Глава 19
Конь у Кривоноса был под стать хозяину. С виду самый обычный, ничем не примечательный жеребец темно-гнедой масти, каких двенадцать на дюжину, но невероятно выносливый и с бешеным, необузданным нравом. Признавал только хозяина, на любого другого косился злым, недоверчивым взглядом, угощение от него принимал лишь в присутствии Кривоноса, и даже тогда храпел и дергал головой, норовя укусить. Сзади подойти к нему не рисковал даже самый пьяный казак, все знали: убьет! Никто больше не мог с ним сладить, даже самые опытные табунщики, которые уважительно приговаривали: «Черт, истинный черт!» Потому, наверное, и дал Кривонос своему верному другу такую кличку.
– Черте, вот и настала пора расплаты… – шепнул Максим, склонившись к уху коня. – Ты только не выдай, друже… У ката Яремы тоже кони добрые, лишь бы не ушел, подлюка!
Гнедой презрительно фыркнул, слегка мотнув головой. Словно хотел сказать: ты мне его только покажи, а там уж посмотрим, чей конь добрее!
Кривонос ласково потрепал жеребца по шее, потом, выпрямившись, окинул загоревшимися глазами конный строй казаков.
– Други мои! – воскликнул он, постаравшись вложить в свой крик все силы и всю накопившуюся ярость. – Зараз выступаем на Лубны, на самого сатану в обличье человеческом, предателя-вероотступника и ката-душегубца, князя Ярему! Опозорил он и славное имя деда своего, Байды Вишневецкого, доброго казака и героя, и имя своего родителя, Михаила. В могилах бы они перевернулись, доведись им узнать, что творит сей выродок! Веру нашу святую Ярема топтал, притеснял всяко и мучил православных, святых отцов тиранил. Церкви наши разрушал, не страшась гнева Божьего, а те, что оставались, сдавал в аренду жидам! А уж как терзал и катувал простой люд – да видел бы это Господь, и то, наверное, возрыдал бы горько! Как я рыдал, видя муки сына моего, по велению Яремы на кол посаженного!
Нестройный ропот, прокатившийся по рядам, в считаные секунды окреп, стал похожим на свирепый рев урагана. Гнедой жеребец зло всхрапнул, прижал уши, заплясал на месте. Кривонос, переведя дух, успокоил его коротким окриком, потом поднял руку:
– В тот день поклялся я, други, что ничего не пожалею, даже жизни, лишь бы вот этою самой рукой убить Ярему! Нет больше жалости в сердце моем, иссохло оно, коркою покрылось. И вас прошу, други: изгоните жалость из сердец. Ныне пришел час расплаты! Нет пощады ни Яреме, ни прочим ляхам! И православным-перевертышам, кои ляхам служат, пред ними стелятся, своих же собратьев катуя да грабя, тоже пощады нет! И жидам-арендаторам, кои опоганили наши святые церкви, никакой пощады не давайте! Рубите, жгите, рвите на части! Шкуру с них сдирайте, с песьих сынов! Ведаю: непросто то, други. Все ж люди мы, а не волки хижие… А только бывает время, когда сердце надо на замок запереть. Нас терзали – и мы терзать будем! Жен наших и дочерей бесчестили – так панночки за то рассчитаются белым телом! С батьков наших выколачивали и чинш, и попасное, и рогатое, и ставщину – теперь пограбим панское добро! Верно ли говорю, други?!
– Верно-ооо!!! – Вся степь, казалось, содрогнулась от страшного ликующего вопля, вырвавшегося из многих тысяч глоток.
– Об одном лишь прошу: ежели кому из вас, с Божьей милостью и благословением, улыбнется великая удача, ежели кто в плен этого сатану живым возьмет, – не убивайте, отдайте мне! И не выпускайте, хоть бы он за себя выкуп величиною с золотую гору сулил! Ярема от моей руки умереть должен! Все за это отдам: и добычу свою, и казну немалую, что в надежном месте спрятана… В ноги при всем войске Запорожском поклонюсь, руку поцелую, в услужение пойду, как последний раб. Только Ярему мне отдайте!!! Слышите, други?
– Слышим, батьку! – таким же громовым хором отозвались казаки.
– Ну, коли так… – Кривонос, сняв шапку, перекрестился. – С Богом, в поход! На Лубны! На Ярему!
И первым тронулся с места.
Странный московит, этот змей-искуситель, говорил спокойным, размеренным голосом, которому отчего-то хотелось внимать, затаив дыхание:
– Итак, пане, волею судьбы, а точнее – милостью Божьей, вам выпал уникальный шанс. Предупреждаю: дело сопряжено с большими трудностями и, безусловно, риском. Пан ротмистр может отказаться, я не сочту это ни за неучтивость, ни за обиду, а просто поищу другого помощника… Но, если уж говорить совсем откровенно, грех упускать такую возможность! Особенно если учесть, что пан окажет великую услугу не только ясновельможному князю, но и всей Речи Посполитой! И эта услуга, разумеется, будет должным образом оценена и вознаграждена.
Тадеуш сглотнул слюну, пытаясь осмыслить услышанное.
– Проше ясновельможного пана первого советника… А что от меня потребуется?
