Глава 28
Творческий мозг
Художники отличаются от других людей не тем, что больше чувствуют. Секрет художника – в способности воплощать, делать явными чувства, которые мы все испытываем.
Марта Грэм
Именно это по-своему делает и художник, и поэт, и философ, и ученый. В упрощенный и ясный образ мира и его становления каждый из них вносит центр притяжения своей эмоциональной жизни, чтобы обрести душевный покой, недоступный ему в узких рамках водоворота своих личных ощущений.
Альберт Эйнштейн
Ихудожники, и ученые – всегда редукционисты. Но и те, и другие познают и осмысляют мир, используя две разные формы редукционизма. Ученые конструируют проверяемые и видоизменяемые модели различных элементов мира. Проверка таких моделей требует устранять влияние предвзятости наблюдателя и опираться на объективные измерения. Художники также формируют модели мира, но эти модели – продукт не эмпирических приближений, а субъективных впечатлений от неоднозначной действительности, с которой они сталкиваются в жизни.
Конструирование моделей мира – это также важнейшая функция систем мозга, отвечающих за восприятие, эмоции и социальные взаимодействия. Именно способность к такому моделированию делает возможным создание произведений искусства художником и воссоздание их зрителем. И то, и другое связано с творческими по своей природе механизмами работы мозга. Кроме того, и художник, и зритель испытывает озарения, мысленно восклицая “ага!”, и системы нейронов, задействованные при этом у каждого, по-видимому, схожи.
Роль творчества в создании и восприятии художественных произведений стала предметом исследований психологов и искусствоведов, использующих методы когнитивной психологии, а также (недавно) нейробиологов. Для биологов природа творчества и природа сознания составляют две важные проблемы, пока нерешенные.
С точки зрения когнитивной психологии, художник изображает мир и людей, воздействуя на способность мозга зрителя конструировать модели эмоциональных и визуальных реалий. Для этого художнику необходимо интуитивно понимать закономерности зрительного восприятия, эмоций и эмпатии. Способность мозга подражать и сопереживать, в свою очередь, дает художнику и зрителю доступ во внутренний мир других людей.
Американский искусствовед Бернард Беренсон, возможно, первым обратил внимание на мышечные сокращения, возникающие у зрителя, смотрящего на изображение другого человека, то есть на то, что зритель бессознательно подстраивает собственное мимическое выражение и позу, подражая изображенному. Беренсон полагал, что эта реакция имеет эмпатическую природу и сопряжена с переменой эмоционального состояния. Сегодня мы можем объяснить это работой зеркальных нейронов и модели психического состояния. Подражание мимическому выражению и позе изображенного не только помогает зрителю проникнуть в его предполагаемые чувства, но и позволяет спроецировать свои собственные чувства на этого человека.
Эрнст Гомбрих утверждал, что художник, проецируя свои чувства на изображаемого человека, может сделать его похожим на самого себя. В качестве особенно наглядного примера Гомбрих приводил написанный Кокошкой портрет Томаша Масарика – первого президента независимой Чехословакии. На портрете Масарик удивительно напоминает самого художника (рис. II–39). Гомбрих писал, что способность Кокошки к эмпатии и проецированию чувств позволяет зрителю многое понять в изображенном, чего не позволяют сделать портреты, написанные художниками, которые не так глубоко погружались в психологию портретируемых. Способность испытывать эмпатию и эмпатически изображать людей давала Кокошке возможность показать зрителям мысли и чувства и персонажей картин, и художника.
Изобразительное искусство во многом привлекательно своей неоднозначностью. Одно и то же произведение вызывает разную реакцию у разных зрителей, и даже у одного зрителя в разное время. Более того, два зрителя могут создавать такие же несхожие реконструкции одной картины, как два художника запечатлевать один и тот же пейзаж.
Наши отношения с той или иной картиной включают постоянную бессознательную подстройку ощущений в соответствии с тем, что видят глаза, сканируя изображение в поисках признаков, подтверждающих или опровергающих наши реакции. Избирательным вниманием каждого зрителя управляет уникальный набор личных и исторических ассоциаций. Гомбрих приводил в качестве примера Мону Лизу, которая выглядит как живая и чье лицо меняется будто на глазах: “Все это похоже на мистику, но великое искусство и в самом деле нередко завораживает своей таинственностью”.
И художник, и зритель вносят в произведение свое творческий вклад. Творчество и ученого, и художника, и даже зрительной системы нашего мозга неизменно приводит к возникновению чего-либо самобытного, неповторимого. Отсюда два важных вопроса: какова природа творчества? Какие когнитивные процессы в нем участвуют?
