Глава 14
Коннован
Мы уходили в спешке, больше всего это напоминало не отступление, а бегство, впрочем, так оно и было. Поймать лошадей, заседлать, вывести из стойбища, да при этом сделать все тихо, стараясь не привлекать внимания разъяренных степняков. Пока их гнев был обращен против тангров, но скоро они поймут, что совершили, и тогда…
Девяносто девять из ста человек решат, что во всем виноваты именно мы, потому как до нашего появления племя жило в мире и покое. Винить их не в чем, но и подставляться нам не с руки.
Лошади степняков птицами летели по степи, в этой скачке было что-то успокаивающее: когда все внимание сосредоточено на том, чтобы не вылететь из седла, в голове не остается времени для глупых мыслей. Правда, подобная скачка не могла продолжаться долго: лошадь — живое существо… только я подумала об этом, как мой жеребец споткнулся и всей своей немалой массой грохнулся о земь. Подняться он не сумел: то ли ногу сломал, то ли хребет — я не очень хорошо разбираюсь. Конь хрипел, мотал головой, с которой облетали клоки белой вязкой пены и скреб ногами по земле. А встать не мог. Попросив у бедолаги прощения, я перерезала ему горло, лучше так, чем лежать, дожидаясь, когда тебя сожрут.
А люди ушли вперед, надо бы догонять… мысль была какой-то ленивой, словно чужой, и тело тоже чужим, ватным и ленивым. Так случается после серьезных ран, вроде бы и зарастают быстро, но за скорость приходится платить растраченной энергией и дикой усталостью.
Впрочем, меня не бросили: Рубеус осадил коня так резко, что тот встал на дыбы. Глупо лихачить: лошадей надо беречь, они еще пригодятся.
— Что с тобой? — Меченый буквально втащил меня в седло. — Ушиблась? Сломала что-нибудь?
Смешной он. Таким как я нет нужды бояться ушибов или переломов — заживут, все заживет, даже сквозная дыра в боку.
— Эй, — Рубеус тряхнул меня за плечи. — Держись давай, скоро остановимся.
— Нельзя останавливаться, — пригнувшись к лошадиной шее, скользкой от пота и горячей, я вцепилась в гриву. — Нельзя останавливаться. Ехать надо.
И Меченый пришпорил коня.
Сберечь лошадей не получилось, галоп сменился рысью, рысь шагом, а потом наступил момент, когда лошадь легла на землю и отказалась встать. И остальные тут же последовали ее примеру. К этому времени я чувствовала себя почти нормально, правда, есть хотелось неимоверно, ну да для утоления обычного голода вполне сгодится и лошадиная кровь. Люди не стали отворачиваться, люди слишком устали, чтобы выражать презрение, ненависть или что там еще им полагается выражать. Только Морли поинтересовался:
— А дальше-то что?
Не знаю. Вернее, знаю, что нужно убираться, но куда и как? Пешком далеко не уйдешь, да и не в силах мы идти: Вальрик еще пребывает в состоянии шока, Морли ранен и, хотя делает вид, будто ему все ни по чем, но я-то вижу, что толстяк из последних сил держится. Километр-два и он падет, как эти лошади. Только жилистый и выносливый Нарем готов идти туда, куда скажут.
Рубеус легонько касается плеча. Я ощущаю его беспокойство, которое разрывает дурной туман полусна-полубезумия, заставляя сосредоточится на делах насущных.
— Ты можешь вызвать ветер?
— Яль не придет, он устал.
— А другой?
— Попробую.
Мысль Рубеуса понятна, хоть и вызывает отторжение: сидеть на спине Ветра может лишь да-ори, так было всегда. А люди? Я сомневаюсь, что Ветер согласится на таких всадников, но попробовать стоило.
Откликнулся Истер. Западный Ветер пах осенней сыростью и пылью. Мы с ним не слишком-то ладим, но сегодня Истер согласился выполнить мою просьбу, правда, он не стал оборачиваться в лошадей, или в ковер-самолет, или в птицу. Истер вообще не любит превращений, зато его холодные, напоенные вечным ноябрьским дождем ладони надежны и даже уютны.
Истер спросил:
— Куда?
А я, не зная, что ответить, махнула рукой в темноту. Кажется, если не обманывает направление, там какие-то горы, а в горах можно укрыться.
Серые стены скал выпирали из темноты, было в них что-то знакомое… хотя, наверное, я просто-напросто привыкла к горам. В любом случае по мне так лучше уж каменные стены, чем необъятные и хорошо простреливаемы просторы степи.