– Прежде всего – перестать называть меня столь официально, – улыбнулся московит. – Во всяком случае, когда мы либо наедине, либо в присутствии его княжеской мосьци. Зовите меня просто: «пан Анджей». А я, соответственно, буду звать вас: «пан Тадеуш». Хорошо?
Вишневецкий одобрительно кивнул, давая понять ротмистру: он полностью согласен со словами своего первого советника.
Улыбка московита по-прежнему действовала с какой-то магической, необъяснимой силой. Сбитый с толку, ошарашенный Подопригора-Пшекшивильский сейчас понимал и чувствовал только одно: он очень хотел бы, чтобы именно этот человек прикрывал ему спину в бою. А это дорогого стоило.
– Хорошо, ясновель… То есть пан Анджей!
– Вот и замечательно. Могу я расценить ваш ответ как согласие? Вы будете моим помощником?
Ротмистр, героическим усилием одолев остатки недоверия, а также – чего уж скрывать! – испуга, кивнул головой, промямлив что-то среднее между «Точно так, пане» и «О Езус…».
Первый советник, окинув его внимательным, оценивающим взглядом, подошел вплотную и протянул руку. Подопригора-Пшекшивильский, после чуть заметного колебания, протянул навстречу свою. И в следующую секунду, не сдержавшись, охнул: кисть, до сих пор саднившая, будто взорвалась острой болью, хоть вроде и несильно сжал ее московит.
– Что такое? – искренне удивился первый советник. – Неужели…
В его глазах мелькнуло сомнение, потом он пробормотал: «Ну-ка, позвольте…» – и принялся ощупывать запястье улана. Подопригора-Пшекшивильский стиснул зубы, решив терпеть, как подобает мужчине, но слезы все-таки навернулись.
– Взгляните, пане, что там? – вдруг резко спросил пан Анджей, указывая куда-то за спину ротмистру.
Тот быстро повернул голову и не обнаружил ничего, что могло бы показаться странным или подозрительным. Но не успел даже удивиться этому, поскольку в следующее мгновение инстинктивно взвыл:
– Уа-а-а!..
– Проше пана, вот и все! – довольным голосом специалиста, хорошо сделавшего свое дело, проговорил московит. – Вывих лучезапястного сустава, травма не слишком опасная, но весьма болезненная… Теперь все в порядке. Лучше бы наложить тугую повязку… но это немного подождет. Однако я удивляюсь, как пан терпел столько времени! И почему не обратился к доктору?
Подопригора-Пшекшивильский, баюкая у груди многострадальное запястье, со злостью, стыдом и в то же время – нескрываемым облегчением (поскольку боль стала быстро стихать), кое-как проговорил:
– Так ведь, проше пана… Мне пришлось бы объяснять, где и как я получил сие повреждение…
– А что, промолчать было нельзя? Или выдумать что-нибудь правдоподобное? – искренне удивился первый советник.
Улан гордо вскинул голову, всем своим видом показывая: может, в далекой варварской Московии благородные люди привыкли врать, а у нас… Пан Анджей только вздохнул, пожимая плечами:
– Ладно, проехали…
– Я погляжу, пан мастер на все руки! – рассмеялся вдруг князь, до той поры молчавший. Видимо, внезапность всего произошедшего его здорово озадачила. – Сам калечит, сам и лечит!
Первый советник покачал головой:
– Ясновельможный, я никоим образом не хотел калечить пана Тадеуша. Равно как никого другого. В противном случае, сколь ни прискорбно говорить такие слова, пан Тадеуш до конца дней своих не мог бы пользоваться правой рукой, а вашей княжьей мосьци пришлось бы искать нового начальника стражи…
Ротмистр вспыхнул, но промолчал. Возразить-то было нечего… А князь с серьезным видом кивнул:
– Верю! Еще вчера утром я счел бы бахвалом любого, сказавшего такое, а теперь – верю. Причем безоговорочно. Ибо видел все это своими глазами… Кстати, а научить хотя бы нескольких людей тому, что пан умеет, можно? Я имею в виду – в течение ближайшего года? Мне бы хотелось иметь такую стражу.
Подопригора-Пшекшивильский только чудом удержался от крика: «Меня, меня возьмите в ученики! Я буду очень стараться!» Московит после чуть заметной паузы ответил:
– В течение года я смогу обучить их лишь азам. Поскольку на это необходимо гораздо больше времени, а ясновельможный князь сам хорошо знает, как я буду загружен делами. Даже имея помощника. – Он кивком головы указал на ротмистра. – Но хоть какие-то начала им преподам, если вашей княжьей мосьци так угодно. Этого будет достаточно, чтобы победить даже очень сильного противника.
– Угодно! – торопливо заявил Иеремия.
– Проше… пана Анджея… – набравшись храбрости, кое-как произнес ротмистр. – Могу я надеяться, что пан обучит и меня?
– Конечно! – совершенно спокойно, как если бы речь шла о чем-то само собой разумеющемся, отозвался московит. – Мой помощник должен уметь делать то же, что умею я сам. Но… только с одним условием.
– С каким, проше пана? – насторожился Подопригра-Пшекшивильский.
– Если пан Тадеуш, в свою очередь, возьмется обучать меня фехтованию на саблях, – улыбнулся первый советник.