Для начала попытаемся разобраться, в состоянии ли мы ответить на эти вопросы. Нобелевский лауреат Питер Медавар считал, что “представление о творчестве как о чем-то недоступном для анализа – это романтическая иллюзия, от которой пора отказаться”. По-моему, он прав. Медавар доказывал, что для анализа творчества потребуются параллельные исследования в целом ряде областей. Действительно, мы начинаем понимать, как сложно устроено творчество и какое множество форм оно может принимать. Познание его природы и механизмов только начинается.
Уникальна ли способность к творчеству для человеческого мозга – или же она свойственна всем достаточно сложным устройствам, обрабатывающим информацию? Некоторые ученые, работающие в области искусственного интеллекта, утверждают, что когда компьютеры станут достаточно мощными, им будут доступны проявления творческого интеллекта, обычно ассоциируемые исключительно с людьми, например, способность распознавать лица и умение формулировать новые идеи. Эту точку зрения отстаивает, в частности, изобретатель и футуролог Рэймонд Курцвейл в книге “Сингулярность уже близка”. Курцвейл полагает, что настанет время, когда ученые, создающие программы для подобных компьютеров, построят машины, которые окажутся умнее своих авторов. Эти машины, в свою очередь, будут способны проектировать машины еще умнее себя. Курцвейл считает, что в ближайшие десятилетия информационные технологии смогут охватить значительную часть человеческих знаний. Это приведет к компьютерному суперинтеллекту, который бросит вызов самой природе человеческого мышления.
Важный шаг вперед в этой области был сделан к 2011 году, когда компания Ай-би-эм построила компьютер “Ватсон” (размером с комнату), способный понимать человеческую речь и отвечать на широкий круг вопросов. “Ватсон” принял участие в телевикторине Jeopardy! [“Своя игра”], где от участников требуются не только энциклопедические знания, но и способность понимать двусмысленные вопросы. Компьютер успешно справлялся со сложно построенными вопросами и извлечением из памяти ответов, причем делал это быстрее, чем два чемпиона викторины. Он столкнулся с трудностями лишь тогда, когда дело дошло до связывания неоднозначно сформулированных вопросов с данными в памяти. Способность справляться с неоднозначностью требует понимания тонкостей, а в этом человеческий мозг по-прежнему не знает себе равных.
Тем не менее, “Ватсон” и “Дип блю” поднимают интереснейший вопрос: думают ли сложные вычислительные системы в том психологически точном смысле, в каком думает человек, или просто выполняют исключительно сложные вычисления? Можно ли применять слово “думать” по отношению к машине, или же делать это означало бы смешивать психологическое явление с его компьютерной моделью?
На этот вопрос пока нет однозначного ответа. Философ Джон Серль из Калифорнийского университета в Беркли полагает, что компьютерную программу, какой бы “умной” она ни была, нельзя приравнивать к человеческому разуму. Он предложил интересный мысленный эксперимент “Китайская комната”, демонстрирующий разницу между мышлением компьютерной системы, такой как “Дип блю” или “Ватсон”, и человеческого мозга.
Представим себе комнату, в которой сидит человек. У него имеется список правил, позволяющих находить соответствия между последовательностями символов из одного набора и последовательностями символов из другого набора. В данном случае это записанные иероглифами предложения на китайском языке. Предположим, что человек в комнате не знает китайского. Подбор соответствий между последовательностями из двух наборов для него будет делом чисто формальным – в том смысле, что будет зависеть исключительно от формы символов, а не от их значений. Знание китайского языка от него и не требуется. Представим себе, что этот человек хорошо научился работать с такими последовательностями в соответствии с имеющимся у него списком правил, и всякий раз, когда в комнату передают очередное предложение на китайском, он вскоре выдает в ответ другое предложение, также на китайском. Для человека снаружи, владеющего китайским, символы, передаваемые в комнату, представляют собой вопросы, а получаемые оттуда символы – ответы. Ответы соответствуют вопросам так же хорошо, как если бы в комнате сидел знаток китайского, дающий ответы осмысленно. Но человек в комнате не знает по-китайски ни слова. В комнате происходит лишь обработка последовательностей символов на основании их формы, то есть синтаксиса. Для настоящего же понимания требуется семантика, то есть знание значений символов.
