"И ночь, обратившаяся днем, слезы несла, ибо демонам преисподней подобны низверзлись с небес машины диавольские. Дыхнув огнем и свинцом, в миг единый смели оне шатер Великого Хана, а потом сели, выпустивши из утробы своей воинов темных, которые, собрав всех жителей стойбища, повелели казнить каждого десятого из них. И ночь стенаниями преисполнилась, ибо не было пощады никому: ни младенцам, из ласковых рук материных вырванных, ни старикам седым, ни девицам юным. Я сам стал одним из тех, кому выпало умереть".

Фома стоял в шеренге и жалел о том, что не допишет книгу, даже эти слова о последней ночи никогда не попадут на страницы. А так страшно не было, ну какой страх, когда на руках плачет ребенок, которого нужно утешить, а за рукав куртки вцепилась дрожащая рука седой старухи. Нарочно или нет, но среди отобранных танграми людей почти все были либо стариками, либо калеками, либо несмышлеными детьми. Взрослых же и здоровых мужчин выбрали лишь троих: брата Великого Хана, юношу, чье внешнее сходство с Ука-Тоном свидетельствовало о близком родстве, и самого Фому.

Встретившись глазами с князем, Фома неуверенно улыбнулся: ему не хотелось, чтобы Вальрик думал о нем плохо. А князь в ответ кивнул, как показалось Фоме, одобрительно. Вот бы сюда войско, чтобы перебить этих демонопоклонников… или хотя бы Коннован… вампиры ведь на многое способны… На мгновенье мелькнула крамольная мысль, что если бы вампиром стал не брат Рубеус, а сам Фома, то пули ему бы не повредили.

В лицо пахнуло горячим ветром, будто бы в печи заслонку отодвинули, а люди, стоящие напротив шеренги обреченных на смерть, подняли оружие. Наверное, это конец.

"И смерть пришла… свинцовые пули злыми пчелами в плоть вгрызались, кровь горячую наружу выпуская, плакали дети, женщины рыдали, а я молился, ибо в Господе спасение мое, на Него уповаю. Спаси и сохрани. Спаси и сохрани. Спаси и…"

Фома вдруг ощутил, как закипает, вихрится яростным пламенем воздух. Желтые жгуты живого огня вырастали прямо из земли и тянулись до небес, но почему-то никто не спешил искать укрытие, степняки, ослепленные страхом, не видели огня, равно как и кандагарцы.

А в следующую секунду рыжие жгуты сплелись в один нервный, живой хлыст, который, взметнувшись к звездам, обрушился на адские машины. Пришедшая смерть выбрала себе иные жертвы.

Яль лучился ненавистью к вертолетам, равно как и к пришельцам, коснувшимся его возлюбленной степи. Ветра не любят чужаков, а уж тех, кто вторгается на территорию… И технику тоже не любят, не знаю, с чем это связано, но Южный ветер охотно откликнулся на просьбу помочь.

В этом бою не было ни красоты, ни чести: только смерть, кровь и огненная ярость Южного ветра. Яль в одночасье опрокинул ненавистные вертолеты и с нескрываемой радостью полировал стальные бока горячим дыханием. Краска пузырилась и сползала черными пластами, словно опаленная кожа, а следом за кожей-краской начинала пузыриться и плавиться сталь. И сдетонировавшее топливо заключительным аккордом. От грохота на мгновенье заложило уши, а на импровизированной площади, заботливо освещенной прожекторами, разворачивалась настоящая бойня.

Толпа, в первый миг ошеломленная гневом ветра, повела себя именно так, как положено вести испуганной и одновременно разъяренной толпе: кто-то кричал, кто-то выл во весь голос, кто-то бежал, а кого-то рвали на части. Не знаю, в чем провинился закутанный в шкуры старик, но подобной смерти не пожелала бы никому. Его глаза, отчаянный и беспомощные, были последним, что я запомнила: дальше наступил настоящий хаос: дым, искры, крики, выстрелы… На меня нападали, я защищалась, о том, чтобы не убивать речи не шло, в этой свалке хотелось одного: выжить.

А потом вдруг я очутилась вне толпы, среди каких-то шатров, один из которых горел, а второй, вяло завалившись на левый бок, думал, рухнуть или постоять еще. Следовало вернуться и отыскать своих, но…

Он вышел из дыма, высокий, хищный и наглый. В одной руке пистолет, в другой изящная дуга клинка.

— Надо же, какая встреча, — тангр чуть склонил голову, приветствуя противника. — приветствую тебя, да-ори. И могу узнать имя?

