Глава 3
Три брата

Январским утром в разгар «битвы за медь» Фуггер побрился, надел свой лучший камзол, взял золотистый берет и отправился в церковь. Он по-прежнему жил в том доме, где родился, в доме, который делил с матерью вплоть до ее смерти в прошлом году во внушительном возрасте восьмидесяти семи лет. Его братья жили дальше по той же улице. Их семейства обитали в большом доме напротив церкви Святой Анны. Фуггер по-прежнему оставался холостым. Большинство мужчин в Германии эпохи Возрождения женились сразу после двадцати. Братья Якоба задержались: Ульрих вступил в брак в тридцать восемь лет, Георг в тридцать шесть. Якоб их превзошел: ему уже исполнилось тридцать девять. Теперь все должно было измениться. Войдя в церковь, он встал у алтаря в ожидании невесты.

Ренессанс оказался поворотным пунктом матримониальной истории человечества. Отныне пары начали заключать браки по любви. В сельской местности, разумеется, практиковали сговоры, потому что это позволяло увеличить семейные наделы. Но в городах фортуна вела себя переменчиво, и бракам требовалось более надежное подкрепление, чем свидетельство о венчании. Такое подкрепление сулила любовь. Наверное, можно сказать, что именно любовь привела Фуггера к Сибилле Артц, бойкой восемнадцатилетней блондинке. Картины той поры изображают ее то на балу, то катающейся по городу в санях. Впрочем, Фуггером вряд ли руководила любовь. Он был человеком старой школы – и увидел шанс получить через брак социальную и коммерческую выгоду.

Сибилла происходила из одной из самых могущественных семей города. Ее родители принадлежали к крупнейшим землевладельцам Аугсбурга. Дядя некоторое время служил бургомистром. Наиболее старинные семейства Аугсбурга смотрели на Фуггеров свысока, как на нуворишей, однако мать Сибиллы, устроившая этот брак, избавилась от снобизма ради денег Фуггера. Якоб же добивался статуса. Род Артцев обеспечивал ему власть и влияние, а сам союз олицетворял успех. Все это было просто замечательно для бизнеса. Что касается политического влияния, Артцы владели двумя местами в городском совете. То есть Фуггер мог действовать через них на правах сводного родича и вмешиваться в местные дела из-за кулис.

Молодой аугсбургский художник по имени Ганс Бургкмайр написал свадебный портрет. Свою мастерскую он открыл буквально накануне свадьбы. Учитывая, что в Аугсбурге проживал также Ганс Гольбейн Старший, лучший художник Германии до расцвета таланта Дюрера, выбор живописца кажется странным. Но картина Бургкмайра, яркая и подробная, безусловно, является работой мастера. Пара стоит рука под руку, а китчевая на вид надпись гласит: «В 1498 году, девятого января, мы воистину слились в одно целое». Ни жених, ни невеста не улыбаются. Фуггер, в берете, очевидно торопится покончить с условностями. Сибилла кажется растерянной. На голове у нее венок, символизирующий девственность. Талия платья завышена, это подчеркивает живот и намекает на плодородие.

Записей о празднестве не сохранилось. Однако сама дата свадьбы способна кое-что поведать. Среди высшего класса было принято заключать браки зимой, поскольку холода позволяли подавать к столу экзотические деликатесы, тех же устриц и омаров. Свадебные пиршества, на которые собирались сотни гостей, длились несколько дней. Князья и епископы поздравляли молодых в один день, а друзья и родственники – в другой. Если какой-либо сановник присылал вместо себя «заместителя», семья относилась к такому человеку так, словно это был сам вельможа, и сажала его на почетное место. Городской совет Аугсбурга ввел ограничение на количество гостей на свадьбе, пытаясь бороться с роскошью и демонстрируя стремление к поддержанию социального равенства. Но Фуггер, как обычно, игнорировал правила и безропотно платил штрафы. Для него свадьба, которую нельзя назвать грандиозной, была бы попросту постыдна. Вильгельм Рем, работник Фуггера, позже присутствовал на бракосочетании Урсулы, племянницы Фуггера. Его неприятно поразило, что Урсула не скрывает лицо под вуалью, как подобает женщине из третьего сословия, но выступает с непокрытой головой, будто благородная. Рем осудил «непомерную гордыню» семейства Фуггеров и в своем тексте долго брюзжал, что другие семьи последуют их примеру.

Фуггер и Сибилла переехали в дом матери новобрачной. Вполне возможно, они провели в этом доме свою первую ночь вместе. По закону им следовало «закрепить» брак, чтобы тот признали легитимным. Братья Фуггера и их друзья, возможно, дожидались на улице, подбадривая молодых громкими советами, как опять-таки было принято. Фуггер хотел детей – хотя бы ради того, чтобы обзавестись наследниками. Его братья уже имели многочисленное потомство, а у Турзо, партнера Якоба по венгерскому предприятию, сыновей было столько, что он посвятил церкви сразу троих. Каждый из них, благодаря влиянию отца и Фуггера, достиг епископского сана. Фуггер задумался о преемственности еще в начале карьеры; увы, брак с Сибиллой не принес ему наследников.

Тем не менее, бездетным его не назвать. Однажды он встретил женщину по имени Мехтхильда Бельц, которая стала его любовницей. Они прижили общего ребенка. Позднее Мехтхильда, возможно, по настоянию Фуггера, вышла замуж за врача и вместе с мужем воспитывала дочь Фуггеров, тоже Мехтхильду. Общество той поры не слишком порицало прелюбодеяние, и девочка, когда выросла, вышла замуж за Грегора Лампартера, ректора Тюбингенского университета, старейшего и наиболее престижного высшего учебного заведения Германии. Существуют определенные сомнения относительно отцовства Фуггеров, но ничем иначе не объяснить щедрую финансовую поддержку Лампартера со стороны Якоба. Когда Лампартер пять лет служил советником императора Максимилиана – эту должность обеспечил ему Якоб, – Фуггер платил приемному отцу своей дочери 8000 флоринов в год. Когда некий рыцарь похитил Лампартера, Фуггер внес за него выкуп. Герцог Вюртембергский также пытался задержать Лампартера и использовать его в качестве заложника в споре с Максимилианом. Лампартер ускользнул от герцога, но сам факт, что герцог планировал его захватить, свидетельствует о необычно тесных отношениях Лампартера с Фуггером. Императору было наплевать на Лампартера, но вот Фуггера он ценил.

Мы не знаем, имел ли Фуггер других любовниц, но известно, что любовник был у Сибиллы. Конрад Релингер, аугсбургский купец и друг семьи, часто бывал в доме Фуггеров. Когда Фуггеру требовался свидетель сделки, он обычно звал Релингера. Портрет Релингера и его девяти детей, кисти Бернхарда Штригеля, висит в Старой Пинакотеке в Мюнхене. Сибилла вышла замуж за Релингера через несколько недель после кончины Фуггера.