Теперь представим, что вместо человека в “китайской комнате” компьютер, запрограммированный на подбор ответов в соответствии с тем же списком. Серль утверждает, что от этого ничего не изменится. Компьютер, как и человек, будет обрабатывать последовательности символов, исходя из их синтаксиса. Компьютер точно так же не понимает китайского, как и человек в комнате. Именно так, по-видимому, работают такие компьютеры, как “Ватсон”. Хотя он и способен отвечать на широчайший круг вопросов (о политике и поэзии, науке и спорте, даже о том, как готовить спагетти карбонара), нельзя сказать, что он понимает ответы на эти вопросы, точно так же как нельзя сказать, что человек в “китайской комнате” понимает китайский. Хотя “Ватсон”, отвечая на вопросы, демонстрировал такое же поведение, как и соперники, люди понимали, что именно они говорят, а компьютер – нет.
Многие работающие в области искусственного интеллекта и некоторые специалисты по когнитивной психологии, придерживающиеся вычислительной теории психики, полагают, что нельзя провести четкую грань между мышлением и вычислительной обработкой информации. Они считают, что аргументы Серля против вычислительной теории психики основаны не на фактах, а лишь на ощущении, что когда мы понимаем то или иное предложение, мы не просто обрабатываем последовательность символов, а делаем нечто большее. Поскольку Серль не предъявил убедительных экспериментальных данных, опровергающих вычислительную теорию психики, оппоненты утверждают, что его выводы построены на интуиции, а они нередко небезупречны и просто ошибочны.
Но даже не опираясь на интуицию, можно указать между вычислительной деятельностью мозга и работой машин разительные отличия, которые, возможно, не позволяют машинам обрести интеллект, подобный человеческому. Магнус Карлсен (выдающийся норвежский шахматист, в возрасте 21 года игравший наравне с Гарри Каспаровым) утверждает, что компьютеры, играющие в шахматы, ничуть не обладают интуицией. Они настолько быстро оперируют своими огромными запасами памяти, что им не требуется уметь играть ни остроумно, ни красиво, чтобы выигрывать у людей. Они умеют учитывать варианты на 15 ходов вперед и не нуждаются ни в каких уловках. Самые творческие шахматисты, такие как Карлсен, напротив, полагаются на интуитивные суждения о возможном развитии партии и чувствуют происходящее на доске. Поэтому они часто делают не те ходы, которые сделал бы компьютер. В результате шахматистам, которые совершенствуются в стратегии, полагаясь на шахматные программы и базы данных, оказывается трудно играть против таких, как Карлсен: их ходы непросто предсказать.
Еще одно дело, которое с трудом дается компьютеру, – распознавание лиц. Паван Синха и его коллеги пишут:
Несмотря на массу усилий, потраченных на разработку компьютерных алгоритмов распознавания лиц, система, которую можно было бы успешно применять в нестрогих условиях, до сих пор не получена… Похоже, в данный момент единственная система, которая хорошо справляется с этими задачами, – зрительная система человеческого мозга.
Следует отметить, что человеческая система распознавания лиц пользуется не каким-либо одним исключительно сложным алгоритмом, а целым набором простых процессов. Эта стратегия выгодна в эволюционном плане: множеству простых параллельных процессов совершенствоваться проще, чем одному всеобъемлющему. Бессознательно отбирая наиболее эффективный в данных условиях процесс, мы умеем распознавать лица при разных обстоятельствах и делаем это гораздо эффективнее, чем мог бы позволить один исключительно точный алгоритм. Это одна из фундаментальных особенностей обработки зрительной информации, уже знакомая нам на примере множества признаков, по которым мы умеем оценивать расстояние до предметов и одним, и двумя глазами. Вероятно, она свойственна многим другим процессам. Вилейанур Рамачандран выразил эту мысль следующим образом: “Это как с двумя пьяными, пытающимися куда-то дойти: в одиночку ни один бы не справился, но поддерживая друг друга, они могут доплестись”.
Популяризатор науки и исследователь искусственного интеллекта Брайан Кристиан разбирает и другие различия между интеллектом человека и компьютера: человек лучше понимает речь, улавливает смысл отрывочных сведений, ориентируется в пространстве и намечает себе цели. Важнейшее же отличие человека от компьютера состоит в том, что мозг умеет пользоваться эмоциями и сознательным вниманием как подспорьем в принятии решений и прогнозировании событий. Уильям Джемс писал, что сознательное внимание дает нам возможность оценивать состояния собственной психики и совместно с эмоциями направляет нас на пути приобретения знаний.
Кроме того, Кристиан отмечает, что совершенствуются не только компьютеры. В 1997 году “Дип блю” победил Каспарова (проиграв человеку предыдущий матч), и шахматист предложил в 1998 году матч-реванш. Руководители Ай-би-эм отказались. Опасаясь, что Каспаров разобрался в стратегии “Дип блю” и теперь выиграет, они приняли решение разобрать компьютер. Он не сыграл больше ни одной партии.
