Глава 5
Распилыш
«В связи с вводом в России нового антинародного постановления о пошлинах на легковые автомобили с 11 января 2009 года, при котором таможенные поборы выросли непомерно (…), а также в связи с антинародным постановлением Правительства Российской Федерации от 10 октября 2008 года о повышении пошлин на ввоз «кузовов для транспортных средств товарной позиции 8703», утверждается ставка ввозной таможенной пошлины на кузова (…) не менее 5000 евро за 1 штуку. Простыми словами: ввоз одного обычного автомобиля-конструктора будет стоить теперь практически на 5000 евро дороже. После фактического запрета обычных конструкторов, а точнее введения пошлины на целый кузов в размере от 5000 евро, конструктора ввозятся распилами, или распилышами. Мы хотим помочь вам сэкономить деньги при покупке нормального автомобиля, поэтому на сайте hotcar.ru открыт данный раздел, где вы можете не только почитать о схеме привоза «под документы», её преимуществах и «подводных камнях», но и заказать себе настоящий японский автомобиль». «Разбор и распил автомобилей у нас производится в Японии в мастерской, а не на судне, как делают многие компании. Мы переживаем за качество распила и поэтому не пилим машины на борту судна во время перехода во Владивосток. О качестве распила во время качки или шторма в трюме судна можно только догадываться. Во всяком случае, вы можете быть уверены, ваша машина будет распилена в Японии. Пилить вашу машину будут профессионалы, которые уже распилили не одну тысячу машин. Сбором распилов мы занимаемся с момента их появления и уже имеем богатый опыт в этой области. На сегодняшний день, по нашему мнению, мы делаем самый качественный сбор распилов во Владивостоке. Наш сбор отличается от сбора в других компаниях тем, что:
– свариваются все слои металла. Т. е. место распила расшивается и сваривается 2 – 3 слоя металла (в зависимости от конструкции автомобиля);
– места сварки обрабатываются против коррозии;
– устанавливаются дополнительные жёсткости в места сварки. Проще говоря, вваривается дополнительно железо, увеличивающее жёсткость места сварки;
– снизу сварной шов промазывается герметиком;
– в салоне сварной шов закрывается шумоизоляцией или промазывается герметиком;
– все необходимые места закрашиваются. Если смотреть машину и не знать, что это распил, то человек «непосвящённый» вряд ли найдёт места сварки.
Автомобили, собранные у нас, не разваливаются и не трескаются. Пока ни с одним автомобилем, собранным у нас, не возникало проблем. Множество их уже долгое время ездит по России. Многие автомобили своим ходом после сборки отправляются в другие регионы по нашим дорогам и успешно эксплуатируются в дальнейшем. Весомым доказательством качества сбора является испытание «трассой» Владивосток – Москва».
С САЙТА HOTCAR.RU (продажа японских автомобилей. Владивосток, Океанский проспект. 10-б)
1
В десять утра белый «блит», готовый к дороге, стоял возле Саниного дома на Эгершельде. Женя почему-то не спешил и перед отъездом долго смотрел в гранёное окно на океанскую гладуху со следом парохода – широкой полосой замерзшего ледяного крошева.
Накануне они куда-то ехали и пересекали железнодорожные пути. Подползал тепловоз, и переезд закрылся, опустив шлагбаум и вздыбив ржавые створки , и показалось, не то дорога пошевелила закрылками, зовя в полёт, не то судьба стряхнула оцепенение и, оглянувшись, переложила ещё одну железную страницу.
И Санькина всепогодная фигура с поднятой рукой словно отсчитала секунды, часы и годы их дружбы, лежащие между двух «марков» – тем первым чемоданом и белым «блитом», в котором сейчас сидел Женя.
И, выезжая на трассу, он с особой болью и трепетом ощутил живую тяжесть своей жизни и огромность отрезка, лежащего меж двух его машин.