Наиболее известным – печально известным – современником Фуггера был Чезаре Борджа, кровожадный сын папы Александра VI. Пока Фуггер в Аугсбурге приумножал прибыли, Борджа в Риме убийствами прокладывал себе путь наверх. Он далеко не единственный прибегал к убийствам как способу «карьерного роста». Эта практика была широко распространена в эпоху Возрождения. Смерть Мирандолы, поборника гуманизма, произошла от яда. Распространенность данной практики побудила великого историка семейства Фуггеров, Готфрида фон Пельница, который посвятил изучению семейных архивов больше времени, чем кто-либо еще, задаться вопросом, а не прибегал ли сам Фуггер к услугам наемных убийц. В 1502 году умер Зигмунд Госсемброт, наиболее опасный соперник Фуггера. Он скончался всего через несколько месяцев после смерти своего брата и партнера Георга. Смерть настигла их, как раз когда они снова принялись убеждать Максимилиана уволить Фуггера. Они утверждали, что смогут обеспечить императора деньгами в тех же объемах, что и Фуггер, но на более выгодных для заемщика условиях. Прежде чем Максимилиан успел принять решение, оба Госсемброта оказались мертвы. У Фуггера, конечно, был мотив: Госсемброты не давали ему покоя. Но все доказательства фон Пельница опираются на факт отсутствия официальных документов о кончине братьев. Это ничего не доказывает. Даже оставляя в стороне то обстоятельство, что убийство было тяжким преступлением и подразумевало колоссальный риск для убийцы, Фуггер в подобные игры не играл. Ему не требовалось ради собственного успеха убивать людей наподобие Госсембротов. Он мог одолеть их силой своего интеллекта. После кончины Зигмунда Госсемброта Фуггер вовсе не радовался. Он предполагал, что дети Зигмунда продолжат отцовскую войну, и сказал: «Хотя Госсемброт мертв, он посеял завистливые семена».

В том же году к Фуггеру прибыли трое коммерсантов из швейцарского Базеля. Они торговали драгоценностями и из своих источников узнали, что Фуггер интересуется этими товарами. Он часто покупал украшения для Сибиллы, в том числе приобрел во Франкфурте кольцо, достаточно крупное для того, чтобы все в Аугсбурге его обсуждали. «Она носила золотые украшения и драгоценные камни, достойные принцесс», – писал друг семьи.

Коммерсантов Фуггер принимал в своем кабинете. Расположенный в доме его братьев, этот кабинет находился в задней части, выходил окнами не на оживленную улицу, а на тихую аллею. Этот кабинет обрастал легендами по мере того, как увеличивалось влияние Фуггера. Посетители называли его Комнатой, где считают золото. Слуги проводили коммерсантов внутрь. Камней и украшений гости не привезли, только эскизы. Но этого было достаточно, поскольку продавцы торговали самыми лучшими драгоценностями Европы, и рисунки краской на пергаменте, развернутом перед Фуггером, производили ошеломительное впечатление. Один изображал «перышко», украшенную драгоценными камнями заколку для шляпки. С другого взирала Белая Роза, рубин в форме сердца, окруженный алмазами. На третьем буквально искрилась бриллиантами подвязка, некогда принадлежавшая Эдуарду III Английскому. Нетрудно представить, что «изюминку» швейцарцы приберегли напоследок; предъявив последний рисунок, они не стали ничего говорить, ибо изображение было красноречивее слов. На рисунке был изображен один из крупнейших алмазов в мире. Ювелир придал ему прямоугольную форму, поместил в золотую оправу и окружил тремя рубинами, что напоминали три луча солнца, исходящих из сердца камня. Швейцарцы именовали это украшение Тремя Братьями. Позднее оно попало в Англию, королева Елизавета носит его на «Горностаевом портрете». Вместе с пышным кружевным воротником, кринолином и рукавами в оборку Три Брата на этом портрете олицетворяют богатство и власть.

Прежде чем Фуггеру показали рисунки, всеми четырьмя предметами владел Карл Смелый, который взял драгоценности с собой в свой злополучный швейцарский поход двадцатью шестью годами ранее. Подобно Максимилиану с его верой в магию императорской короны, Карл верил в чародейную силу предметов – и в то, что Господь дарует великие вещи великим людям. Еще он был убежден в справедливости утверждения, что чем больше предметов соберет человек и чем они ценнее, тем такой человек окажется могущественнее. Вот почему он также взял в Швейцарию серебряное блюдо, золотые кувшины, украшения из слоновой кости, инкрустированные драгоценными камнями мечи, резные кресла, святые мощи, кровать с балдахином, золоченые страусиные яйца и свою коллекцию обуви, включая стильные башмаки с невероятно длинными мысками. Возможно, у турецкого султана сокровищ было больше, но в Европе точно никто не мог сравниться с Карлом. А если коллекции нет равных, значит, нет равных и ее владельцу, в том числе во власти и могуществе. Карл в итоге считал себя непобедимым. Ведь его силу составляли все эти предметы.

Швейцарцы удивили Карла близ Женевского озера, в битве при Мора, и ворвались в его стан прежде, чем он успел увезти имущество. Качество этих предметов, не говоря уже о самом их изобилии, поразило швейцарских полководцев. Они распорядились предавать смерти каждого, кто осмелится присвоить хоть одну вещь. Распоряжение запоздало. Наиболее ценные предметы, в частности мелочи вроде драгоценных камней, уже исчезли в карманах и заплечных мешках солдат. Некий свидетель описывал, как один солдат нашел самый крупный из бриллиантов под колесами телеги. Солдат уступил этот камень за флорин – столько получал наемник в месяц – швейцарскому епископу, а тот, в свою очередь, продал камень городу Базель.

Такие драгоценности пользовались большим спросом. Монархи приобретали их, чтобы похваляться своим богатством и властью. Коммерсанты же покупали их как форму сбережений, рассчитывая при необходимости продать – или забрать с собой, если вдруг придется бежать. В сундуках бриллианты, конечно, не приносили дохода, зато они не были подвержены инфляции. Кроме того, они отлично подходили в качестве подарков. Впрочем, швейцарцы обнаружили, что от бургундской добычи не так-то просто избавиться. Спустя десять лет после битвы при Мора они попытались продать одно из сокровищ, вероятнее всего, Трех Братьев, и лучшее предложение, которое им поступило, равнялось 4000 флоринов – малой толике реальной цены. Проблема заключалась в том, что все эти предметы были украдены. Во всяком случае, так считали Максимилиан и остальные Габсбурги, наследники герцогства Бургундского. Если какой-либо предмет появлялся на рынке, Габсбурги были вправе требовать его возвращения.

Карл Смелый был мертв уже восемнадцать лет к тому времени, когда швейцарцы обратились к Фуггеру, но все операции по-прежнему осуществлялись в тайне. Рисунки сподвигли Фуггера на действия. После переговоров, длившихся больше года, он купил полный комплект за 40000 флоринов, потратив изрядную часть своего капитала. И, подобно городским старшинам Базеля, поместил сокровища в хранилище, ни перед кем не похваставшись.

Фуггер вовсе не был идеалистом или фантазером. Ссужая средства Зигмунду или Максимилиану, он понимал, что кредит обеспечивает руда в землях этих владык. Когда он строил плавильную печь, стабильный спрос на медь гарантировал прибыль от инвестиций. Когда он покупал драгоценности, цена сделки компенсировалась рисками продажи.

