Женя радостно вскрыл «блит», сел за руль и, открыв левую дверь, стал рыться в бардачке. – Садитесь. Пожалуйста… Заколеете же…

Девушка повела плечами и сказала с холодком:

– Я, наверное, воспользуюсь… Вашим предложением.

– Не бойтесь, видите же, что я не… жулик… Ну? – Женя улыбнулся. – Музыку вам включу… даже…

– Даже… – она с недоумением повела головой и закатила глаза, словно обращаясь к какому-то справедливому свидетелю, и села. Женя достал пассатижики и железную проволоку, загнул её крючочком и убрал пассатижи в дверной карман.

– Кофе хотите? – спросил он, взявшись за термос.

– Спасибо, я пила только что… – девушка в упор посмотрела на него своими серо-зелёными глазами и спросила, неторопливо выговаривая слова: – Вы перегон?

Глядя в её глаза, Женя отвечал и чувствовал, как его голос звучит отдельно и далеко:

– Вообще-то я занимался… до этой канители… с пошлинами… А щас так… себе гоню…

– У меня сигналка сложная. Электрика надо по сигналкам… – обречённо сказала девушка. Рот у неё был небольшой и собранный. Когда она говорила, губы шевелились чуть медленно и немножко несимметрично, будто чуточку запаздывая и вдумчиво ощупывая слова… Большие серо-зелёные глаза были из тех, что через минуту кажутся единственными и вокруг которых остальное лицо очарованно достраивается, обречённое быть достойным.

Кожа лица была в еле заметных веснушечках, и его оливковая смуглость распространялась и на руки, ставшие особенно выразительными, когда она медленно сжала, сплела пальцы, чуть отведя большой с длинным ногтем. Кольца на безымянном пальце не было – был перстенёк с кусочком бирюзы…

Казалось, высокая красота прежних лет чисто и пристально глянула сквозь годы, сквозь всю последнюю моду, кукольную, дутую, целлулоидную. И так честно отозвалась, дрогнула душа на эту худобу, на чуть заметную неправильность сложения, небольшую грудь… и так обрадовалась, что и до сих пор всё решают глаза…

– На спор, за две минуты открою? Меня вообще Евгений зовут.

– В курсе.

– А вас?

Она сделала долгий пологий выдох, оценивающе посмотрела и сжалилась, снизошла, сама дивясь своей щедрости:

– Ирина Викторовна, – пошевелились небольшие губы. Вдруг она быстро подняла глаза на малюсенькую голую собачку, пробегавшую по площадке перед машиной и непонятно откуда взявшуюся.

Одновременно с этим отошло облако и залило машину слитным сиянием солнца и снега. И Женя видел, как мгновенно сыграли навстречу свету её зрачки, как таинственно и великолепно качнулись, сработали с запасом, сжавшись до круглой точки, а потом отдали назад и, подстроившись, замерли. Замер и он: настолько это произошло независимо от неё и такое было в этом святейшее биение жизни.

Женя очнулся:

– Смотрите, Ирина Викторовна, как это делается… Пошли!

Женя очень аккуратно поддел отверткой и отлепил чёрную пластмассовую накладочку, идущую по низу стекла. Обнажилось отверстие и идущая от кнопочки вниз тоненькая тяга, за которую Женя зацепил проволочкой и потянул. Она подалась с вязким усилием, и кнопочка встала на место:

– Опыньки! Пожалуйста.

– Ничо себе. Так просто?

– Конечно. Любой пацан откроет. Вот вам и сигналка.

– Н-да… лучше б я не знала… Ну, спасибо.

– Не за что. Ирина Викторовна… А вы куда едете?

– Далеко.

– Понял, – быстро и покорно свернул любопытство Женя. – А я в Красноярск, – они стояли около «мазды». – Может… пойдёмте кофе попьём… за компанию…

Она взглянула на часы, покачала головой:

– Да нет уж. Поеду.

Она задумалась, застыла, держась за открытую дверь:

– Как дальше дорога?

– Ну вот всё щас и начнётся… И до самой Читы… такая хреновень… попеременке с асфальтом… Щас ещё ничего стало, а раньше вообще вилы…

– Ну чо, совсем плохо ехать?