Дороги Женя ждал со всей дальнобойной жаждой. Ещё в первый год, пробираясь ночью через городок со сложными своротками, он наконец выбрался на окраину, узнавая уже ставшие родными указатели, и, выехав на чёрную ночную М-58, почувствовал великое и застарелое облегчение. И, отрываясь в очередной огромный пролёт, морозный, запредельно безлюдный, горный и чахло-таёжный, он, как домой, вернулся на эту ночную трассу, в привычное состояние разговора с самим собой, а на самом-то деле с Богом, которое и было самым главным в жизни.
Он подъезжал тогда к границе Амурской области где-то в районе Белогорска или Свободного… Всё реже встречались фары – и обгоняющие, и встречные, и он тренировал внимание в переключении света с дальнего на ближний, находя азарт в этом дистанционном прощупывании душ на взаимочуткость. И, видя лучи из-за перевала, переключался, едва появлялись фары, и ценил, когда встречный опережал его, и досадовал, когда сам забывался и кто-то мигал раздражённо и требовательно.
В зеркалах тоже нарождалась колючая пара фар, медленно разрасталась, а потом ослепительно наседала, заливала сначала зеркала, а потом и дорогу впереди и сбоку от его восставшей и метнувшейся тени и тут же, померкнув, проносилась «крузаком» или озверевшим грузовичком.
И снова никого не было на трассе, и вдруг среди кромешной тьмы неожиданно высоко с горы расцветала фарами вереница сползающих вниз фур…
А потом наступил момент, когда Женя почувствовал, что едет абсолютно один: вместо пары фар он увидел провальную космическую черноту в зеркалах и сначала испытал оторопь, как перед пропастью, а вслед за ней состояние глубокого и ликующего покоя.
2
Так неумолимо память возвращала Женю к его первому перегону, событию, глубоко потрясшему его и сравнимому разве что с промыслом в тайге или переживанием Океана.
В свой первый путь он выезжал в пять утра. В ночь мокрый, пролитый дождём Владивосток приморозило, и все мостовые были в скользкой корке. Саня вывел его на трассу и остановился возле автобусной будочки. Оба выбрались из машин, и Женя поковырял ногой асфальт: «Да нет, держит вроде». Через минуту после короткого прощания он уже видел перед собой только освещённое полотно дороги и еле прилепленный к стеклу транзит.
– Бак всегда полный, – давал накануне указания Саня, – транзиты убери – прилепляй только перед постами. Главное – Уссурийск пройти, а потом Хабаровск – его по объездной. И дальше от Хабары до Бирика. Там смотри «крузаки» с «сафарями» – возьмут в коробочку и салям-куку. Шибко не тормозись нигде. Ни с кем не базарь. Если подойдут, скажи: «Я чо, на перегона похож?» Спросят, куда едешь: «Да по своим делам еду». Понял? Повтори.
– Я чо, на перегона похож?
– Х-хе… Нормально.
Женя не гнал и давал себя обгонять, привыкая к машине и зная, что все разъезды по городу под руководством Сани ничего не значат и что главное впереди. Шёл шестьдесят-семьдесят в час, помня о заднем приводе и нешипованной японской всесезонке. Всматривался в асфальт и даже останавливался пару раз в подозрительных местах – тёр подошвой ледяную и будто парафинную корочку.
На всю жизнь запомнил он ликующее чувство той первой перегонской ночи. Когда, еле себя сдерживая, ехал, утопая в музыке, и леденел от счастья, что наконец сам гонит машину, настоящую, ихнюю, дальневосточно-сибирскую, и только начиная оценивать удобство правой посадки, когда видно правую бровку и при высадке-посадке не надо беречь дверь и обходить машину.
Ослепив из-за спины, проносился какой-нибудь «форь», «прад» или «сафарь» и сворачивал у Артёма в порт, из которого, набирая высоту, летел самолёт с огнями. Женя представлял, как через несколько минут из него уже будет видно прозрачно-синеющее с востока небо и что они сядут в Красноярске, когда он едва одолеет полпути до Хабаровска.
Сзади нарос свет, и его обогнал старый рамный «краун» с парными задними фонарями, и некоторое время перед ним ярко светилась белая квадратная корма с горящими габаритами. Крайняя затрапезность этих фонарей, их парность и какая-то азиатская драконья выразительность казались выражением края света, последнего рубежа, где всё обостряется до предела. И до стынущего предела почему-то обострилось ощущение России, о котором он с таким трепетом рассказывал Маше столько лет спустя.