Но даже хладнокровный, если верить портретам, Фуггер был подвержен страстям своей эпохи. Открытие Америки Колумбом, открытие Амазонки Америго Веспуччи и путешествия Васко да Гамы в Индию взволновали даже население сухопутного Аугсбурга. Охваченная «лихорадкой первооткрывателей», публика коллекционировала кокосы, перья попугаев и другие экзотические сувениры. Фуггер тоже подхватил эту лихорадку и в 1505 году оплатил португальскую экспедицию за пряностями в Индию. Португалия сражалась с Испанией за господство над морями. Португалия была глухоманью, затерянной на краю Западной Европы. Безнадежно бедная страна грезила великими свершениями. Испанцы сосредоточились на Америке, а португальцы усердно искали способы обогнуть Африку и открыть океанский маршрут в Индию. Они намеревались покончить с венецианской монополией на торговлю пряностями в Европе. После успешного возвращения да Гамы король Мануэль стал собирать средства на новое путешествие за перцем. Фуггер откликнулся на королевский призыв. Эти вложения вовлекли его в яростную торговую войну и принесли плоды, которых он не мог предвидеть.

Фуггер знал, что океанское путешествие, особенно в практически неизведанных водах за мысом Доброй Надежды, чревато множеством опасностей. Соглашаясь на участие в проекте, он трезво оценивал риски и перспективы. Он потеряет все свои инвестиции, если корабли погибнут на скалах. Но станет просто безмерно богат, если они возвратятся в Лиссабон, нагруженные перцем. Еще он опасался уступить соперникам, если откажется участвовать в финансировании проекта. Главным конкурентом был Антон Вельцер, еще один аугсбургский банкир. Его семья, как и семейство Фуггеров, сколотила начальный капитал на производстве тканей. Вместо интереса к горнодобыче, свойственного другим аугсбургским «жирным котам», Вельцеры со временем начали инвестировать в исследовательские экспедиции. Антон Вельцер узнал о планах короля Мануэля раньше Фуггера и открыл представительство в Лиссабоне. Он уже договорился с королем, когда Фуггер отправил своего человека в Португалию с наказом подписать договор о финансируемом немецкими купцами торговом плавании.

Переговоры растянулись на месяцы. Когда договор наконец был подписан, Вельцер обязался ссудить 20000 флоринов, а Фуггер – всего 4000 флоринов. Возможно, Фуггер попросту не желал рисковать большей суммой. Но предпринятые им усилия – так, он заменил своего агента в Португалии на нового, когда первый не добился успеха в переговорах с королем, – заставляют думать, что он был совсем не прочь увеличить ставку. Немцы наняли три корабля в Антверпене. Два аугсбургских писца взошли на борт, чтобы фиксировать все события плавания. Корабли двинулись в Лиссабон и там присоединились к португальскому военному флоту. Бургомистр Аугсбурга Конрад Пойтингер выразил общие чувства горожан, желая экспедиции удачи: «Мы, жители Аугсбурга, чрезвычайно горды тем, что станем первыми немцами, которые отправятся в Индию».

Португальцам требовались пушки, поскольку за перец предстояло сражаться. Арабы контролировали большую часть портов на морском пути в Индию. Они покупали перец в Индии и доставляли пряность на берега Красного моря, где ее грузили на верблюдов, караваны которых шли в Александрию и Дамаск, откуда через Средиземное море перец переправляли в Венецию. Арабы и их венецианские партнеры торговали подобным образом на протяжении сотен лет. Но если удастся обезопасить морской торговый путь, португальцы получат ряд преимуществ. Фуггер знал, что огромные португальские карраки с квадратными парусами имеют вместительные трюмы, способные принять столько перца, сколько не перевезти никакому каравану верблюдов. Проделав весь путь от Лиссабона и обратно по воде, португальцы тем самым избегали головокружительных пошлин, которыми турецкий султан обусловливал прохождение караванов по территории Османской империи. Не стоило забывать и о том, что Лиссабон ближе Венеции к Испании и к рынкам Северной Европы. Покупатели из Германии, Франции и Испании охотнее станут приобретать товар в Португалии, поскольку та способна предложить более низкие цены. Португальский автор Гвиду Детти восторгался планами превзойти надменных венецианцев: «Когда они лишатся своей торговли с Востоком, им придется снова ловить рыбу». Сама Венеция тоже страшилась катастрофы. Венецианский банкир Прулли писал: «Я предвижу в этом разорение Венеции».

Король Мануэль поручил командовать флотом амбициозному дворянину по имени Франсишку Алмейда. Король хотел, чтобы он договорился о безопасном плавании с городами на пути экспедиции – и захватил или даже уничтожил те порты, которые откажутся от сотрудничества. Мануэль посулил Алмейде грандиозную перспективу – пообещал назначить того вице-королем Индии, если все пройдет удачно. В качестве вице-короля Алмейда располагал бы всей полнотой власти, правил бы заморскими владениями Португалии как диктатор.

Алмейда и его флот покинули Лиссабон в марте. После легкого перехода вдоль западного побережья Африки корабли обогнули мыс Доброй Надежды – и угодили прямиком в бурю, которая ломала мачты и корежила рули. Путешественники выжили, но столкнулись с еще более серьезными неприятностями в Момбасе. Этот город располагался на острове в Индийском океане – который португальцы называли Варварским заливом, – точно напротив, если смотреть по карте, от индийских портов. Сегодня это второй по величине город Кении. Тогда же Момбаса была крупнейшим поселением Восточной Африки и принадлежала арабским купцам. Шейх, управлявший Момбасой, обитал во дворце внутри городских стен, с садами и фонтанами. Остальной город представлял собой лабиринт улочек, настолько узких, что на них едва могли разойтись два человека. Балконы нависали над улицами, будто потолок. Перец был не единственным источником дохода – местные также пополняли свои кошельки работорговлей. Шейх регулярно отправлял своих воинов в набег и на материк и продавал захваченных рабов на базарах Алеппо, Александрии и Каира. Алмейде следовало занять Момбасу, чтобы обезопасить маршрут. Все предприятие зависело от успеха этой затеи. Пока Момбаса не завоевана или хотя бы не нейтрализована, португальским кораблям угрожали нападения пиратов.