Впрочем, в данный момент времени мне было совершенно наплевать и на степь, и на горы, и на чертову круглую луну, висящую на одном месте, будто ее гвоздями к небосводу приколотили.
Люди выглядели подавленными, да и я, признаться, чувствовала себя препаршиво. А самое поганое, что всю нашу чертову миссию можно считать успешно проваленной. Сообщить Святому престолу о нападении тангров? Собрать армию? Разбить противника и восстановить справедливость? Ладно, бог с ней, со справедливостью, грядущий разгром и армию тоже отложим в виду отсутствия достоверных данных. Но я сильно сомневаюсь, что Святой Престол не в курсе происходящих событий. Война везде: на юге, на севере, на западе и востоке. Ветра стонут, ветра рыдают от боли, ветра говорят о скорой гибели. Их смятенные голоса вызывают головную боль и тупое отчаяние.
И что из этого следует? А то, что да-ори на поверку оказались не так умны, не так сильны, не так хорошо вооружены, как они думали. Да-ори проигрывают войну.
Странно. Так быстро? Она же только-только началась. И судя по всему, скоро закончится.
А люди? Разношерстные, грызущиеся между собой племена, не способные к компромиссу. Их быстро завоюют: крепость за крепостью, замок за замком, княжество за княжеством, племя за племенем…
Так стоит ли сопротивляться? Мне обещали жизнь и содержание, а еще место в структуре общества тангров, а я отказалась причем в весьма грубой форме.
От былой раны остался узенький шрам, который неимоверно чесался.
Мы укрылись не то в канаве, не то в расщелине, широкой и весьма грязной, впрочем, последнее обстоятельство никого не волновало. Мы все выглядели так, будто всю жизнь проторчали в такой вот грязной канаве. Главное, здесь было относительно безопасно. К тому же одним концом канава упиралась в скол горы, образуя нечто вроде тесной пещеры, при желании там и на двоих места хватит.
Забившись в самый дальний угол, я свернулась калачиком. Так теплее.
Я устала. Бой, рана, Ветер… полет забирает энергию, много энергии, а я, похоже, переоценила собственные силы. Спать нельзя, еще не время, я просто полежу немного, а потом займусь… чем? Не знаю. Чем-нибудь. Например, сориентируюсь на местности.
Только я об этом подумала, как появился Рубеус с аналогичным вопросом. Пожалуй, он был единственным из всего нашего отряда, у кого оставались силы и желание задавать вопросы.
— Ты можешь сказать, где мы находимся?
— Нет.
— Даже приблизительно?
— Приблизительно… — Я прислушалась к ощущениям, пытаясь сопоставить их с голосами ветров. Выходило, что мы находимся где-то у подножья Каменных холмов.
— Значит, где-то рядом Лана?
— Западнее.
— Выходит, скоро мы доберемся туда, куда планировали?
— Выходит, что доберемся.
— Я вот о чем подумал… — Рубеус присел рядом, и в пещере стало совсем тесно.
Земля мокрая и одежда постепенно пропитывалась влагой, еще немного и будет холодно, но вставать и переходить в другое место сил нет. Да и зачем, когда на рассвете все равно сюда возвращаться.
Почему он молчит? Собирается сказать что-то неприятное? Впрочем, в нашем положении вряд ли стоит надеяться на приятные новости. От Рубеуса пахнет кровью, и этот запах вызывает урчание в животе. Хоть бы хлеба кусок, честное слово, или зверя какого… я согласна была даже на мышь или крысу, но в канаве не было мышей, только грязь, камень и редкие пучки сухой травы.
Трава невкусная.
Рубеус тем временем продолжил.
— В общем… такое дело… я ведь должен доставить тебя в Ватикан.
— Ну и какие проблемы?
— Что-то мне подсказывает, что визит к святым отцам-инквизиторам не входит в твои планы, да и они не слишком обрадуются, увидев вместо одного вампира двоих. Вернее, обрадоваться-то обрадуются, вот только…
— Страшно?
— Что-то вроде того. — Рубеус замолчал. Выдрав из земли чахлуб травинку, он сосредоточенно принялся рвать ее на части. — Я ведь знаю, что тебя там ждет, впрочем, не только тебя, но и… говорят, будто Святой отец желает договориться с да-ори и восстановить часть утраченных знаний, но это не совсем правда.
— Да ну? — И почему я не удивилась? Наверное, потому что не давала себе труда задумываться над целью нашей поездки, вернее, видела только одну цель. Непростительная ошибка, почти смертельная. Если бы Рубеус не заговорил о Святом престоле, то… то я бы тупо следовала вперед.