– Да нет, просто гребёнка… Увидите… А так… заправки везде, главное – до пустого бака не доводите…

– А в смысле… – она замялась, подыскивая слово. Он кивнул:

– В этом смысле как раз всё спокойно… Еврейка закончится – там вообще тихо… Это туда, – Женя махнул на восток, – бывает… главное от Хабары до Бирика, ну, до Биробиджана, в смысле. Да щас, – Женя махнул, – спокойно, это раньше… колпачили… Просто внимательной будьте… Двеери, – выразительно повысил голос Женя, – не оставляйте открытыми… ладно? Ну увидимся, давайте, аккуратненько…

– Ладно, – медленно и немного несимметрично пошевелились её небольшие губы, и она на мгновение задержала на Жене взгляд. Образовалась неодолимая пауза.

– Вы очень красивая, – вдруг сказал Женя.

– Спасибо, – ответила она с официальным и понимающим холодком и села в машину.

Зарокотал дизель, и запахло знакомым и родным зимним запахом, так сплавляющим всё воедино. Фары бледно загорелись на солнце, и машина тронулась. Мотор работал мягко, и о наборе скорости говорил лишь нарастающий хрусто-шорох лопающихся мёрзлых комочков под колёсами. Казалось, он и был причиной хода и с силой втягивал в дорогу. Включив поворот, она остановилась у трассы и, пропустив фуру с Читы, проворно выехала. Женя проводил её взглядом.

– Чо, запал, бродяга? – в дверях стояла улыбающаяся Валентина.

– Да нет…

– Догонишь ещё. Давай, пошли перекусишь, расскажешь хоть… чо, да как…

– Барадяга ка Байкалу падаходи-ит… – заблажил Женя, пропуская Валю в дверь.

Он пообедал и, ловя себя на нетерпении, вышел к машине. Подъехали перегоны. Серебристые «филдер», «ист» и зелёная «каринка». Колёсные арки были заделаны картонками, а у «фили» вместо брызговиков стояли жёлтые листы пластмассы. Загорелые средних лет мужики оказались иркутянами.

– Здорово, мужики.

– Здорово.

– Чо, как оно?

– Да нич-чо…

– Мало совсем машин, ага?

– Да куда на хрен… Вон гоняем всё, что до полторушки… А то вообще шмопсики – «фиты» да «вицы»…

– Ну лан, давайте.

– Давай…

«Сороконожки» тоже готовились к дороге. Возле открытой кабины стояли парень и девушка. По комковатому, улитому маслом снегу бегала та самая голая собачка. Дрожа, она тянула поводок, пружинисто уходящий в пластмассовый барабан с ручкой, который парень держал, как рулетку, и казалось, собачка помогала ему что-то отмерять.

Дорога забиралась в невысокие сопки. Открылась панорама с её изгибом. Справа серел березняк, а слева подходил косой увал с корейскими кедрами. Каждый кедр темнел на сером фоне отдельной разлапистой кучкой. Вдали белобокими штриховыми треугольниками тянулась гряда сопок. Перед Бирой был похожий вид и стояла синяя табличка: «Чита 1885 Бира 1». И снова бежала под капот плитчато-пятнистая, снежно-асфальтовая дорога и густел на подъёме сплошняк из кедров и аянских елей, широких и слоисто-распластанных.

И серо-зелёной прекрасной бездной стояли глаза Ирины Викторовны и втягивали со всеми его дорогами и пластами земного и неземного. И он впадал легко и без задёвов и не понимая, что творится, и только медленно и чуть несимметрично шевелились её небольшие губы, и вспоминался длинный и глубокий выдох, с каким она назвала своё имя. И всё шевелились её губы, и со страшной и какой-то звериной, забытой жадностью хотелось узнать, как пахнет её дыханье.

Слева подошёл Транссиб и тянулся некоторое время вместе с составом цистерн, а потом снова надолго исчез. На подъёме асфальт кончился, и Женя притормозил у таблички, на которой белыми буквами по синему было написано:

Пошла прибитая прессованным снегом щебёнка. Изпод встречного солнца камешки гляделись чёрными, и дорожное полотно напоминало гречневую кашу с молоком. Потом снова начался асфальт, дорога спустилась в долину, пересекла по мосту Транссиб и пошла вдоль него слева. Изгибаясь, она возвышалась над болотиной с травой, жёлто торчащей из-под снега. Женя проехал щит: стрелка указывала на Читу прямо, на Лондокó направо. Потом трасса снова пересекла Транссиб и, встав на место, облегчённо пошла справа. Впереди чернела гряда, и замыкала её крутая живописно-горбатая сопка.

Трасса подходила к Буреинскому хребту. Начался подъём, сплошь снежный, в снежных бровках-отвалах. Пронёсся оранжевый «камаз». Косым ножом он взбривал дорогу и поднимал снежный шлейф.