Флот Алмейды – королевский флаг реет над мачтами, борта щетинятся пушками – наверняка производил внушительное впечатление. Корабли вошли в бухту, бросили якоря и стали демонстративно готовиться к атаке. Но шейх отказывался вести переговоры. Он был вполне доволен своим бизнесом и не видел причин допускать к тому португальцев. Пушки Алмейды нисколько его не напугали. Несколько лет назад да Гама уже попытался захватить Момбасу, но шейх успешно отразил нападение и даже потопил один корабль неприятеля. Словом, он чувствовал себя в безопасности за крепостными стенами. Из португальской же пушки, поднятой из воды после стычки с да Гамой, арабы выстрелили по флоту Алмейды. Португальцы открыли ответный огонь. Над гаванью загремели залпы, перекрывая крики солдат. Памятуя о неудаче да Гамы, Алмейда доставил к Момбасе достаточно огневой мощи. В городе вспыхнули пожары. Алмейда высадил десант на берег; после столкновения с двумя слонами, которых шейх выпустил на врагов, стало понятно: оборона города изрядно ослаблена и можно приступать к наземной операции. Португальцы высадились следующим утром. Пока основные силы сражались на городских улицах, «диверсионный отряд» Алмейды без труда проник во дворец. Шейх, что называется, подоткнув мантию, бежал со своими воинами в джунгли. Рабы, женщины и дети остались защищать город. Португальцы убивали всех, кого встречали. Довольный результатом, Алмейда поднял красно-белый королевский флаг над дворцом. Бальтазар Шпренгер, один из аугсбургских писцов, возблагодарил Господа. «Произошедшее не могло осуществиться без милости Божией, – писал он. – Когда бы ни Господь, многие бы пали. Мы возобладали, и по всему городу отныне восславляют Вседержителя». Свергнутый шейх предупреждал правителя соседней области: «Великий вождь прибыл с такой силой и в таком гневе, что лишь немногим посчастливилось спастись. В моем городе столь омерзительно воняет мертвечиной, что я не могу вернуться». Португальцев погибло пятеро. Шейх потерял полторы тысячи человек. С тех пор Момбаса больше не угрожала португальским кораблям.

Когда все западное побережье Африки оказалось под контролем португальцев, Алмейда велел похитить арабского лоцмана, чтобы тот проложил курс через океан в Индию. Между тем в самой Индии экспедицию – и инвестиции Фуггера – ожидали новые опасности. К этому времени у арабов появился новый союзник – Венецианская республика. Папа римский уже давно запретил Венеции вести какие-либо дела с неверными. Однако, пусть мусульмане были язычниками для понтифика, венецианцы видели в них собратьев – ведь на кону стояли деньги. В Венеции даже ходило присловье: «Прежде всего венецианцы, а уже потом христиане». Мнимость веры наглядно проявилась, в частности, в контактах с арабскими торговцами пряностями.

Венеция рассматривала два варианта действий. Первый подразумевал следование примеру древнего персидского царя Дария, который прокопал канал между Средиземным и Красным морями. Наличие такого канала позволило бы направить в Красное море боевые венецианские галеры. Но проект оказался чрезвычайно дорогостоящим, и потому Венеция лишь направила судостроителей из своего Арсенала в Александрию, чтобы они строили корпуса, шпангоуты и мачты, которые египтяне затем, как камни для пирамид, доставили бы через пустыню на побережье, в Суэц. Эти корабли с египетскими экипажами доходили до Диу в Гуджарате, там планировалось объединить силы с заморином из Каликуты, могучим индийским владыкой, и напасть на Алмейду. Однако Алмейда нанес удар первым. Он разгромил египтян, стреляя по ним из пушек в упор, и разослал по египетским городам головы казненных пленных – в назидание и устрашение. После этого сражения и нескольких последующих стычек Алмейда загрузил столько перца, сколько мог взять, и двинулся обратно в Лиссабон.

Корабли привезли в Европу столько перца, что цены мгновенно упали, едва флот успел бросить якоря. Вельцер и Фуггер хотели продать товар немедленно. Они по-прежнему могли получить немалую прибыль, несмотря на падение цен. Но король Мануэль воспротивился, конфисковал груз и положил перец на свои склады. Немцы обвинили короля в воровстве и три года спорили в суде, добиваясь возвращения товара. Все закончилось благополучно. Когда Вельцер и Фуггер наконец сумели вернуть свой перец, они продали его по такой цене, что трижды окупили вложения.

Это путешествие разожгло купеческий аппетит Вельцеров. Лукас Рем, их человек в Лиссабоне, утверждал, что португальцы не заслуживают доверия и что торговля пряностями чревата большими рисками, но Вельцеры финансировали все новые плавания и заработали на этих экспедициях столько, что, оставаясь простолюдинами, выдали одну из женщин своего клана замуж за эрцгерцога. Что же касается Фуггера, он решил, что с него довольно. Мошенничество короля Мануэля лишило Якоба интереса к финансированию плаваний. Он предпочитал вести бизнес ближе к дому. Кроме того, он нашел другой способ получать доход с пряностей – ведь можно было, как выяснилось, неплохо пополнить кошелек, выступая посредником, то есть покупая перец у португальцев и продавая его в Германии.

Оптовой торговлей может заниматься любой, но у Фуггера имелось преимущество, вынуждавшее португальцев принимать его услуги: металл. Португальцы оценили значимость металла, когда да Гама отправился в Индию в 1498 году и попытался соблазнить заморина европейским медом и модными шляпами. Арабские торговцы лишь посмеялись, когда увидели эти товары, а заморин воспринял такое предложение как оскорбление. Дружественный купец из Туниса предупредил да Гаму в следующий раз привезти золото. «Если капитаны сойдут на берег, им отрубят головы. Так местный король расправляется с теми, кто приходит к нему без золота». Алмейда столкнулся с теми же проблемами. Никому не были нужны его мед и шляпы. Португальцы поняли, что не обойдутся одними пушками, если хотят торговать перцем. Серебро и медь Фуггера, конечно, не были золотом, но в этих металлах Индия также нуждалась. Вскоре Португалия сделалась основным «металлическим» клиентом Фуггера. Он отправлял обозы с серебром и медью из Венгрии в Антверпен, где металл грузили на корабли и доставляли в Лиссабон. Португальцы расплачивались перцем, благодаря чему Якоб стал одним из крупнейших в Европе оптовиков по пряностям. Недруги прежде называли Фуггера спекулянтом, монополистом и евреем (даже так). Экспедиции за пряностями принесли ему другое прозвище – Перечный Мешок. Эти сделки вдобавок обеспечили Фуггеру больше известности, чем горнодобыча. Многие вообще считали торговлю перцем его основным занятием.

Как и опасался банкир Прулли, успех Португалии разорил Венецию. Город сменил статус экспортера перца на статус импортера. В 1512 году венецианский дипломат жаловался султану Египта на проблемы с финансами. В 1514 году Венеция усугубила собственное унижение, став клиентом Португалии. Эпоха процветания республики завершилась. В последнем усилии она переориентировала экономику с торговли на производство. Стекло, мыло, шелка и шерсть вытеснили судоверфи с позиции ведущих отраслей местной промышленности. Но былое рвение и былая трудовая этика сгинули, и Венеция вступила в полосу упадка. Держа нос по ветру, Фуггер перенес центр своей внешнеэкономической деятельности в Антверпен. Что касается Португалии, она доминировала в торговле пряностями до следующего столетия, когда ее господство низвергли голландцы.