Начинало светать, и медленно проявлялось зимнее равнинное Приморье, серое, с тальниками и голыми сетчатыми деревьями. Приближался Уссурийск. Женя ехал, замерев в дорожном упоении, и с наслаждением смотрел на широкий капот, раздвигающий синее пространство, и на асфальт в слабеющих фарных снопах. Хотелось, чтоб побыстрей рассвело и открыло окрестность. И ещё хотелось, чтобы все в Красноярье знали, что он несётся по Приморью, и охватывало сладким ознобом, когда он представлял, как выедет в Енисейске на пятачок к автовокзалу и мужики соберутся вокруг его машины. Особенно нравилось Жене, что у него дизель – как многие сибиряки, он испытывал к дизелям особое расположение, они нравились без объяснений, просто своим рокотком на холостых и мощным приёмом. Да и казалось удивительным, что в легковой машине есть что-то тракторное. И снова пела душа от того, как всё сбылось и как ладно лежит руль в руках.
Чуть синело, и совсем не было фар – ни встречных, ни попутных. Женя пообвык и по пустой дороге шёл уже восемьдесят. Он упруго проходил небольшой подъём и левый поворот, как вдруг дикая сила рванула машину влево, будто огромными руками ухватив за колёса. Особенно поразило, что и его самого будто повело за самое нутро, и было физиологическое ощущение, что он и собой не управляет. Было чувство уходящей из-под ног опоры, чудовищной и одушевлённой подсечки и её поразительной внезапности. Всё длилось секунду. Его бросило на встречку почти до левой бровки и тут же зверским рывком зарезало вправо и, как ему показалось, едва не перевернуло. И снова было острейшее отчаяние неуправляемости и разгульной, ведущей из-под ног мощи. Тут же спасительно налетела высокая снежная бровка, освещённая фарами, на которую «марк» выпрыгнул полностью с ломко-сухим и гулкокартонным хрустом в передке и встал, впечатавшись. Продолжал гореть свет, играла музыка и работал двигатель. Черпанув ботинками снега, Женя вылез, пробрался вперёд и увидел, что всё цело, кроме углов бампера, лежавших, как осколки рогов…
«Марк» вдавило брюхом в снег, от заднего бампера до края бровки был почти метр. Женя зачем-то поработал назад. Колёса легко и зудко закрутились, завыли в плотном снегу. Он достал трос и лопату. Уже рассвело. Он прошёл назад, недоумевая, как проглядел эту сине-парафинную корочку-насечку, уже прекрасно видную. Как-то разом поехали машины, а может, всё случившееся было настолько вопиющим, что время замедлилось и лишь сейчас вернулось в привычный ход. Остановились «терранчик», «едэха» , парни спросили, чем помочь, и уехали – Женя отпустил, потому что нужен был гружёный грузовик. Он остановил «эльфа», но тот оказался полупустым, и ничего не получилось, только порвали Женину магазинскую ленту. Потом подъехал гружёный трёхлитровый «атлас», из которого вылез молодой и немногословный парень. Он достал толстенный, похожий на аркан, канат и большую лопату. Женя откопал колёса, и через несколько минут «марк» стоял на дороге. Парень по-хозяйски присунул лопату куда-то под низ к раме, а канат затолкал за сиденье.
– Спасибо, братуха! – от души сказал Женя.