Дорога в коридоре леса шла с увала на увал. На перевальчике началась смесь снега со свежей рыжей щебёнкой, которую развозили самосвалы. Рыжиной горела и глина, срытая с боковин. Открылся спуск и пятнисто-жёлтый подъём с кучкой стройтехники. Протрясясь по нему, Женя оказался среди свежей щебёнки, лежавшей кучами. Её сгружали самосвалы, им помогал экскаватор, перегородивший дорогу так, что проезд был совсем узкий.

«Бедная, как она по этой гребёнке едет…» – думал Женя и представлял «мазду-левантэ», дробно трясущуюся по скальной крошке.

Снова понеслись километры трассы. Щит на мостике через речушку отсёк начало Амурской области. Она глядела с цветной карты огромной длинной кляксой и тянулась с юго-востока на северо-запад, поднимаясь по Амуру и огибая Китай. Трасса повторяла её всхождение и достигала северной точки в Сковордине, откуда плавно подавалась на скат, входя в Читинскую область и целя на юг Байкала.

Настал вечер, и Женя долго ехал в темноте, пока в районе Белогорска не увидел «мазду-левантэ», стоящую у двухэтажного кубика гостиницы. Он завернул, остановился и вошёл в кафе – она сидела за столиком и ела из чашечки солянку…

– Добрый вечер!

– Добрый… – ответила она удивлённо-неопределённо, и было неясно, рада она или, наоборот, насторожилась, опасаясь новой неприятности.

– Да не бойтесь, я специально встал подальше…

– Сесть вы тоже подальше собираетесь? – она все-таки улыбнулась. Веки её были влажно-покрасневшими от дороги, нарумяненное солнцем лицо гляделось усталым и ещё более восхитительным.

– А вы настаиваете?

– Нет.

– Вам что-нибудь принести? Вкусное…

– Нет, спасибо. Уж всё есть. Возьмите себе солянку, мне она понравилась…

Женя заказал салат из помидоров, солянку, блинчики со сметаной и вернулся за столик.

– Ну, как вы? Сильно устали?

Ирина Викторовна подняла глаза. На белке одного из них краснела крапинка лопнутого сосудика.

– Н-да… Я не думала, что это может федеральной трассой называться…

– Подождите… дальше ещё веселей будет. Особенно граница с Читинкой и перед самой Читой.

– Мне понравился плакат с картой… такой красивый…

– Да. Можно на выставку… Как машина?

– Да ничего. Едет вроде.

– Ну, хорошо… Если что – скажите… проволочка всегда наготове… – Женя выжидающе помолчал. – А я тогда правда подумал, что это «эскудик», а потом вижу – «мазда», ну, думаю, кто-то развлёкся. Потом вспомнил, что есть такая машина. Любят они маскарад.

– Ну. Это как «сузуки-свифт» и «шевроле-круз», – уверенно и спокойно объяснила Ирина Викторовна. Как многие сибирячки и дальневосточницы, она разбиралась в машинах с трогательной региональной обстоятельностью.

– Или «дайхатсу-териоз» и «тойота-ками». Они как будто говорят: ну, хочешь побыть «дайхой», да пожалуйста… побудь, главное, едь… Это как хоть горшком назови, только в печку не ставь. Коля, Петя, да хоть самый Феоктист – главное, человеком будь.

– Да, это важно… – сказала она с задумчивой улыбкой. – А у меня был «тэрик»…

– А ещё у тебя какие машины были?

– А мы на «ты» уже?

– Ну, по-моему, да… если не возражаете. – Женя не очень справлялся с собственным новшеством.

– Ну ладно, – она пожала плечами со снисходительным недоумением и продолжила так же неторопливо:

– У меня… была «короллка» полторушка, потом «ист», потом ещё «мазда-атенза», такая пуля была… Мне её разбили…

– Жалко. Хороший агрегат…

– А как твоя машина?

– Да нормально. С фичами только не разобрался.

– Ну, разберёшься… Фичи – это не самое главное.

Она так замечательно произнесла слово «фичи», что Женя еле отвёл взгляд от её медленно пошевелившихся губ. Фичами назывались непонятные обозначения в японском бортовом компьютере, ну и вообще разные штуки и опции. Разбираться там действительно было с чем, например, расход топлива обозначался не в литрах на километр, а совершенно наоборот: водитель мог узнать, сколько проехал на литре топлива.

– Мне ещё нравится, что они берут, допустим, какую-нибудь машину и делают два варианта: дровяной и суперовый, и для каждого своё название. Как «пробка» и «сосед»… Даже имена сами за себя говорят, правда? Но главное, всё это на людей хорошо переводится. Вроде, какой ты есть – и каким можешь стать, если постараешься, да? Ирина Викторовна, а может, мы… Ну, немного вина? Символически?