Фуггер, среди прочего, стремился иметь на своем содержании государственных чиновников, в том числе нескольких бюрократов, служивших Максимилиану. Забавно, что Максимилиан не только был осведомлен об этом, но и мирился с ситуацией, поскольку таким образом он экономил средства имперской казны. Зачем платить чиновникам, если тем уже платит Фуггер? Лукас Рем, агент Вельцеров в Лиссабоне, находил финансовую наивность Максимилиана невероятной. В своем дневнике Рем восхвалял Максимилиана как благочестивого и достойного правителя, но корил императора за финансовую неосторожность: «Его советники суть паразиты, и он полностью им подчиняется. Почти все они весьма богаты, сам же император беден». Макиавелли, тогда состоявший в городском совете Флоренции, придерживался схожих взглядов. Он называл Максимилиана «великим полководцем», который терпелив и милостив к своим подданным, но совершенно не умеет обращаться с деньгами. «Сама его благородная натура побуждала к обману. Друг императора поведал мне, что всякий может обмануть его, а он ничего не заподозрит».

Выгода подкупа чиновников стала очевидной после малоизвестных событий, вошедших в историю как война за наследие Ландсхута. В сентябре 1504 года Максимилиан выступил в поход не на французов, итальянцев или швейцарцев, но против одного из собственных «боссов»-выборщиков – Филиппа Виттельсбаха, курфюрста Пфальцского. Филипп объявил войну мюнхенской ветви своей семьи ради присоединения части территории Баварии. Остальные выборщики попросили Максимилиана стать посредником, а император воспринял эту просьбу как призыв к оружию. Схватка взволновала деловое сообщество Аугсбурга, поскольку их клиенты сражались между собой в нескольких милях от города. В некий особенно опасный момент – можно представить чувства Фуггера, когда он узнал об этом – богемский наемник свалил Максимилиана с коня и пошел на него с пикой. Соратник помог императору уцелеть, после чего Максимилиан выиграл битву и на мирных переговорах сумел выторговать себе Куфштайн, города ткачей Кирхберг и Вайссенхорн, а также серебряные копи в Раттенберге.

Последнее приобретение особенно воодушевило банкиров. Максимилиан уже заложил им буквально каждый кусочек своей добычи. Теперь, благодаря Раттенбергу, у него в распоряжении появился новый заклад. Фуггер претендовал на него, подобно всем заимодавцам Германии. Однако ему предстояло немало потрудиться, ибо Максимилиан гневался на Якоба. Император внезапно осознал, что Фуггер продает ему медь – из собственных императорских рудников – по завышенным ценам. «От нашей казны до нашего арсенала в Инсбруке от силы тридцать шагов, – писал Максимилиан. – Неужели медь за эти тридцать шагов становится настолько дороже? Нам все еще приходится платить за медь столько, сколько платят иноземцы, словно эта медь не принадлежит нам, и подобное непозволительно».

Будь жив Зигмунд Госсемброт, прежний финансовый советник Максимилиана, он или кто-то другой из конкурентов Фуггера мог бы победить в схватке за Раттенберг. Но сменивший Госсемброта Пауль фон Лихтенштайн смотрел на мир иначе. Это была любопытная фигура. Позднее Лихтенштайны служили Габсбургам столь умело и искусно, что получили в дар горную область на границе Австрии и Швейцарии, нынешнее княжество Лихтенштейн. Но Пауль фон Лихтенштайн был верен прежде всего Фуггеру, потому что именно Фуггер платил ему жалованье – кругленькую сумму в размере 2000 флоринов в год. Лихтенштайн не собирался вредить своему благодетелю. Фуггер предложил Максимилиану 60000 флоринов за разрешение добывать серебро в Раттенберге в течение трех лет. Лихтенштайн одобрил сделку, и Максимилиан согласился.

Июльским днем 1509 года Фуггер занял место в карете, запряженной двадцатью пятью лошадьми и направлявшейся в швабскую деревню Шмихен. Когда карета тряслась по грунтовой дороге, он заметил в поле крестьянина, подозвал того и дал ему монету. Приступ щедрости продолжился и в деревне. Фуггер одарил деньгами крестьян и их жен. Он раздавал деньги слугам и служанкам. Мальчик с конюшни получил два крейцера – вдвое больше первого крестьянина. Судебный пристав получил 15 крейцеров. Все траты аккуратно занесены в учетную книгу.

Щедрость Фуггера объяснялась ощущением собственной значимости: Якоб воспринимал себя как феодала. Аугсбург давно избавился от феодальной зависимости и теперь не подчинялся никому, кроме императора. Но Шмихен все еще был связан старинными феодальными отношениями. Люди, которые их соблюдали, не были свободными, подобно жителям Аугсбурга. Они были сервами, крепостными, обязанными повиноваться своему господину. Они платили оброк, а господин выступал как своего рода племенной вождь. Он защищал этих людей от нападений. «Ты наш герцог, – гласила голландская поговорка. – Так сражайся за нас в наших войнах».

Господином Шмихена был не кто иной, как сам Фуггер. Это было его владение. В Аугсбурге к нему обращались «герр Фуггер». Но в Шмихене крестьяне, конюшие и прочие крепостные именовали его дворянским титулом. Для них внук деревенского ткача был графом Фуггером.

Фуггер ворвался в ряды дворянства благодаря веренице знаменательных событий, начало которым было положено более десяти лет назад в далекой Испании. В некоторой степени в этих событиях сыграли свою роль ресурсы Фуггера, его хитроумие и бравада. Но основу составили взлеты и падения его клиентов-Габсбургов. В 1496 году, когда Фуггер плотно занимался Венгрией, король Испании Фердинанд – тот самый, что вместе с королевой Изабеллой отправил Колумба открывать Америку, – воевал с французами и искал помощи Максимилиана. Чтобы заручиться поддержкой императора, он предложил свою дочь Иоанну (Хуану) в жены Филиппу, сыну Максимилиана. Император согласился, поскольку Филипп тем самым оказывался среди наследников испанского трона. Разумеется, о прямом наследовании речь не шла: у Иоанны имелись старший брат и старшая сестра, лишь после смерти которых Филипп мог претендовать на престол. Но звезды сошлись так, что они умерли молодыми и после кончины королевы Изабеллы пару лет спустя с пути Филиппа исчезли последние препятствия – он стал королем Кастилии. Ему также предстояло унаследовать от Фердинанда Арагон, вторую половину Испании. Это был поистине невероятный каприз судьбы. Всего поколение назад Габсбурги являлись малозначительной династией со скромными притязаниями. Даже Вена принадлежала иноземцам. Но теперь, когда Филипп утвердился в Испании, Габсбурги владели Австрией, Нижними графствами, Кастилией и постоянно прираставшими владениями Кастилии в Новом Свете. Грезы Фридриха о AEIOU – «вся земля во власти Австрии» – внезапно стали реальностью. Мир постепенно подчинялся гористой, лишенной выхода к морю и безнадежно малой Австрии.

Но когда Габсбурги, и Фуггер заодно с ними, приготовились к еще более великим свершениям, небеса вдруг потемнели: брюшной тиф забрал жизнь Филиппа и поставил под угрозу мечту Габсбургов. Филипп умер в двадцать восемь лет, пробыв королем всего три месяца. К счастью для Габсбургов, Хуана оставалась на троне и ее дети – дети Габсбургов – могли претендовать на королевские регалии. Однако Фердинанд, отец Хуаны, не собирался мирно отдавать Испанию Габсбургам. Последний в своем роду, он, пока дышал, отчаянно сражался за привилегии семейства Трастамара. В пятьдесят два года, лишившись мужской силы, он, тем не менее, вступил в новый брак и начал пить некий отвар для восстановления «мужественности», рассчитывая породить нового наследника и вернуть Испанию своему семейству. Если все получится, дети Трастамара, а не Габсбургов унаследуют Испанию.