Но если у современных компьютеров нет эмоций и самосознания, которые мы предполагаем у людей, и если их вычислительные методы принципиально отличаются от наших и несводимы к ним, то способен ли компьютер к творчеству, как мы его обычно понимаем? По крайней мере, компьютер можно запрограммировать на выработку новых идей. Например, компьютер удалось научить сочинять джазовую музыку и импровизировать на основе определенных алгоритмов. В целом компьютеры могут вырабатывать новые идеи, случайным образом комбинируя старые и проверяя результаты такого комбинирования исходя из определенных моделей. Интуитивные затруднения, мешающие нам предполагать у компьютеров способность творчески мыслить, связаны с некоторыми принципиальными особенностями нашего собственного творчества. Разобравшись в этих особенностях, мы приблизимся к пониманию того, что именно мы называем творчеством.
Крис Фрит и психиатр Нэнси Андреасен писали, что творчество невозможно без мастерства и трудолюбия. Помимо этих двух условий, они выделили еще четыре аспекта творчества: 1) творческие типы личности, 2) период бессознательной и сознательной подготовки к творчеству и вынашивания замысла, 3) начало творчества как такового и 4) последующая разработка замысла.
Какие типы личности особенно предрасположены к творчеству? В прошлом к творческим людям нередко относились как к исполненным божественного вдохновения. В начале XX века, с возникновением психологии как научной дисциплины, предпринимались попытки количественно измерять творческие способности – примерно так же, как интеллектуальные способности измеряют с помощью коэффициента интеллекта (IQ). Психологи пришли к выводу, что творческие способности основаны на интеллекте и представляют собой единое свойство, которое творческая личность может проявлять и применять к любым областям знаний. Предполагалось, что быть творческим в чем-либо означает быть творческим во всем.
Большинство специалистов по общественным наукам лишь недавно (под влиянием работ гарвардского психолога Говарда Гарднера, посвященных множественности форм интеллекта) признали, что творческие способности имеют множество форм. Вот что пишет Гарднер о творчестве:
Мы признаем творчеством целый ряд довольно независимых форм деятельности. Творчество может состоять в том, чтобы решить задачу, которая раньше никому не давалась (например, разобраться в структуре ДНК), сформулировать новую задачу или теорию (например, теорию струн в теоретической физике), создать новое произведение искусства в том или ином жанре или участвовать в настоящем или виртуальном сражении… Мы также признаем целый ряд разновидностей творческих достижений: от творений с маленькой буквы, таких как удачно составленный букет, до Творений с большой буквы, таких как теория относительности. И самое главное – мы не ожидаем, что человек, одаренный в одной области… смог бы поменяться местами с человеком, одаренным в другой.
К сходным выводам пришла Нэнси Андреасен, которая ссылается, в частности, на данные психолога Льюиса Термана. Изучая в течение долгого времени 757 испытуемых, родившихся в 1910 году в Калифорнии, коэффициент интеллекта которых составлял 135–200 пунктов, Терман не обнаружил связи между коэффициентом интеллекта и творческими способностями.
Гарднер разобрал также социальные аспекты творчества, важность которых первым признал психолог Михай Чиксентмихайи. По словам Чиксентмихайи, творчество не бывает чисто индивидуальным достижением и даже достижением небольшой группы, а возникает из взаимодействия трех компонентов: “Индивида, освоившего ту или иную дисциплину или сферу деятельности… области культуры, в которой этот индивид работает… и социального поля – людей и учреждений, которые обеспечивают доступ к соответствующим образовательным возможностям, а также к возможностям деятельности в соответствующей сфере”. Чтобы деятельность считалась творческой, она должна получить признание других людей, то есть ей необходим социальный контекст. В целом творческая деятельность, особенно в науке, часто обеспечивается именно социальной и интеллектуальной средой, в которой работает ученый. Можно указать немало научных школ, в рамках которых работа новаторов впоследствии приводила к важным открытиям, как это произошло с Томасом Хантом Морганом, открывшим гены в хромосомах, и Фрэнсисом Криком и Джеймсом Уотсоном, нашедшим структуру ДНК, из которой состоят хромосомы.
Теперь, благодаря работам Гарднера и Андреасен, мы понимаем, что творческих типов личностей, которые стремился выделить Крис, на самом деле множество и их творческие способности зависят далеко не только от интеллекта. Так, среди творческих людей встречаются не способные быстро читать или слабые в арифметике. Кроме того, творческий склад личности обычно специфичен для каждой сферы. Он определяется целым рядом исключительно важных черт, в том числе способностью удивляться, независимостью, нонконформизмом, гибкостью, а также, как мы убедимся, умением расслабляться. Специфичность склада личности ярко проявляется у аутистов, среди которых есть, например, люди с исключительными способностями к рисованию (гл. 31).