— Коннован Эрли Мария, валири Хранителя Южных границ, — надо же какой вежливый противник попался, даже как-то смутил.

— Я, — тангр отсалютовал клинком, — Захр-аль-Темм, тысячник внутренней гвардии Пятого Улья Великой Матери Ааньи. Именем ее повелеваю тебе, да-ори, сложить оружие и следовать за мной.

— А если я не хочу? — Разговор крепко отдавал идиотизмом, ему следовало либо стрелять сразу, либо убраться, пока я его не заметила. В ближнем бою среднестатистический да-ори сильнее, быстрее и гораздо выносливее среднестатистического тангра. Впрочем, будучи среднестатистическим тангром Захр-аль-Темм вряд ли бы дослужился до тысячника самой закрытой из всех частей Улья. Тысячник — это серьезно.

— Твое желание не имеет значения, да-ори. Покорность — залог сотрудничества. Согласно принятой концепции в случае добровольной сдачи и дальнейшего сотрудничества условия твоего содержания будут благоприятны для существования индивида, именуемого да-ори Коннован.

В редких сполохах огня его кожа отливала серо-зеленым перламутром. А взгляд внимательный, настороженный. Нет, он не идиот, просто уверен, что сильнее, поэтому и тратит время на разговор.

— Слушай, а ты часом не знаешь, за каким я понадобилась? — Я вслушивалась в темноту, пытаясь понять, что же происходит на площади.

— Ты являешься источником ценной информации о физических и психологических качествах противника, а так же социальной структуре вашего общества. Эти данные в совокупности с иным материалом позволят Великой матери Ааньи определить место социума да-ори в составе империи. Ты не должна отрицать разумность решения. Совместное существование биологических существ, наделенных разумом, должно быть структурировано.

Он искренне верил в каждое слово, он искренне пытался уговорить меня сдаться, и потому прозевал момент атаки.

Как обычно время сжалось, собственные движения казались слишком медленными, его — еще медленнее. Хлопок выстрела. Еще один, прямо над ухом, и еще. Что-то горячее вспороло кожу, но мой клинок уже летит к его горлу. Мимо. Теперь отступать и уклоняться приходится мне. Наверное, со стороны все выглядит красиво, но задумываться о красоте некогда. Его клинок рвется ко мне, я защищаюсь. Впервые я защищаюсь от кого бы то ни было — Карл не в счет. Тысячник оказался хорошим фехтовальщиком, пожалуй, слишком хорошим, чтобы использовать грязные приемы. А я… я очень хотела жить.

А еще он был очень самоуверенным.

Он отступил и, прочертив клинком круг в воздухе, поинтересовался.

— Ты не передумала, да-ори?

— Нет.

— Мне придется причинить тебе боль. Я постараюсь не убивать.

— Постарайся.

И снова танец. Теперь тангр атаковал куда более целенаправленно, изучив мою защиту, он теперь бил по слабым местам, а я пыталась уклониться. Холодное лезвие ятагана укусило за щеку, потом, словно издеваясь, коснулось плеча… шеи… груди… Тангр не спешил и уставать не собирался.

— Ты проиграешь, — предупредил он, вспарывая кожу на левом предплечье. Больно. Собственная сабля тяжелеет с каждой секундой, движения становятся чуть более медленными, чуть неуклюжими, и тангр, понимая, как близок к победе, не скрывает торжествующей улыбки. Испанский финт завершением связки… почти ушла и… чертов ятаган входит в тело по самый эфес, и одновременно моя сабля, пробивая подъязычную кость, впивается в череп тысячника.

Он умер с улыбкой-оскалом на лице, полностью уверенный в том, что одержал победу. Хорошая смерть.

Больно. Я знала, что будет больно, но не знала, что настолько. Во рту появляется горький привкус, а в ушах — знакомый шум. Но я одержала верх. Нужно достать ятаган и найти кровь. Крови здесь сегодня много, поэтому…

Парню все равно было не помочь: автоматная очередь буквально разрезала его пополам, он лежал у шатра, зажимая дыры в животе руками, и тихонько скулил. Видит Бог, с моей стороны это было актом милосердия, он хотя бы умер счастливым.

— Ты снова сделала это, — Вальрик смотрел без осуждения, но и понимания я не видела. Гадкий мальчишка словно нарочно выбирал самые неподходящие моменты для появления.