Опасность потерять Испанию ввергла Максимилиана в панику и предоставила очередную возможность Фуггеру. Королева Хуана в Испании пыталась укрепить власть Габсбургов, совершая макабрическое путешествие по Кастилии с телом своего супруга. Она предполагала таким образом напомнить подданным о себе и подтвердить законность притязаний ее сыновей – тем было шесть лет и три года соответственно – на испанский престол. Но это путешествие лишь вызвало сомнения в ее душевном здоровье – так родилось прозвище Хуана Безумная – и дало Фердинанду повод поместить дочь под неусыпный надзор. Максимилиан в ответ возобновил свои попытки добраться до Рима и получить из рук папы императорскую корону. Он был убежден, теперь сильнее, чем когда-либо ранее, что именно корона придаст ему сил.

Фон Лихтенштайн уведомил императора о реальном положении дел. Чтобы попасть в Рим, нужно проскользнуть мимо французского войска в Милане, а затем справиться с венецианцами, которые справедливо подозревали, что Максимилиан не прочь вспомнить былые претензии на их владения. Математика заставляла задуматься. Лихтенштайн подсчитал, что Максимилиану требуется 30000 солдат. Даже если выборщики согласятся прислать несколько отрядов, императору все равно придется привлекать наемников, на что нужно 120000 флоринов. Лихтенштайн посоветовал Максимилиану забыть о коронации. Империя не может этого себе позволить. Максимилиан, впрочем, не прислушался к совету и велел фон Лихтенштайну найти деньги. Выбей из Фуггера, уточнил император.

Лихтенштайн встретился с Фуггером в Инсбруке и попросил у того кредит, ссылаясь на поддержку англичан. Генрих VII только что скончался, и Лихтенштайн уверял, что его сын, Генрих VIII, явно настроенный продолжать антифранцузскую политику отца, готов поделиться деньгами. Фуггер доверял новому Генриху ничуть не больше, чем прежнему, и потому отклонил просьбу. Фон Лихтенштайн, вероятно, ожидал подобной реакции, поскольку после отказа выдвинул иное, более интересное, хоть и необычное предложение. Он посулил продать Фуггеру два стремительно развивающихся текстильных города, Кирхберг и Вайссенхорн, которые император приобрел благодаря войне за Ландсхут. К этим городам Лихтенштайн прибавил их сельские окрестности, в том числе все замки, какие там найдутся. Кроме того, Фуггеру доставались все налоговые поступления; он вправе «выдавливать» из подданных каждый грош. А еще эта сделка позволяла присоединиться к земельному дворянству и вывести семью на более высокую социальную орбиту.

Любой человек со средствами мог купить город. Правда, при одном условии: покупатель должен быть благородного происхождения. Фуггер, напомним, был простолюдином. Несмотря на свое богатство, герб и «старые деньги» жены, он с точки зрения кастовой системы являлся не более чем преуспевшим крестьянином. Вдвоем с Максимилианом они могли это обойти. Точно так же, как старый Фридрих мог превратить Карла Смелого в короля одним мановением скипетра, Максимилиан был в состоянии сделать Фуггера нобилем. Да, существовали политические препятствия, младшие дворяне – рыцари – наверняка этому воспротивятся. И придется убедить, если понадобится, силой. Тут фон Лихтенштайн обещал помочь. Фуггер тщательно обдумал предложение. Кирхберг и Вайссенхорн находились достаточно близко к Аугсбургу, чтобы лично их контролировать. Правда, налоговые доходы были невелики. Фуггер зарабатывал гораздо больше своими инвестициями.

Пока Лихтенштайн уговаривал Фуггера, Максимилиан вел переговоры с выборщиками. Снова этот наследник Карла Великого, который именовал себя кесарем, обратился к имперскому сейму и попросил денег. Совет проходил в Констанце, городе на берегу озера, недалеко от швейцарской границы. Максимилиан заявил, что ему необходима корона, чтобы узаконить свою власть. Давний противник императора, еще со времен «общего пфеннига», Бертольд из Майнца, апологет слабой империи, к тому времени скончался. Новый курфюрст Майнца, Якоб Баденский, приходился Максимилиану родственником и оказался сговорчивее Бертольда. Курфюрсты выделили Максимилиану 9000 пехотинцев и 3000 человек конных. Лишних солдат не бывает, но императору требовалось гораздо больше; значит, не обойтись без дополнительной помощи, чтобы проложить путь в Вечный город.

Кверини, венецианский посланник при имперском сейме, написал дожам, что Венеции не о чем беспокоиться. Никакого имперского вторжения не ожидается, потому что сейм фактически не дал Максимилиану войск. Однако Кверини поспешил с выводами. Ситуация изменилась, когда Фуггер согласился на предложение императора и выкупил Кирхберг и Вайссенхорн за 50000 флоринов. Сделку превратили в шоу. Вместо того чтобы привезти деньги на поле боя и заплатить наемникам, Фуггер отправил обоз с золотыми монетами, охраняемый его собственной небольшой армией, прямиком в Констанц. Обоз выехал на центральную городскую площадь, как бы показывая, насколько велики ресурсы императора. Конечно, это была фикция, но ее могло оказаться довольно, чтобы напугать Венецию и вынудить ту беспрепятственно пропустить императора.

Постановка себя оправдала. Кверини тут же переполошил дожей, а по империи поползли слухи, что у Максимилиана есть банкир, способный в мгновение ока, словно из воздуха, предоставлять императору колоссальные суммы. Макиавелли в те дни путешествовал по Швейцарии и столкнулся с двумя коммерсантами из Генуи. Те сообщили, что Максимилиан навестил Фуггера в Аугсбурге и получил 100000 флоринов. Цифры преувеличены, но суть передана верно.

Максимилиан подписал бумаги, объявлявшие Фуггера владыкой ряда городов и тысяч людей. В первый день нового, 1508 года жители Вайссенхорна, крупнейшего из фуггеровских городов, собрались, чтобы принести клятву верности своему господину. Подробности этого события утрачены. Но записи об аналогичной церемонии в австрийском городе Карнберг, недалеко от мануфактуры Фуггера в Арнольдштайне, позволяют составить общее представление о происходившем. Вот крестьянин сидит на круглом камне, украшенном резным гербом территории. Вот новый господин в крестьянской одежде подходит к камню. Они называют друг другу свои имена, потом настоящий крестьянин поворачивается к толпе зевак, указывает на господина и спрашивает: «Справедливый ли он судья? Будет ли он заботиться о благополучии нашей земли и ее свободе? Будет ли он защищать христианскую веру, помогать вдовам и сиротам?» Народ кричит: «Да, будет! Всегда будет!» Крестьянин возносит символическую молитву небесам и клянется господину в верности. Мы не знаем, участвовал ли Фуггер в подобной церемонии. Но известно, что жители Вайссенхорна передали Фуггеру ключи от своего города – этими ключами на самом деле запирали городские ворота – и прочитали клятву: «Сим обещаю и клянусь, что отдаю Фуггеру свое послушание, верность и службу». Жители Шмихена, деревни, пополнившей «коллекцию» Фуггера год спустя, сделали то же самое.