Ясно, что существует множество сфер творчества (литература, танцы, наука, живопись и так далее), но не лежит ли в основе творчества общий набор возможностей психики? Все виды творчества зависят от умения строить модели, переосмысливать данные, связывать идеи, разрешать противоречия и избавляться от произвольности. Использование и содержание этих способностей, разумеется, зависят от характера деятельности (для физика произвольность может означать совсем не то, что для живописца), но вполне могут иметься широкие области методологического перекрывания. Это не означает, что Фрейд и Кокошка могли бы поменяться местами, однако они могли располагать набором общих стратегий.
Что представляет собой период подготовки и вынашивания замысла? Подготовка – это сознательная работа над той или иной проблемой, а вынашивание замысла – бессознательная работа. Чтобы добиться творческого прорыва, нужно уметь расслабляться и давать мыслям возможность блуждать. Психолог Джонатан Скулер из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре пришел к выводу, что большие озарения часто приходят не тогда, когда человек усердно трудится над решением, а напротив, когда отвлекается: гуляет, принимает душ или думает о чем-то совсем другом. Мысли, которые раньше оставались разобщенными, внезапно соединяются, и человек видит связи, которые прежде от него (и других) ускользали.
Во-первых, подобные озарения доступны большинству. Во-вторых, часто бывает, что проблемы, решение которых требует творческого озарения, заводят человека в тупик. В-третьих, такие проблемы с большой вероятностью стимулируют настойчивые усилия, вознаграждаемые внезапным озарением, открывающим выход из тупика и позволяющим решить проблему. Вероятно, такие ситуации возникают тогда, когда человек, бьющийся над решением, освобождается от ложных предположений и целенаправленно находит новые связи между имеющимися у него представлениями или навыками.
Ощущения, которые могут возникать в подобные моменты, передает слово “эврика” (греч. нашел). Древнегреческий математик Архимед воскликнул: “Эврика!”, когда, принимая ванну, догадался, что плотность предмета можно определить, разделив его массу на объем вытесняемой им воды. (Задача Архимеда формулировалась так: определить, изготовлен ли царский венец из чистого золота – или из менее ценного и плотного сплава золота с серебром.)
Нэнси Андреасен приводит примеры описаний подобных моментов многими выдающимися личностями, начиная с Вольфганга Амадея Моцарта:
Когда я чувствую себя хорошо и нахожусь в хорошем расположении духа, или же путешествую в экипаже, или прогуливаюсь после хорошего завтрака, или ночью, когда я не могу заснуть, – мысли приходят ко мне толпой и с необыкновенной легкостью. Откуда и как приходят они? Я ничего об этом не знаю. Те, которые мне нравятся, я держу в памяти, напеваю… Моя душа тогда воспламеняется, во всяком случае, если что-нибудь мне не мешает. Произведение растет, я слышу его все более отчетливо, и сочинение завершается в моей голове, каким бы оно ни было длинным.
Подобные озарения может испытать не только художник, но и зритель. Рамачандран пишет: доставляемое ими удовольствие связано с тем, что “нейронные связи наших зрительных центров с эмоциональными делают приятным уже сам процесс поиска решения”.
Расслабление упрощает доступ к бессознательным психическим процессам. В этом отношении оно похоже на сон. Сделанное недавно открытие – что даже принятие решений, как и многое другое в нашей когнитивной и аффективной деятельности, отчасти совершается бессознательно, – позволяет предположить, что бессознательные психические процессы необходимы и для творческого мышления. Это неудивительно, учитывая открытую еще Фрейдом психическую предопределенность и продемонстрированную Джемсом и гештальтпсихологами важность восходящих процессов для восприятия и эмоций.
В следующих двух главах мы рассмотрим процесс подготовки, предшествующей творческому озарению, и процесс разработки творческого замысла. И для первого, и для второго требуется сознательное внимание. При этом многие формы творческой деятельности и принятия решений легче осуществляются бессознательно. Благодаря методам нейровизуализации нам уже известны некоторые отделы мозга, участвующие в бессознательных процессах, предшествующих озарению и последующей сознательной разработке творческого замысла. Об этих функциях психики многое удалось узнать из экспериментов, поставленных самой природой, то есть из различных нарушений работы мозга, среди которых есть связанные с выдающимися способностями, в некоторых случаях творческими.