– Да лан, брось. Ты ещё хорошо отделался, – он легко вскочил в кабину и вскинул прощально руку. Женя глубоко вздохнул и покачал головой…
Несколько секунд стоял без шапки, разгорячённый, обожжённый, мокроногий. Потом, распластавшись, осмотрел ходовку. Потом убрал в багажник обрывки ленты с хилыми крючочками, лопатку, осколки бампера и ещё раз взглянул на свою рытвину-капонир. Потом, сам себя стыдясь и будто боясь испачкаться, аккуратно сел в машину и тронулся, прислушиваясь и не веря, что всё цело и что вообще возможно продолжение. Ехал оглушённый и опозоренный, вспоминал своё упоение, самонадеянный разговор в Вэдей…
В жар бросало от одной мысли, что кто-то мог оказаться на встречке, и он утешал себя, что при машинах он не разогнался бы. И всё не понимал – ну как же он прозевал, и валил на утреннюю синеву. И снова, холодея, переживал грозные секунды заноса, и снова прошивало тело молниями. И под уговорами разума отступало, а он снова прогонял через себя случившееся и знал, что не счесть ещё таких приливов-отливов. И что ещё долго будут изводить эти молнии, пока не нашьют привычную ветвистую дорожку и та отболит-онемеет. Но далеко было до этого, и посветлело в душе, лишь когда дошло, что это предупреждение: что, так жестоко осадив, Господь Бог пощадил его, уберёг от грядущих ошибок.
Уссурийск он проехал посветлу. Вскоре начался участок без снежной бровки. Дорога возвышалась над местностью, и он увидел самосвал, улетевший через встречку и клюнувший в кювет. Рыжий «камаз» уже цеплял к нему трос. Женя остановился:
– Ну чо, всё нормально, живой?
– Да всё нормально.
– Д-да, ёлки… Осторожней надо, – словно сам себя уговаривая, сказал Женя. – Да я сам вот только улетел.
Женя поехал дальше, и через километр слева лежал кверх колёсами белый «паджерик». Женя подумал с грешным облегчением: «Выходит, не один я такой придурок».
Чем дальше Женя отъезжал от Владивостока, тем сильней становился гололёд, и трасса теперь была уже вся во льду. Перед ним еле ползли «краун» и микрик «мазда-бонго», оба на транзитах. Наконец Женя въехал в Хабаровский край. Когда переезжал Бикин, уже хорошо был виден впереди отрог Алиня. Гранёно громоздились треугольные вершины, покрытые прозрачным лесом. Их сквозная штриховка складывалась на перегибах сопок, густым ёжиком обводя контур.
В Бикине он притормозил возле кафешки. Сзади стояли «бонго» и «краун». Он решил подойти к «бонговоду» узнать, куда они едут, и если не прибиться к ним, то хотя бы, глядя на них, правильно рассчитать остановки.
Подошёл и попросил открыть окно – оно было затемнённым и долго не открывалось, он постучал, стекло неохотно сползло – за рулём сидел смуглый круглолицый человек в очках и с густым чёрным горшком. Вид у него был опасливый. Женя спросил:
– Здорово, мужики, куда едете?
– В Харарабаровск.
– Куда-а?
– В Харарабаровск, – ответил китаец и торопливо закрылся.
Подъёмы, как всегда, начинались незаметно с небольшой гривы, закрывавшей обзор. Обступал голый лиственный лес с ведьмиными мётлами на берёзах. По краю лепились дубки с ржавой и железно крепкой листвой, пережившей зиму. С перевальчика открылся вид на лиственный хребет с меловым верхом. В серо-лиловую массу были вкраплены корейские кедры. Они встречались и у дороги – необыкновенно кучковатые и слоистые, с экономными пучочками-кисточками. К ним добавились аянские ели, ещё более слоистые и этажеристые.
В лесу и в хребте было больше снега на трассе, и машины убивали его до бурой каши и ехали облепленные, оперённые коричневым льдом. Он отлетал кусками, и вся ребристая, мокро-льдистая трасса была в комьях. Машины шли вереницей – легковухи, микрики, грузовички с джипами в кузовах. Половина из них была на транзитах.
Чем ближе к Хабаровску, тем сильнее подмораживало. На заправке перед Женей стоял с пистолетом в боку серый дизельный «сурф», весь не то в драконьих гребнях, не то в коричневых языках пламени. В потрясающем и стремительном обвесе были каждый выступ, пороги, крылья, арки, задний бампер.
– Третья. Дизтопливо. До полного, – говорил Женя, и девчушка за двойным стеклом утягивала кочерёжкой деревянный ящичек с бумажкой, которую норовило сдуть ветром.