Вскоре после приобретения Вайссенхорна Фуггер написал письмо, в котором защищал капитализм и с невиданной прежде откровенностью излагал свое мировоззрение. Сегодня его аргументы воспринимаются столь же привычно, как те, которые можно услышать в любой торгово-промышленной палате. Но в те дни капитализм только прокладывал себе дорогу, и, хотя коммерсанты занимались своими делами на протяжении столетий, большой бизнес был в новинку. Доводы Фуггера шокировали его адресатов, поскольку они слышали подобное впервые.

Фуггер приводил свои аргументы в жалобе Максимилиану на последнюю попытку собрать средства. Императора тревожило то обстоятельство, что ему по-прежнему не хватает денег на войну с Венецией, даже после «взноса» Фуггера, и потому он решил собрать больше средств при помощи финансового инструмента, придуманного венецианцами. С 1171 года Венеция продавала обращаемые финансовые сертификаты, предлагавшие фиксированную процентную ставку. Так рождался рынок облигаций, ныне оцениваемый в 80 триллионов долларов. Эта часть истории хорошо известна. Зато мало кто знает, что инвесторы покупали облигации буквально под угрозой меча. Венецианские банкиры и купцы обладали достатком, на который правительство имело собственные виды. Вместо повышения налогов правители Венеции попросту обязали коммерсантов покупать облигации.

Максимилиан велел подготовить указ, согласно которому Фуггеру и прочим банкирам Аугсбурга, Нюрнберга и других имперских городов предстояло приобретать облигации. С точки зрения банкиров, уже достаточно плохо было то, что Максимилиан навязывал им подобный дополнительный «налог». Хуже того, обеспечением этих облигаций служило только обещание Максимилиана заплатить – ничего более. Где он возьмет деньги на выполнение своего обещания – об этом оставалось лишь догадываться. Максимилиан обосновывал свои действия рассуждениями о справедливости: мол, Фуггер и остальные, возможно, думают, что добились всего сами, однако правда в том, что они преуспевают благодаря своему положению граждан имперского города и подданных императора. Империя гарантирует им безопасность. Защита, которую предоставляет император, позволяет купцам вести мирную жизнь и делать деньги, не опасаясь вторжений и оккупаций.

Фуггер не принял этих объяснений. «Его величеству просто хочется залезть ко мне в карман», – сформулировал он. Для него намерение императора означало введение нового налога. Но ведь он уже заплатил налог на имущество. Фуггер, подобно прочим аугсбургским собственникам, ежегодно платил один процент от стоимости принадлежавшей ему недвижимости. Сколько можно?

Свое письмо Фуггер начал с того, что констатировал очевидное: фирмы вроде той, в которой он сам состоит, чрезвычайно полезны для общества – они обеспечивают рабочие места и создают богатство. Бизнес способен творить волшебство, только если правительство оставляет его в покое. Если политики начинают громоздить препятствия и убивают потенциальную прибыль, у бизнеса нет ни единого шанса. Купцы и банкиры – добропорядочные граждане, писал Фуггер. В отношениях друг с другом и с клиентами они всегда честны. Конечно, ими движут личные интересы. Но они знают, чем чреват обман клиентов. Репутация – это все, необходимость в доверии уничтожает желание солгать, обмануть или украсть. Намекая на привлекательность «налоговых гаваней» (до швейцарской границы было всего 60 миль), Фуггер указывал, что другие страны проявляют больше уважения к предпринимателям. А далее он обрушился на тех, кто осуждал торговлю и предпринимательство. Эти люди не понимают, что торговля «ведется ради общего блага и королевству на пользу, если на его территории находятся уважаемые, смелые и честные фирмы». Они вовсе не губители родины, а истинные жемчужины, и «славно то королевство, где такие фирмы есть». Заканчивалось письмо скрытой угрозой: «Разумные люди это осознают и здраво оценивают последствия».

Кто знает, что конкретно он имел в виду этой последней строчкой. Впрочем, возможно, сама «размытость» смысла была призвана сыграть определенную роль. Фуггер, быть может, таким образом «подстегивал» воображение императора, позволяя тому проявить полет фантазии. Максимилиану оставалось гадать – то ли Фуггер намекает, что больше не даст кредитов, то ли собирается перебраться в Швейцарию, то ли готовится финансировать врагов императора. Эта последняя строчка также примечательна завуалированным оскорблением. Из нее следует, что Фуггер не считал императора разумным человеком. Подобная дерзость, думается, поразила современников.

Максимилиан добился своего – банкиры выделили ему очередной заем. Но сумма была меньше той, которой ждал император, а Фуггер «откупился» минимальным взносом. Дерзость Фуггера тоже принесла свои плоды: Максимилиан поклялся никогда впредь не прибегать к силе для получения кредита.

Толковые бизнесмены, как правило, политически нейтральны. Зная, что сегодняшний соперник может завтра оказаться полновластным монархом, они играют на обе стороны и дружат со всеми. Для Фуггера в 1508 году «разделительная полоса» проходила по итало-австрийской границе. Желание Максимилиана короноваться в Риме поставило Якоба в почти безвыходное положение. Венеция и Ватикан были его лучшими клиентами, и никто из них не хотел, чтобы голодная, жадная до добычи наемная армия императора вторгалась в Италию. Венеция опасалась за свои материковые владения. Ватикан, чьи светские амбиции в ту пору взлетели весьма высоко, боялся лишиться собственной территории. Фуггер ловкими действиями сумел остаться друзьями со всеми, назначил сам себя миротворцем и добился наилучшего, с его позиции, результата – пата.

Фуггер мог себе позволить раздражать Венецию. Когда Португалия одержала победу в войне пряностей и доля Венеции в торговле перцем почти сошла на нет, Фуггер настолько открыто пренебрегал Венецией, что открыл филиал в Генуе – главном конкуренте республики. При этом Венеция по-прежнему желала торговать медью Фуггера, пусть сам Якоб делал бизнес с ее врагом.

С Ватиканом пришлось действовать осторожнее. С годами Фуггер фактически монополизировал бизнес перевода денег из Германии в Рим. Это были пожертвования и сборы от приходских церквей. Рим жил на эти деньги. Прежде переводами ведали итальянские банкиры. Но Фуггер доказал, что способен переводить деньги эффективнее и безопаснее, чем другие. Масштабы сети филиалов фирмы позволили ему создать своего рода замкнутый контур, где он списывал средства с одного счета и помещал их на другой, так что ни одна монета в процессе не переходила из рук в руки. Это снискало ему благосклонность Ватикана, поскольку папа тем самым мог получать свои деньги без риска, что разбойники захватят их при перевозке. Подобно оператору кредитных карт, берущему мзду за каждый шаг, Фуггер брал свои три процента со всякого перевода.