— Мне нужно. — Демонстрация сквозной раны, из которой еще продолжала сочиться белая кровь, его убедила. Выдернуть ятаган удалось не сразу, то ли железо застряло в ребрах, то ли у меня попросту не хватало сил, но рану я расковыряла до чудовищного состояния.

— Это ты устроила?

— Я.

— Зачем?

— Ну… — Вопрос более чем странным. Во-первых, тангры — враги, а основной смысл войны — убить как можно большее количество врагов. Во-вторых, наше вмешательство спасло и князя, и остальных от близкого знакомства с методиками ведения допросов в Ульях. В-третьих, это самое вмешательство предотвратило расправу над степняками. Рана горела огнем и чесалась, значит, заживает. Завтра-послезавтра от нее останется тонкий шрам, а потом и он исчезнет. Хотя, попади тангр чуть левее, и… чертовски неприятная перспектива.

— Я хотел поблагодарить, а теперь не знаю. — Вальрик сел на землю, потер ладонью щеку — на коже остался черный след, то ли сажа, то ли кровь, в темноте не разобрать. — Там такое творится, что мне страшно. Люди… они… они их сжечь хотят, своих же.

— За что?

— За то, что с шаманом были. Это он сообщил этим, что мы здесь, а они Великого Хана убили и вообще собирались детей расстрелять, и те, которые вместе с Ханом, тоже с автоматами стояли, а потом, когда вы заявились, все будто с ума посходили. На пули шли, зубами рвали, теперь вот жечь будут. Почему? Их убивали, они убивают, ты тоже вот убила, не из ненависти, а потому, что кровь была нужна. Разве это правильно?

Третьим к нам присоединился Рубеус, выглядел он слегка потрепанным и… пьяным. Значит, все-таки не сдержался. Он старательно отводит взгляд, знает, что я знаю, что он сделал, и стыдится содеянного, ходя честное слово, ничего стыдного в этом нет. Их кровь — наша жизнь, так стоит ли городить вокруг сего чисто физиологического факта философски огороды? Но это хорошо, что в бою сорвался, бой вроде бы как возводит жертву в ранг соперника, по себе знаю, что так намного легче, чем просто охотиться.

Время совершенно не подходило для размышлений, а я сидела и думала, что такое хорошо и что такое плохо.

— Уходить надо.

Не знаю, кто из нас произнес это вслух, заостряя внимание на факте очевидном и вместе с тем словно бы позабытом всеми, но я поспешила согласиться:

— Нужно.

— А как же они? — спросил Вальрик.

— Никак, — ответил Меченый. — Всем не поможешь.

Всем не поможешь, Рубеус сказал правду, и Вальрик хорошо понимал это, но вот беда: сердце, да и душа, никак не желали мириться. Всем не поможешь. Это означает, что они сейчас соберутся и уйдут, а спустя день или два в стойбище прилетят новые машины, которые совершенно точно уничтожат всех и вся. А если остаться? Тоже бессмысленно, можно разбить две машины, три, десять, а если прилетят двадцать или тридцать? И войско, вроде того, что осадило Вашингтон? Армию остановит лишь армия, а чтобы собрать войско, способное уничтожить захватчиков, нужно попасть в Ватикан, чтобы Святой отец объявил крестовый поход против нечисти, тогда все люди, и благородные князья, и воины-рыцари, и монахи, и простолюдины придут, чтобы силой оружия своего очистить землю.

И быть может, эта война, подобно великим войнам древности, до неузнаваемости изменит мир…

— Уходить нужно, — повторила Коннован, — и чем быстрее, тем лучше.

Рубеус подал руку, помогая подняться. Ладонь его была скользкой и черной. Кровь. Вальрик сразу понял, что это именно кровь, слишком много ее пролилось сегодня, слишком часто приходилось видеть в последнее время быстро сохнущие бордово-черные пятна.

Противно. И голова болит, словно череп с двух сторон сдавили гигантские ладони, того и гляди треснет. А у Рубеуса взгляд странный, подобный взгляд бывал у Айвора после нескольких кувшинов вина, и у Коннован, когда она… не просто убивала.

К горлу подкатила тошнота. Ну вот, снова он выказывает слабость. Помышлять надо о великом, о том, как собрать армию и остановить нашествие кандагарцев, а он вместо этого думает, кого же убил Рубеус. И страдал ли тот человек, или же умирал с выражением всеобъемлющего счастья…

Вождь охотников был прав, говоря, что излишнее любопытство вредно.