— Нам было приказано отправиться в крепость Вашингтон, забрать у князя нечто и доставить это нечто в Святой город. О степени высочайшей секретности миссии говорит тот факт, что о содержании ее знал лишь Фома, формально мы являлись лишь охраной Фомы. И было более чем странно. А спустя несколько дней мы узнаем, что это "нечто" — живой вампир. Факт беспрецедентный. В силу некоторых… личных обстоятельств я весьма плотно интересовался вашим племенем. За все время существования Ватикана не зафиксировано ни одного достоверного случая пленения вампира, понимаешь? Ни одного!
— Ну и что? — о чем он говорит? Мне плевать на престол, на обязательства, на все… покоя и сна. И еды. Немного еды.
— Да то, что, тысячи лет никому из людей не удавалось захватить да-ори врасплох, а если и удавалось, то, как правило, дело заканчивалось смертью, либо людей, либо вампира, смотря на чьей стороне было численное преимущество. Но чтобы в плен, живого… сначала я думал о ранении, но вы легко регенерируете, невероятно сильны, плюс еще ветра… да ни одна клетка, ни один замoк не удержит вампира. Так каким же образом князю Володару удалось совершить то, что прежде не удавалось никому?
От избытка эмоций Рубеус попытался вскочить на ноги, но ударившись о низкий потолок, сел на землю.
— И не имеет ли отношения к сему событию тот факт, что в течение двух лет между крепостью Вашингтон и Святым престолом шла оживленная переписка, содержание которой оставалось тайной даже для весьма высоких чинов. У меня есть связи, я пытался узнать, куда отправляют наш отряд, и перепиской этой тоже интересовался, потому как приказ об отправке поступил на следующий день после получения такого вот письма. А письма доставлял курьер, которого никто никогда не видел, просто однажды на столе начальника посыльной службы появлялось очередное послание, запечатанное крестом и лилией.
— В смысле крестом и лилией? — похоже на сказку, если голову положить на ладони, закрыть глаза… под ладонями мокрая земля. И сухая травинка щекочет шею. А Рубеус чересчур уж серьезен для сказочника.
— Личный герб Его Святейшества, означает высшую степень секретности, плюс дополнительная защита. Где-то около полугода назад один… неразумный человек решил осторожно вскрыть письмо. На следующее утро он был казнен через отсечение головы за "измену Его Святейшеству".
Мне показалось, или Меченый и вправду произносит пышный титул с насмешкой? Во всяком случае, уважения в его голосе ни на грамм.
— Единственным пунктом обвинения значилось чрезмерное любопытство. Теперь понимаешь? Это все связано, письма, курьер, Аркан, который чудом уцелел с прошлых времен, еще одним чудом попал в руки Володара, ну а третье чудо заключалось в том, что Володар вообще сумел надеть Аркан тебе на шею. Можно добавить еще и четвертое: ты в нужное время оказалась в нужном месте. В сумме это все невозможно.
— И тебя это волнует?
— Ты о чем? — Рубеус посмотрел на меня с удивлением. Он вообще забавный, грязный, нервный, взбудораженный… И почему именно в этот момент меня обуревает желание сделать какую-нибудь пакость, например, задать совершенно глупый, не вписывающийся в русло беседы вопрос. И я ведь задала его.
— Не так давно тебя совершенно не волновала моя судьба и вообще…
— Вообще, — передразнил Меченый, — меня это и сейчас мало волнует. Вернее, волнует, но… просто так уж получилось, что теперь я вроде бы как и не могу… Да и не сбивай с мысли, я не об этом хотел сказать, а о том, что теперь я точно знаю, что вся история с твоим пленением — чушь! Люди не могут, люди не способны… убить, но не…
Рубеус, отчаясь найти нужные слова, махнул рукой.
— Если хочешь, — предложила я. — Расскажу, как все было на самом деле.
На самом деле все было просто до умопомрачения. Карл отправил меня с заданием, каким — не суть важно, главное, что мне пришлось покинуть стены Орлиного гнезда и на некоторое время задержаться возле небольшого человеческого поселения. Люди гордо именовали это сместо городом и охотно тянулись сюда с разных сторон света, вроде бы как для торговли. Хотя, видит бог, не понимаю, чем можно торговать в подобном захолустье. Единственной примечательной вещью был салун "Золотая щука", который пользовался бешеной популярностью, как у местного населения, так и у приезжих. По ходу задания мне приходилось наблюдать за салуном, и недели этак за две до окончания срока моего изгнания в этом чертовом салуне объявился князь Володар со свитой.