И так и осталось на всю жизнь – выход из жары салона на обжигающий ветер, на мороз, в хруст ледка. И неохота надевать куртку, кинутую на заднее сиденье. И он обегает машину сзади, к уже приоткрытому лючку, отвинчивает пробку и вставляет пистолет. И бежит к оконцу по заледенелым следам протектора – чьей-то огромной хрустящей ёлочке, по бурым комьям, мимо солярной лужи, в которой тало мешаются снег, сдержанное солнце и чёрный завиток масла. И снова ледяной пистолет в руке и терпко-пьянящий запах соляры и отдельно сытый запах солярного выхлопа от какого-нибудь «камаза» или «ниссан-дизеля».
И заправки – то богатые, сияющие огнями, с цветными и длиннющими в обе стороны шлангами, с пацаном на подхвате или служителем в форме. Или совсем убогие – в две или три зелёные колонки возле сараюшки. С обломанным рычажком, куда еле пристроишь пистолет. И где нужно нажимать на засаленную кнопку под резинкой, а она не нажимается. Или торчит какая-то проволока, за которую надо дёрнуть, и только потом что-то перещёлкнет, переглотнёт гулко в её нутре, и вздрогнет шланг. И хлынет, наливая пистолет жгучим спиртовым холодом, жилистая, прозрачная с отливом струя. А бывает, не работает отсечка и тебя ещё и солярой ульёт так, что и умываться не понадобится.
А раз он заночевал в «марке» на заднем сиденье и не смог выспаться: всё слушал зачем-то сквозь сон звук двигателя, привыкал к дизельной вибрации. А потом часов в пять, изведясь и не отдохнув, превозмогая сонливость, полегоньку расшевелился, отпился чаем из термоса. И, не решаясь на рывок от сонной угретости к пилотной посадке за руль, к подчиняющей обстановке приборов, переборол песок в глазах и сел на водительское место. И едва захрустели колёса – воспрял какими-то путевыми соками и, возвращаясь к шершавой дорожной правде, сизой, ночной, морозной, втянулся в неё, как в реку.
3
Так, вспоминая свой первый перегон, доехал Женя до Хора и переночевал в дорожной одноэтажной гостинице, у которой с улицы была кафешка, а с задов, выходящих под фонарь на стоянку, – заход в спальную часть. Хозяев – пожилых мужчину и женщину – он давно знал.
За ночь нагнало тридцатник. Встал отдохнувшим и, бодро выйдя под морозное небо, завёл с пульта «блит», и тот дружно и ярко моргнул поворотниками и, собранно вздрогнув, с шелестом запустился и окутался медленно клубящимся белым выхлопом. Умный, он и сам разок заводился ближе к утру, и на капоте темнело талое пятно.
Выехал в темноте. Термометр в низинках показывал 32 градуса, а на перевалах 27. Хабаровск приближается со своим радио, хриплым и пропадающим, с молодым голосом, городящим глупости, острящим на один расхожий манер.
На въезде в город его остановили у поста. Молодой гаишник, вернув документы, спросил:
– И чо такой обошёлся?
– Четыреста.
– Ну. Оно так и есть. Чо там? Как там Зелёнка?
– Да стоит всё. Цены такие… и половина распилов.
– Да понятно. Перегонов-то нет почти… Вспомнишь, как раньше было… Один за одним… Только шоркоток стоял… – и с досадой, недоумением добавил: – И чо добились?
– Ну. Хоть чо-то было у народа… Подошёл пожилой гаишник, всё слышавший:
– Здорово. Главное смотри – люди, считай, сами всю трассу оборудовали – и заезжки, и гостиницы, и кафешки… Пожалуйста – банька тебе, с дороги – поди хреново! Питайся, ночуй, это ж… сколько народу при деле, пацанву кормить надо ведь… Не-а, – сказал-отсёк он отрывисто и горько. И махнул рукой: – Бесполезно…
– Да чо они там в Москве знают…
– Да ясно всё. Только они не понимают… Что хреноголовость эта добром не кончится. Ладно, давай, счастливо.
Подъехал белый «одиссей» на транзитах, длинный и низкий, как легковуха, сползло стекло, и лыбящийся парняга с ходу зазубоскалил с молодым патрульным. Тот отвечал:
– Ну ты, Корж, как обычно! Опять несёшься?