А ведь когда все началось: огонь с неба, всеобщая паника, первые выстрели, Вальрик обрадовался. Да что там обрадовался: он готов был кричать от счастья, ведь еще немного и погибли бы люди: дети, старики и Фома…

А люди все равно погибли, и те, кого кандагарцы приговорили к смерти, и те, кто должен был жить, и те, кто пришел убивать. Вальрик помнил все: взрыв, тишину, быстрые очереди, выпущенные скорее по инерции, чем из действительного желания расстрелять толпу, крики боли. Фома неуклюже заваливается на бок, не понятно, то ли он ранен, то ли убит, а автоматчики, развернувшись на сто восемьдесят градусов, поливают свинцом звереющую орду. Люди бросаются вперед, в последнем рывке ярости пытаясь убить убийц, а те, понимая, что приговорены, стараются подороже продать свои жизни.

Бойня, натуральная бойня. Каждую осень в замки били скот: готовили запасы на зиму. Сегодня Вальрик снова увидел стадо быков, очумевшее от долгого пути, зажатое на крошечном пятачке загона, беснующееся в предчувствии скорой смерти и не способное вырваться из возведенных человеком границ. И скотников-палачей, вооруженных, но не решающихся подойти к жертве.

Однажды быкам удалось проломить дубовую ограду, затоптали троих…

— Вальрик, — ласковому голосу Коннован удалось пробиться сквозь давешнее видение. — Нужно идти.

— Куда?

— Вперед. Ты же не хочешь, чтобы все это было зря?

Конечно, нет. Но откуда взяться смыслу в том, что случилось сегодня? И в том, что сейчас кого-то сожгут, а завтра или послезавтра умрут и те, кому все-таки удалось выжить. Но Коннован права, нужно идти, он ведь князь, он должен, он обещал.

— Рубеус найдет остальных, — Коннован, продолжая уговаривать, тащила куда-то во тьму, Вальрик послушно шел.

— Сядь пока, отдохни. — Она легонько толкнула в грудь, и Вальрик сел. Отдохнуть? Зачем? Нужно идти…

— Ты куда?

— Вернусь. Нам ведь нужны лошади?

— Не знаю. Наверное.

У Коннован черные глаза, она умеет делать так, что человек становится счастлив, она ведь предлагала, давно, еще в замке, а он отказался. Почему-то она не спешит уходить и смотрит так, будто Вальрик болен. Он не болен, он просто устал от всего этого.

— А ты можешь сделать так, чтобы я забыл?

— Могу. Но тогда ты не станешь тем, кем должен.

— А я должен?

— Наверное. Ты же князь.

Странно, но ему совсем не хочется быть князем.

Перевал дрожал, сначала мелко, зябко, точно пытался отряхнуть тонкую пленку черной земли, осмелившейся затянуть камни. Дрожь сопровождалась легким потрескиванием, от которого по хребту моментально поползли мурашки. Только землетрясений сейчас до полного счастья не хватало… не дай бог осыпь или сель, или камнепад… в лучшем случае просто засыпет, а о худшем Карл старался не думать.

Горы вздрогнули раз, другой, где-то дальше, на безопасном расстоянии с грохотом прошла каменная лавина, и следом воцарилась робкая тишина.

Нужно было в степи на дневку устраиваться.

С тихим шорохом часть стены оползла, не камень, но мелкий белый песок, сыпучий и раздражающий, моментально забившийся в складки одежды. Потом и в ботинки попадет… и в глаза… Карл сплюнул — не совсем удачная идея, но жрать землю желания не было.

Песок вонял порохом и бензином. Песок имел горький привкус крови. Песок когда-то был чем-то иным. Из стены торчало изрядно покореженное дуло автомата, с которого на тонкой золотой цепочке свисал крест.

— Археология, мать ее, — сказал Карл кресту. — Занимательная. Воплощенное доказательство того, что ни черта в этом гребаном мире не меняется. Воевали, воюют и воевать будут.

Крест чуть качнулся, то ли соглашаясь, то ли возражая, то ли просто от воздуха. Автомат от прикосновения начал рассыпаться в ту же мелкую рыже-черную пыль. И крест, потеряв опору, упал, как-то сразу глубоко ушел в песочную кучу, выковыривать его желания не было. Карл, насколько позволяли размеры укрытия, отодвинулся — бензиново-пороховая вонь была неприятна, и пробурчал.

— И стоит ли, господи, искать чего-то иного?

Ответа не поступило, да и хрен с ним, с ответом, поскорей бы закат, выбраться из этой полумогилы. А философия… старческий пессимизм.

Пройдет.