Глава 18
Подопригора-Пшекшивильский, получив приказ немедленно явиться к князю, был готов ко всему. В том числе – к самому худшему. Ра-зум и здравый смысл, хорошо сочетавшиеся в его голове с истинно польским гонором и бесшабашностью, подсказывали: ясновельможный не просто так провел столько времени в приватных беседах со странным и страшным московитом. По всему выходило, что негодяй Анджей не лгал, утверждая, будто имеет важные и секретные сведения, предназначенные лишь для княжеского уха. В противном случае, вместо того, чтобы стать первым советником князя, попал бы на палю, составив компанию посланцам самозваного гетмана… (На этом месте ротмистр горько усмехался, осторожно поглаживая все еще саднящую кисть и прикидывая, сколько стражников московит уложил бы, прежде чем его одолели.) Следовательно, князь должен быть доволен. Теоретически. А как выйдет в реальности, один Езус ведает! Пути Господни неисповедимы, а поступки сильных мира сего – тем более.
Князь вполне может разгневаться из-за его нерасторопности и неумелости. Мало кто придет в восторг, ощутив чужую цепкую руку на своем лбу, а холодную сталь – у собственного горла! Будь он на месте князя, незадачливым охранникам влетело бы так… Ротмистр зябко передернул плечами. Но, Матка Боска, кто же мог предвидеть?! Чтобы шестеро сильных мужчин, проворных и решительных, привычных к оружию, не справились с одним?! Да еще если в числе этих шестерых пан Дышкевич, который кулаком быка оглушить может! Рассказать кому – не поверят! Засмеют так, что хоть пулю в лоб пускай от позора…
Но, увы, это не оправдание. Раз ясновельможный князь подвергся смертельной опасности – виновна в том охрана, и только охрана. Должна была хоть из кожи наизнанку вывернуться, а господина уберечь. И пан Дышкевич это понимает, как никто другой, не зря ходит, словно породистый пес, облитый помоями… Еще бы, такой стыд!
…Словом, молодой ротмистр, хоть и надеялся на лучшее, мысленно препоручил себя и Езусу, и непорочной Матери Его, и всем святым угодникам и великомученикам. Может, и обойдется. Раз московит оказался таким ценным…
На полпути его перехватил иезуит Микульский.
– Проше пана, вы слышали последние новости? – возбужденно затараторил святой отец. – Мы спешно покидаем замок!
Ротмистр от потрясения не смог даже слова вымолвить. Издал только невнятный звук.
– Да, ясновельможный распорядился: как можно скорее, минуты лишней не тратя, приступать к сборам! Брать лишь самое необходимое. Ну, и все оружие, конечно, весь пороховой запас… А я – я!!! – узнаю об этом чуть ли не последним! Все жолнеры уже знают, мещане, хлопы, евреи… А личный духовник князя – нет! Его княжья мосьц не нашел необходимым переговорить предварительно со своим исповедником! Не испросил совета, не помолился вместе со мною! Как это назвать?! Помяните мое слово, сын мой, – Микульский недобро усмехнулся, – это все козни пана первого советника! Проклятый московит будто околдовал князя! И одному Господу известно, чем все закончится!.. Проше пана, я вижу, вы торопитесь? Тогда не буду задерживать…
И возмущенный иезуит направился куда-то дальше, недовольно бурча себе под нос.
Хоть Подопригора-Пшекшивильский был изрядно ошарашен, но все-таки сразу понял: святой отец, ослепленный обидой, многое напутал. В противном случае опытный глаз ротмистра тотчас приметил бы поднявшуюся суматоху, которая неизбежно сопровождает приказ сниматься с места. Воля князя – если она существовала на самом деле, а не в распаленном воображении иезуита – наверняка была объявлена только что и еще не успела дойти не только до низов, но и до командиров среднего звена.
Святой отец был прав только в том, что без московита здесь наверняка не обошлось…
…Когда накануне вечером князь наконец-то отпустил меня, я чувствовал себя выжатым и опустошенным до предела (что отнюдь не помешало мне через считаные минуты предаваться грешным мечтам об Анжеле). Главное – он согласился действовать по составленному плану. Первым (и очень серьезным) пунктом которого была быстрая эвакуация. Или отход на тыловую позицию. Или… Да называйте как угодно! Хоть бегством. Не в этом суть.
Вот тут Иеремия сопротивлялся буквально до последнего. Хоть и признался в итоге, что эта мысль возникала у него и раньше, но он просто-напросто гнал ее. Настолько тяжело князю было думать, что его гордость – лубенский замок! – окажется в «грязных руках хамского быдла».
– Не ценностей жаль, проше пана… Не имущества, которое придется оставить! С этой потерей я спокойно примирюсь. Но как подумаю, что по этим полам будут расхаживать зрадники и подлые хлопы, что в этом самом зале… О Езус! Сердце кровью обливается! Может, лучше велеть обложить все сухой соломой да и запалить?!