– Да нет, наверно… Я завтра не встану.

– Я вас подыму, если надо.

– Спасибо, – сказала она выразительно.

– Ну давай… те. За знакомство… Я же должен как-то… ответить… за доставленные неприятности.

Она пожала плечами. Принесли вина. Она чуть отпила и поставила стакан:

– Я тоже из Красноярска.

– Вы? Да ты чо! А где ты работаешь?

– Я работаю, – она длинно выдохнула, – это не важно…

– А ты мне дашь свой телефон? На всякий случай.

– Нет, не дам.

– Тогда мой возьми. Те. Мало ли что – дорога все-таки.

– Говори. Те, – и она записала номер.

– А почему ты одна гонишь?

– Так получилось. Долго рассказывать. Должны были с братом. А он… не смог… А я настроилась. Короче, неважно…

Чем больше они говорили, тем больше Жене казалось, что она знает об их общей жизни что-то большее, чем он, и чувствовал такую благодарность, что уже не могло быть и речи ни о каком-то соревновании, никаких обид, ревностей и делений на сильных и слабых, а просто всё вставало на место с многовековой простотой.

– А я люблю дорогу… – сказал Женя.

– Я тоже…

– Столько всего передумаешь…

– О чём ты думаешь в дороге? – вдруг спросила она с какой-то ученически-художественной интонацией, будто они участвовали в спектакле или школьном сочинении.

– Ну… – Женя смутился. – Хм. Знаешь, бывает, столько хочется рассказать, а… р-раз – и… не знаешь, с чего начать. Главное, что в дороге вообще думается по-другому. Лучше я расскажу: я когда тебя увидел… не то что удивился… Короче, есть такая легенда, ну, или байка, про женщину-перегона.

Она вопросительно улыбнулась.

– Ну, вроде бы из Иркутска. Несусветная красавица… Гоняла машины. Дурила всех жуликов… И не то кто-то с ней гонялся и побился… Не то она сама… или на неё «ховик» наехал с лесом, ну, вроде летом дело было, и он выезжал и из-за листвы и не заметил. И что в районе Магдагачей, – Женя заговорил страшным голосом, – ездит и до смерти пугает перегонов её призрак в чёрном «самурае»… на «вишне» с двумя турбинами.

– На «вишне»?

– С двигателем «турер-ви»… Ничего, что я страсти на ночь рассказываю?

– Да нет. Наоборот, столько всего узнала. И ты подумал, что я эта женщина-перегон?

– Ну да… И что про чёрный «самурай» всё брехня. И обрадовался. Ну давай! За твою удачную дорогу!

– Ну, и за твою тоже… Женя поставил пустой стакан и сказал задумчиво:

– А я даже мечтал кино снять про Перегон. Ну, просто придумывал, в смысле… Сам для себя…

– Да? Интересно… – осторожно и внимательно сказала Ирина Викторовна. – И про что… твоё кино? – снова прозвучала эта интонация умения принимать правила игры.

– Про любовь, конечно.

Ему хорошо было говорить про любовь, потому что она сидела напротив, и как живописец бы писал с неё, так он «с неё говорил», а она не знала или только догадывалась, и в этом была его сила, и она её чувствовала. Она посмотрела на часы и покачала головой. Потом спросила осторожно:

– Ну, так про что твоя картина?

– Про любовь, я же говорю… Знаешь, бывает, отношения в таком тупике, что людям больше нечего сказать друг другу. Лучше молчать. Ну, и, в общем, герой у меня писатель и пишет про Перегон. И у него девушка и очень сильная любовь, ну, и огромные сложности из-за того, что они слишком разные люди. И ничего не выходит. Кроме обид и раздражения. И наконец они поссорились страшно и позорно, и расстались особенно грубо и навсегда. И, главное, всё это было его затеей. А спустя пару лет он стал писать книгу про их любовь и, пока писал, снова в неё влюбился. Представляешь? Причём по уши и окончательно. Настолько всё плохое ушло и выжило только хорошее. Меня это так потрясло, когда пришло в голову. Х-х-е. Самое смешное, что я как раз ехал по скалке между Бираканом и Облучьем и меня действительно трясло.

Ирина Викторовна улыбнулась и зевнула, закрыв глаза и сглотнув:

– Ой, извини.

– Засыпаешь? Я быстро…

– Да нет, я слушаю.