Признаться, к тому времени мне до жути надоел и город, пропахший нечистотами от самого последнего камня до флюгера на ратуше, и "Золотая щука", и люди, которые, несмотря на мерзкую погоду, исправно посещали питейное заведение. Кстати, именно погода: ранние заморозки, щедро приправленные холодным дождем — и подтолкнула меня совершить ту глупость. Погода и вынужденная неподвижность: что днем, что ночью. Днем я отсыпалась в подвале заброшенного дома, а ночью торчала на крыше, наблюдая за треклятой "Щукой". Холод пил энергию, и я слабела, а вместе со слабостью накатывала жажда. Поначалу у меня были кой-какие запасы, но то ли Карл что-то неправильно рассчитал, то ли я слишком часто прикладывалась к фляжке со спецраствором, но он закончился очень быстро.
О возвращении в Орлиное гнездо и речи быть не могло, значит, следовало позаботиться о пропитании. Ссора, случившаяся в "Золотой щуке", была как нельзя ксатати: после ссор в городе часто находили трупы, я решила одним больше, одним меньше — никто не станет разбираться, тем более, что ссора вспыхнула между приезжими, а они сегодня здесь, завтра там…
Парень, вылетевший из таверны, был слегка не в себе, он долго бродил по улицам, и выражение лица было такое… странное. А еще от него пахло кровью. Одуряющий запах, особенно, когда тебя мутит от голода. И когда парень завернул в подворотню, я не выдержала.
Его кровь имела кисловатый привкус, совсем как перебродившее вино, от нее пришла не сила и энергия, а непонятная слабость. Я с трудом добралась до убежища и заснула. А когда проснулась…
… здравствуй тварь, — человек, склонившийся надо мной храбр, но глуп… пытаюсь дотянуться: нежданного свидетеля нужно уничтожить, но горло сдавливает чья-то жесткая лапа.
— Нравится? — Красное лицо уродует улыбка. — Теперь я твой хозяин, запомни, тварь.
Задыхаюсь. На шее какая-то непонятная штука, пытаюсь сорвать, но пальцы соскальзывают. А человек смеется. Очень скоро я возненавидела этот смех и этого человека.
— А дальше?
А дальше была боль. Часы, дни и недели боли. Отец Димитриус с его поучениями и стремлением во что бы то ни стало извести порождение тьмы. Володар, хозяин и наблюдатель. И палач, просто выполнявший свою работу.
Воспоминания о той боли заставляли меня вздрагивать и прижиматься к земле.
Я не хотела вспоминать, но…
Но в узкой и тесной пещере, едва-едва хватает места на двоих. Пропитавшаяся сыростью одежда липнет к телу, скользкие влажные камни впиваются в спину, глиняное месиво напоминает перегнившую солому, в которой важно, неторопливо копошится толстый жук. Жук-мертвоед, как в княжеском подвале… от воспоминаний становилось тошно и страшно. Что я делаю здесь, с людьми? Почему я вообще с ними иду? Почему рискую, ввязываясь в чужую войну? Я же собиралась отомстить, а вместо этого с какой-то непонятной готовностью подчиняюсь приказам человека, которому, по-хорошему, следовало бы глотку перегрызть за то, что со мной его отец сделал.
А Рубеус, вместо того, чтобы успокоить или хотя бы поддержать, сказал:
— В Ватикане все повторится снова. Или будет еще хуже, я знаю, мне доводилось бывать в подвалах Храма, правда, не совсем в той роли… Ватиканские палачи умеют работать. Именно поэтому ты должна уйти.
— Куда?
— Туда, где безопасно, например, домой.
— А ты? — Я вдруг поняла, ради чего был затеян этот разговор, и что он сейчас скажет, тоже поняла. Как и то, что абсолютно, совершенно, принципиально не согласна с этим решением.
— Я пойду с князем. — Тихо сказал Рубеус.
— Зачем?
— Потому что должен.
— Кому должен? Людям? Забудь. Ты сколько угодно можешь считать себя человеком, но они не согласятся. Ты вообще представляешь, что такое настоящая боль? И не говори о душе, я говорю про обыкновенные физические страдания, от которых тебя безо всякой души наизнанку выворачивает. От которых не то, что воешь — орешь, пока голос есть. А он быстро исчезает, голосовые связки — вещь хрупкая, и ты уже не способен кричать, только мычишь, сипишь и ненавидишь всех, кто вокруг. Ты готов сделать все, что угодно, лишь бы они перестали, но они продолжают час за часом, день за днем… пока сами не решат остановиться. А они не останавливаются, они заботятся о тебе и искренне радуются, видя, как быстро и беспроблемно срастаются сломанные кости, заживают ожоги и раны, потому что тогда можно начать все сначала.