Якоб Фуггер был не просто человеком Ватикана в Германии. Он был «Божьим банкиром», главным финансистом Рима. Он распространил систему переводов на Восточную Европу, Швецию и некоторые области Франции. Он взял на себя оплату швейцарских наемников, которые охраняли папу, положив начало традиции швейцарской стражи в Ватикане. Он внес 4000 дукатов (5600 флоринов) в «предвыборную кампанию» Юлия II и раздавал взятки кардиналам, чтобы обеспечить его избрание. В день, когда Юлий надел тиару, торжественная процессия прошла перед филиалом фирмы Фуггера в Ватикане. Работники размахивали флагами с синими и белыми лилиями – эмблемой коммерсанта, – как бы напоминая Юлию, насколько велико могущество Фуггера. Юлий отблагодарил Фуггера, наградив того контрактом на чеканку папских денег – дзекка. До сих пор это занятие являлось исключительной прерогативой флорентийцев. Юлий разорвал действующий пятилетний договор и заключил пятнадцатилетний контракт с Фуггером. Тот в итоге служил семи папам и чеканил монеты для четверых из них, ставя букву «F» или семейный символ трезубца.

Чтобы удержать Максимилиана от похода на Рим, Юлий направил в Аугсбург Бернардино Каравахаля, своего верховного представителя в Германии. Папа наказал Каравахалю передать императору его возражения. Аугсбург к тому времени стал финансовой столицей Европы. Помимо Фуггера, важные дела вели Вельцеры, Хохштеттеры и другие. Разумеется, конкуренты попытались завладеть вниманием кардинала, пока он в городе, и переманить Ватикан от Фуггера. Преисполненный решимости доказать, что он богаче всех и является наиболее ценным для Рима, Фуггер устроил кардиналу в первый же вечер торжественный прием с двенадцатью переменами блюд, музыкой и танцами. На прием собрались все аугсбургские «шишки», а также самые красивые женщины города.

Каравахаль наслаждался, но не забывал о делах. Он сказал Фуггеру, что Юлий хочет, чтобы Максимилиан оставался дома, и что Якобу следует «придержать» финансирование, если он дорожит расположением папы. Фуггер понимал, что для него наилучшим будет сохранять нейтралитет и дождаться, пока страсти поутихнут. Но это стало невозможным после того, как совет снова отказал Максимилиану. Чтобы умиротворить императора, Фуггер дал ему столько денег, сколько требовалось для начала похода.

Максимилиан пересек Альпы с 10000 солдат – всего третью того количества, которое полагал необходимым фон Лихтенштайн. Он добрался до Тренто, города к северу от Вероны, и там у него закончились деньги. Но Максимилиан не собирался сдаваться. Он заявил, что пойдет дальше с менее многочисленным войском, даже если это сулит гибель. Лучше умереть, чем отказаться от имперской короны. Упрямство Максимилиана раздражало его советников. «Преграда трудностей, которая стоит перед нами, столь же тверда, как голова императора, – писал один советник, – и все же он бросается вперед, не надевая шлема». Советники в итоге придумали план, как оставить императора в живых и не лишиться средств к существованию, Что, если провести коронацию прямо здесь, без папы? Пусть церемонию проведет друг Максимилиана Маттеус Ланг, епископ Зальцбурга. В казне достаточно средств, чтобы организовать шествие по главной улице и выковать замену римской короне. Ланг в подобающей обстановке возложит эту замену на голову Максимилиана, а папа санкционирует коронацию из своего далека. План нарушал все традиции – до сих пор именно папы короновали императоров. Но советники знали, что Венеция будет сражаться, если Максимилиан вступит на ее территорию. В результате император может кончить, как его тесть Карл Смелый, который вскоре после утраты драгоценностей потерял и жизнь – погиб в бою, и его едва опознали, потому что псы изгрызли тело.

Разум взял верх. Ланг короновал Максимилиана в соборе Тренто. Был устроен парад. Небо осветилось фейерверком. Императорский монетный двор в Галле – тот самый, которым когда-то управлял дед Фуггера Франц, – отчеканил монеты с изображением Максимилиана и словом «Кесарь». Эти монеты пошли в обращение, возвещая миру о величии императора.

Но что-то терзало Максимилиана: как он может быть велик, если согласился на коронацию среди приземистых фахверковых домов Тренто, а не в главном ватиканском храме? Какой он кесарь, если друг, облаченный в епископский пурпур, а не в папскую белизну, вручил ему корону? Максимилиан сразу пожалел о проведенной церемонии и объявил ее фарсом. В конце концов, он теперь выглядит слабым. Едва Ланг протянул ему корону, Максимилиан повел свое войско дальше на юг – в битву. Он был настроен решительнее, чем когда бы то ни было, лично увидеть папу. Фуггер, которого наверняка злило упорство императора, никак не финансировал продолжение похода.

Венецианцы встретили Максимилиана и его солдат на границе. Как и его дядя Зигмунд в своем первом сражении с Венецией, Максимилиан удивил всех и победил. Он потребовал с Фуггера еще денег, чтобы идти дальше. Иными словами, Фуггер, как и перед мнимой коронацией, оказался вынужден выбирать между клиентами. Он снова ссудил императору достаточно, чтобы к нему больше не приставали, но не столько, чтобы разозлить дожей или, что важнее, папу Юлия. Четырех тысяч флоринов было слишком мало, чтобы определить исход, и, когда к венецианцам пришло подкрепление, удача покинула Максимилиана. Венецианцы убили его лучшего полководца и заставили императора отступить. А потом последовали за ним в Австрию. Война коснулась Фуггера напрямую, когда венецианцы напали на Фуггерау – на мануфактуре ведь отливали пушки для императора. Стража Фугеррау могла сопротивляться баронам-разбойникам, турецким налетчикам и, возможно, даже венецианской армии. Но Фуггер не видел смысла в ссоре с республикой. Одно дело выдавать кредиты врагам Венеции. И совсем другое – поднять против нее оружие. Фуггерау сдался. Фуггер как раз прикидывал, каким образом можно вернуть мануфактуру, когда фон Лихтенштайн вновь попросил у него денег. «Господь нам поможет, – писал он Фуггеру, – иного не дано».

Бог не стал вмешиваться, зато вмешался Фуггер. Чтобы спасти Максимилиана, Фуггер выделил ему четвертый – и самый крупный – кредит на войну с Венецией. Сумма в 20000 флоринов предоставлялась на двух условиях. Во-первых, Максимилиан больше не вправе обращаться к Вельцеру или к кому-то еще – Фуггер остается единственным кредитором короны. Во-вторых, император должен немедленно подписать мирный договор. Все эти походы, перестрелки, пальба пушек и марши туда-сюда через Альпы дурно сказываются на бизнесе. Если Максимилиан хочет больше денег, он должен договориться с Венецией. На сей раз деньги помогли, и Максимилиан прогнал венецианцев обратно в Италию. Мир был восстановлен, комбатанты подписали соглашение, а Фуггер вернул себе Фуггерау вместе с драгоценной плавильней и ковочными молотами.