Мне стоило немалого труда отговорить его от этой затеи. Как это ни странно, очень помог пример Кутузова, оставившего Москву после Бородинской битвы…
– Мудрое решение! – одобрил князь. – Пожертвовать частью, хоть и бесконечно дорогой, чтобы спасти целое!
Единогласно было решено, что начинать сборы поздним вечером, в темноте, едва ли разумно. Уж лучше ранним утром. Да и вообще – утро вечера мудренее…
Расставаясь, я как бы невзначай попросил:
– Был бы очень обязан ясновельможному, если бы он выделил мне нескольких толковых помощников. Поскольку человек при всем желании не может разорваться на части, а дел предстоит столько… – Я со вздохом развел руками.
– Да, да, конечно! – тотчас согласился Вишневецкий. – Пан уже имеет кого-либо на примете?
– Как минимум одного. Это тот самый ротмистр, который повстречал меня в степи…
…Приближаясь к личному кабинету князя, куда ему и было указано явиться, пан Подопригора-Пшекшивильский своими глазами успел увидеть поднявшуюся суматоху. Повсюду взад-вперед сновали слуги, тащившие узлы и заколоченные ящики; со стен наспех сдирали гобелены и снимали картины, из кладовых поспешно поднимали корзины с золотой и серебряной посудой… Внутренности княжеского замка теперь больше всего напоминали растревоженный муравейник. Управитель пан Адам Краливский, отец панны Агнешки, тщетно старавшийся сохранить свой обычный невозмутимый вид, раздавал указания, хвалил усердных, распекал бестолковых, что-то объяснял, поминутно сверяясь со списками. Его дородная жена, пани Катарина, ведавшая всей женской прислугой замка, носилась то туда, то сюда, следя, как горничные упаковывают скатерти и постельное белье, попеременно хватаясь за сердце и за флакон с нюхательной солью, больше мешая, чем помогая, мужу. На ее лице застыло такое выражение, словно пани изо всех сил пыталась прийти в себя после ночного кошмара.
При других обстоятельствах ротмистр, как подобает галантному шляхтичу, непременно поприветствовал бы потенциальных тестя и тещу, изобразив почтительную радость от столь приятной встречи. Теперь же он только слегка склонил голову, чуть замедлив ход и пробормотав что-то неразборчивое. А они, похоже, вовсе его не заметили.
Дежурный стражник у кабинета князя хоть и знал ротмистра в лицо, все же потребовал назваться и только потом пропустил, раскрыв перед ним створку двери.
Вишневецкий сидел за столом, опершись подбородком на ладонь левой руки. Вид у него был сосредоточенно-задумчивый, а правой рукой он что-то чертил пером на большом листе бумаги, прислушиваясь к стоявшему сбоку московиту. Тот что-то вполголоса говорил, склонившись к князю.
– Значит, не менее года? – бормотал Иеремия. – Быстрее никак не получится? Жаль, очень жаль! Тяжело будет столько ждать. Но – ради великой цели…
– Истинно, ясновельможный! – кивнул собеседник. – Терпение, наряду с доблестью, одно из важнейших качеств государственного мужа… А, вот и пан ротмистр! – обернулся он к Подопригоре-Пшекшивильскому.
Улан заставил себя вежливо поклониться, поприветствовав сначала князя, а потом «ясновельможного пана первого советника». При одном взгляде на которого снова жарко запылало лицо и болезненно заныла рука.
«Может, надо было его сразу зарубить? – пришла на ум мысль. – Там, в степи?»
Но она быстро исчезла. Ротмистр с непонятным смущением, даже негодованием чувствовал и понимал: он по-прежнему симпатизирует ему! Этому непонятно откуда взявшемуся московиту, втершемуся в доверие к князю, а его, Тадеуша, публично опозорившему! Пусть не на всю Речь Посполитую, и даже не на все Лубны, и не на весь замок его княжеской мосьци… При этом были свидетели, значит, позор можно смыть только кровью обидчика. Так требовал шляхетский гонор.
А исполнять это требование совершенно не хотелось. И не только потому, что у ротмистра хватало ума понять: нет ни малейших шансов победить московита в честном поединке. Уж если он голыми руками так орудует, страшно представить, ЧТО делает саблей! А пойти на подлость, нанести предательский удар в спину либо подкупить наймитов – несовместимо с той же шляхетской честью… Хвала Езусу, Подопригора-Пшекшивильские никогда не пятнали свое имя ничем подобным.
А главная причина заключалась в другом. Улыбка странного и страшного московита – сдержанная, скупая, но такая искренняя – просто-напросто обезоруживала. Сразу и без всяких слов было понятно: это надежный человек. Очень надежный. Такой не предаст, не подведет. С ним хотелось дружить!
«Неужели ксендз прав? Может, и в самом деле – околдовал?!» – с невольным страхом подумал ротмистр, чуть отводя глаза в сторону, чтобы не видеть этой улыбки…