Корж, по-домашнему развалясь в тепле салона и облепив правой рукой руль, продолжал лыбиться и сиять. Решив переехать, он вывернул колесо и коротко шлифанул по льдистому асфальту.
Женя проехал через город и из новых строек последних лет отметил только пивзавод с вызывающей башней в виде бочки. На выезде перед мостом через Амур его остановили у поста. Гаишник без интереса просмотрел документы. Сверяя с фотографией Женино лицо, он взглянул на него мельком, как на предмет, и спросил:
– Возьмёшь попутчика?
– Из вашей… – Женя подыскивал слово, – стаи?
– Ну. Сменщика.
– Докудова?
– До Смидовича.
– Давай.
Сел словоохотливый мужичок в чёрной куртке. Разговор повторился:
– Не распил?
– Да нет. И считай, беспробежный. Кореш два раза по острову проехал. Крыло смял… х-хе…
– А обошёлся?
– Да нормально. Меньше, чем в городе. Попутчик задумался, потом сказал, вздохнув:
– Н-да… Натворили делов с этими пошлинами.
– Не говори. Главное, был бы толк…
– Да какой толк? У нас раньше любой пацан мог машину купить. И уже на ногах – считай, мужик… жениться можно… А теперь – сам говоришь… Ценыто конские. А что взамен? «Камрюха», которую мне теперь впаривают втридорога, только новую и деревянную, питерской сборки – тот же конструктор, считай – там ни одной гайки русской нет. На хрен она мне упала за такие бабки… Я на них лучше «марка» или «сотыгу» возьму… Если чо. А главное, они вопят: сборочные заводы! А заводы-то не наши – деньги-то иностранцам идут.
– Конечно. Понятно, что самим надо что-то начинать. Ну так начинайте! И хрен с ним – для остальной страны поднимайте пошлины эти. Но оставьте для востока льготу такую, без права перевоза за Урал, если уж так вам надо, – глядишь, и народ бы сюда поехал опять.
– Ну. Понятно, что русский Ванька что-нибудь придумает. Но распилы – это край уже… Это всё – дальше некуда.
– Ну. Туши свет. Я ещё понимаю, если на раме – куда ни шло. А легковую?
– Да у нас тут «ипсун» в аварию попал – у него ж… отвалилась… Так и упрыгала по перекрёстку. А с виду не заметишь ничего – чётко делают. И всё равно это не выход, я считаю… Ты заметил – перегонов-то нет почти?
– Да какие это перегоны? Раньше – да. У меня знакомый даже жену брал, летом, правда…
– Ну. Летом красиво. А я тут стою раз – баба подруливает на «шарике» … Молодая… С Иркутска… – Можно постоять здесь? Отдохнуть. Ну ладно – стой… Переночевала, уехала, – он помолчал. – А, кстати, не слыхал, – есть же, говорят, баба-перегон настоящая…
– Ну. Есть. Я сам не видел, но мужики говорят.
– Про неё кто чо говорит. Что она только «скайлики» гоняет исключительно или «сливы» с «сайрами» … хрен её знает… У меня сменщик видел её.
– И чо за тачка у неё была?
Попутчик помолчал, потом сказал с холодным торжеством:
– Чёрный «сафарь»…
4
Много таких разговоров пережил Женя на своём веку и пропустил через сердце. И не один запомнился на всю жизнь, наложился на даль, проплывающую крепким пластом и словно созданную для того, чтоб люди жили в ней вдумчиво и мощно. Выходило же ровно наоборот, и поражало, что при нелепой беспощадности и беспричинности принимаемых государством законов, рушащих основы жизни, нелепость эту понимали вроде бы все без исключения – от мальчишки до министра… С той лишь разницей, что простой человек просто ругался, а высокопоставленный говорил о происходящем как о чём-то наружном и строил планы переезда в безопасное место.