– Ну вот. А книга получилась отличная, и началась всякая всячина, премии там и прочее… и у него мечта: выцепить её на какое-нибудь награждение, может быть, даже попросить кого-то, чтоб её туда ну… затащили под каким-нибудь предлогом. Потому что она с ним и не разговаривает и вешает трубку. А он хочет одного: встать и закричать на весь зал: вот она, моя любимая, смотрите, это всё она! Встань, милая! И она будто встаёт… А он: пригласите её на сцену! И она поднимается, а он рух на колени: «Прости, любимая, я был идиот», – и отдаёт ей все цветы и премии. Это он мечтает, – негромко уточнил Женя, – а сам посылает ей книгу, уверенный, что она её прочитает или хотя бы вскроет из любопытства. А если вскроет, то и прочитает, в этом он тоже уверен. А бандеролька возьми да и приди обратно. И он суёт её в какой-то ящик, а потом натыкается на неё невскрытую и с её адресом и – хоть в Енисей кидайся… и такая вот получается… фича – книгу уже тысячи людей прочитали, а она её и знать не хочет. Она даже до почты не соизволила дойти. И ему уже не нужны никакие почести-награды, потому что жизнь пройдёт, а она его так и не простит. И всё вышло, как написал, – что любовь главнее всего на свете. Н-да… А потом я понял, что всё это полная ерунда.

– А что же не ерунда? – с недоумением спросила Ирина Викторовна. Усталые глаза её светились сочувствием.

– Сейчас скажу. Просто обычно герой книги – это очень хороший парень. И хоть и глупости делает, а автор его любит. Знаешь почему? Потому что настоящий писатель всегда пишет про себя, ну только в улучше… в суперовом варианте – ну, как «сосед». И возникает вопрос: не лучше ли, чем писать книги, просто постараться… стать лучше? И тогда…

Ирина Викторовна засмеялась: 308 – Интересно… Ну всё, Евгений, спасибо. Я пойду спать. Спокойной ночи.

Ранние утра всегда были особыми по какой-то новорождённости, по чуткости отдохнувшей действительности и списанности вчерашних беспокойств, и было в этом обнулении одометра какое-то великое земное таинство.

Женя проснулся и через долю мгновения осознал, что есть Ирина Викторовна, и странен был этот порожний ход его памяти и напоминал запуск с толкача с горки, когда сначала катишься бесшумно с выжатым сцеплением, а потом отпускаешь педаль, и трактор, встрясаясь запустившимся дизелем, с копотью простреливается выхлопом. И Женю потряс этот бесшумный кат памяти: что он уже проснулся, жил, но ещё не знал, как всё изменилось и, главное, как изменился он сам. И это означало, что Ирина Викторовна ещё не стоит рядом так незримо, как Маша, ещё не пропитала душу настолько – и было в этом что-то справедливо-природное, из речной, ледяной, галечной жизни, где все заливания, притирки и заминания требуют величайшего трудового времени. Он уже не мог заснуть и, скручивая одометр памяти, представлял пору, когда Маши не было в его жизни. И несмотря на всю девственную свободу впереди того Жени, он горько его жалел, как жалеют незнакомых убогих людей.

С новой остротой, с прострелом по всем нервным веточкам он представил, как Ирина Викторовна спит, как лежит на подушке её лицо, засыпанное волосами, и как она вздрагивает, когда сигналка, пискнув, включает на прогрев её дизель. И, сонно посмотрев на экранчик, бессильно роняет его и укладывается поудобней, вминается, втирается в подушку щекой, глубоко и длинно вздыхая и не подозревая, что он уже на ногах и готовит мир к её пробуждению. Он ещё раз поблагодарил дорогу, что она теперь сама ведёт их и не надо придумывать кнопочек…

Не в силах спать, он оделся и не спеша вышел на улицу в остроту морозного воздуха, которую усиливала мятная жвачка, леденящая вдох, в режущий свет прожектора, и вдруг, холодея, увидел, что её машины нет.

Какое-то время он смотрел на змеистые следы широких колёс, на пустое место рядом с маленьким «паджериком» и на измученный машинами снег в колючих гребнях, комьях и масляных пятнах. Прошёл сонный паренёк с ведром угля.

– Она давно уехала?

– Да час как уже.

– Ничего не передала?

– Да нет. Ничо, – с любопытством ответил парень.

Собравшись и отдав ключ, Женя с такой силой стеганул по педали, что «марк» зигзагом вылетел на трассу. В ночи светящийся экран с фичами косо отражался в правом окне двери, льдисто плывя где-то понизу за глянцевитой чернотой стекла.

Зею он пересёк на рассвете.