Проистекавшее в ту пору в России одни (и Женя в том числе) считали целенаправленным и хорошо спланированным разрушением, сработанным извне с помощью местных и полуместных предателей, а другие – обычным головотяпством, стихийным, животным и, дескать, «всегда свойственным этому пространству». Третьи же желали видеть просто хорошо организованную набивку карманов… Но в одном все были едины – что одной из частей этого процесса является разобщение населения: как духовное и социальное, так и географическое – в виде подорожания билетов, закрытия почт и аэропортов и уменьшения числа рейсов, сокращения флота, умирания целых посёлков и так далее. Разобщение земли и унижение мужика, которому памятник надо ставить за то, что из последних сил теплит жизнь на дальних территориях, но который стал никому не нужным и сам оказался распилышем.
И тут совершенно стихийно возник Перегон, объединивший огромный аргиш от Новосибирска до Владивостока и охвативший шесть тысяч вёрст горной тайги, болотняков, марей и степей и давший народу утерянное чувство хозяина и сопричастника. Десятки тысяч людей стали бороздить территорию, переобживать и пропускать через глаза и сердце. И не только желание заработка или тяга получить автомобиль, а сами чары пространства завладели парнями, и очарованными странниками стала вдруг половина сибиряков.
Дальневосточная часть населения спасалась от голодухи, везя машины и запчасти из Японии, сибирская – их перегоняла и открывала рынки. В полную силу работал флот, еле справляясь с потоком машин, которыми были буквально обвешаны пароходы и пароходишки, таможня получала сборы, железная дорога подпитывалась перегонами из Сибири и перевозкой машин… и как кустики тальника закреплялись по трассе кафешки, шиномонтажки, заправки.
Снова небывало сблизились и уплотнились вёрсты, сжались и запели расстояния, сдвинулись проложенные туманами горы, а города и посёлки вновь разглядели друг друга в морозной дымке. А парни, напитываясь дорогой, уже не представляли себя без неё, и никакие опасности не могли остановить и прибавляли только упорства – настолько хотелось силы и мужской работы. Так все эти Женьки, Влады и Геши становились вторыми Ермаками и Ерофеями.
Зиночек и Валюх из кафешек и гостиниц чувствовали через пол-Сибири, огни заезжек светили рулёжками, и заходили на них на посадку за тысячу вёрст. И сама трасса огромной рулёжкой судеб состроилась в один понятный мир с родными и грозными названиями.
Что касается раскосых белокрылиц, то, переполнившие Приморье и хлынувшие в Сибирь, они пронеслись победным потоком по горам и нагорьям, сорвались за Енисеем и Салаиром на равнину и с разгону долетели до Новосибирска, прожорливо-столичного и вольного. Прочно в нём обосновавшись, языком сползли по Алтаю к Онгудаям, Улаганам и Усть-Коксам, а на запад разлились по низинам-плоскотинам до Омска. Дальше, увязнув в болотняках, разбрелись-рассыпались, ошалелым поределым остатком шарахнулись на запад и, ударившись об Урал, откатились обратно в Ишимские и Барабинские степи.
Везде пришлись они по душе, кроме самодовольной проевропейской Москвы, превращённой из русской столицы в город мирового мещанства и «никому не нужных понтов», как любил говаривать Саня. Лишь здесь их сочли признаком беспорточности. Здесь же был рождён миф о неполноценности правого руля.
Великая рулевая симметрия, зеркальное равновесие, двукрыло простёртое от Енисея по сторонам, было объявлено противостоянием. Вместо того чтобы сглаживать, его искусственно разжигали сверху, и то, что Женя считал выражением двуглавости и вечным напоминанием о выборе пути, – служило лишь предметом раздора, то есть очередной формой распила.
5
Неумолимо расшивает тугое пространство капот. Под ним бесстрастно и тихо пьёт ночную синеву мотор. Льётся женский голос, гибкий и сильный, с тихой зыбью придыханья, нежной воздушной вибрацией возле прекрасного рта. Сплетается с образом женщины, которой через песню чудно ведомы и язык пространств, и многовековая привычка к дороге… Степной ли трактовой, кандальной ли ямщицкой или этой, горно-сибирской, которая грозно вступала меж песен ровным и каменным гулом. Он съезжал в хрускоток обочины, вылезал протереть фары и слышал доносящийся из машины неразборчивый, но оживлённый гул музыки. Голос женщины был особенно живым и, казалось, когда он вернётся, она обнимет его и прижмётся к плечу.
Женя, будучи большим мастером по приладке музыки к местности, много размышлял о её воздействии и знал, что сильней всего на него самого влияет музыка именно вместе со словами. Из мирского набора это был женский голос, поющий русские песни. Он мог слушать их с неутолимой жаждой до бесконечности. Родниковыми тихими жилами они уходили в самые толщи памяти, а единство мелодии, смысла и голоса так приучало к трёхмерности, что инструментальные произведения казались неполными. Даже Мусоргский и Свиридов слышались ополовиненными без слов и требовали наложения. Получив его в виде дороги, они навсегда ею дополнялись и дальше работали во всю силу.
Но песни оставались песнями. «Колокольчик», «Степь да степь кругом», «Ой, мороз». Изнутри дороги они звучали как откровение.
И были ещё три: «Что стоишь, качаясь?», «Любо, братцы, любо» и «Лучина». Их Женя, глядя в чёрный тоннель ночи, пел вместе с той невидимой женщиной.
Кто-то попросил Женю назвать свой любимый участок трассы, и он бессильно запнулся, указав весь запад Амурской области и всю Читинку…
Как-то как раз на перегоне Чита – Улан-Удэ, пересекая между Тангой и Шара-Горхоном Яблоновый хребет, он слушал «Пугачёва»: «Оренбургская заря красношерстной верблюдицей рассветное роняло мне в рот молоко…» Было утро, и над скалистым прижимом разгоралось на ветер рыжее небо, и неслись облака, рваные, как ноздри Хлопуши, и мурашки шли сначала щепотками, а потом повалили сплошным песчаным ручьём, сухим и шершавым селем по ложбине позвоночника. И навсегда слились с чудными есенинскими словами поворот и скала с надписью «Бийск Коля»… и такое повторялось и повторялось, и вся трасса оказалась помечена родными вехами, и песни со стихами, гудко опетые дорогой, стали родными до мурашек, и сама дорога окрепла певучей подмогой, свeтло отлилась в один немыслимый замысел.
А что говорить о духовной музыке! О епархиальном детском хоре «София»! Первый раз Женя встретился с ними на пароходе, идущем по Енисею… Сначала он и не понял, почему девчонки бегали, не переставая напевать, по коридорам, умывальням и душевым, и, подумав, что они из команды, удивился такой голосистости. Потом одной из них вдруг надели наушники, и она, до этого спокойно идущая по палубе, несколько шагов проскакала зайцем. Позже на сцене они стояли разнорослой шеренгой, и та, которая проскакала в наушниках, всё дрыгала икрой и не могла спрятать улыбку – смех раздирал её буквально от всего. Другая, поставив косолапо ноги, чесала шею и косила глаза. Но удивительно преобразились они, едва регент повёл рукой и сосредоточенно, будто сам себе, набормотал ноту. Неземной красотой осенились их лица, когда классически кругля рот и подняв к небу глаза, они запели сначала Трисвятое, а потом стихиру «Земле Русская». Запели так, что целый зал взрослых людей сидел, утирая слёзы, а они и не подозревали, что творят.
И снова космическая чернота в зеркалах… и Женя выезжал на дорогу, и было всё, как бывает, когда снова ночь и снова внемлют Богу и пустыни, и Океан, и покрытые реденькой тайгой горы. И звёзды на морозном небе разговаривают так близко, что сам внемлешь и этому разговору, и этой земле, чудно доставшейся в наследство от предков, как общая любовь и ответственность, как испытание нашей нежности и твёрдости…
– А что мы о Ней знаем? – спрашивал сам себя Женя. – И что, вообще, такое Она? И что такое мы? И кто из нас кому необходимее? – Женя выключал музыку, и его обступал ровный гул колёс по земной поверхности. – Ты понимаешь, что Она будет молчать? Будет шуметь тайга, накатывать гулкой волной Океан, и горы будут так же резать ветер на ремни из ясного воздуха… Но Она… Ты же понимаешь, что если Её распилят на куски и растащат, Она нам ничего не скажет? И что это самое страшное…