— Тише. — Его ладонь скользит по моим волосам, а голос успокаивает. — Тише, Конни, забудь, больше тебя никто не обидит. Завтра ты улетишь домой, в Орлиное гнездо, там безопасно.
— А ты?
— Если станет совсем плохо, я уйду. Ты же знаешь, что да-ори сложно удержать против воли. А теперь засыпай и не думай о плохом.
И Рубеус, обняв меня, замолчал, и молчание это было мирным, уютным. Мне почти хорошо, сознание плавно соскальзывает в сон, а я не сопротивляюсь.
Я вообще люблю сны.
Карл
Вечер принес свежий воздух, очистивший от въедливой бензиново-пороховой вони, прицепившейся к одежде, и совершенно определенное указание на северо-восток, связь с Коннован была крепкой, как в первый день после превращения. Она переливалась множеством цветов, что говорило о растерянности, усталости, каком-то чувстве долга — этот момент Карл не совсем понял, но и вникать не стал, решив разобраться на месте. Благо, Коннован находилась рядом.
Буквально за дверью. Старой железной дверью, выкрашенной в тот болотно-зеленый цвет, который так любили использовать в госучереждениях. На двери блестел кодовый замок, и тут же, словно для того, чтобы окончательно убедить Карла в нереальности происходящего, был нацарапан код.
А собственно говоря, почему бы и нет? Связь совершенно определенно указывала, что Коннован Эрли Мария находится за дверью, а обмануть или подделать связь невозможно. И Карл, набрав код, нажал на ручку. Дверь с тихим скрипом открылась, и Хранитель Южных границ смело шагнул в темный проем.
На той стороне были скалы, круглый шар луны — странно, Карл был совершенно уверен, что до полнолуния оставалось около пяти-шести дней — и низкое звездное небо. Рисунок созвездий совершенно иной, Карлу даже удалось более-менее точно сориентироваться в пространстве, впрочем силуэт круглой, похожей на башню горы с почти плоской верхушкой, невозможно было не узнать.
Перекресток.
Значит, все-таки те, кто доказывал невозможность мгновенного перемещения в пространстве, были не правы. Больше всего Карла позабавила форма точки перехода — дверь весьма удачный образ, совершенно точно отражающий суть.
Воздух пах осенней сыростью, к которой примешивались едва ощутимые ароматы дыма и жареного мяса. Запахи тянулись с севера, а Коннован находилась на северо-востоке, примерно в ста-ста десяти метрах.
Вот и замечательно. Карл бодро зашагал к намеченной цели. Настроение было великолепным, Карл даже поймал себя на мысли, что уже давно не был настолько доволен жизнью.
Круглая луна ехидно улыбнулась в ответ.
Фома
Фома очнулся от боли, света и запаха. Боль, поселившаяся где-то в области левого плеча, грызла мышцы, свет жег глаза, а отвратительный до невозможности запах бил прямо в ноздри. Исходил он из крошечной склянки, которую держали длинные тонкие пальцы с розовыми полукружьями ногтей. Фома хотел было отодвинуться от вони, а заодно и от подозрительных пальцев, но неуклюжее движение вызвало такой взрыв боли, что Фома застонал.
— Очнулся, — произнес кто-то, чье лицо пряталось за желтым снопом света, а пальцы со склянкой исчезли.
— Значит, ты утверждаешь, что этот человек — один из тех, кого мы ищем?
Голос Фоме не понравился: холодный, равнодушный, опасный этим самым равнодушием и приправленный той ленивой уверенностью, которая свойственна людям, облеченным властью.
— Да, Повелитель. Он, невзирая на юный возраст и телесную хилость является не только воином, но и мудрецом, знакомым с грамотой. Один из тех, кому довелось говорить с ним, собственными глазами видел, как юноша этот записывал слова о нашей вере и наших обычаях. И сам же говорил, будто бы прочел неисчислимое множество книг. Он много знает, Повелитель.
— Настолько много, что сначала уговорил твоего брата совершить предательство, а потом и весь твой народ подтолкнул к безумию мятежа?
— Прости, Повелитель, мой брат был не в себе, думая, что сын его мертв… людей же ослепили демоны ночи, которые…
Повелитель, не соизволив дослушать оправдания, приказал:
— Поднимите его.
Фому тут же вздернули вверх. Ослабевшее тело отказывалось слушаться, и Фома буквально повис на руках держащих его степняков. Зато теперь он имел возможность разглядеть того, кого почтительно именовали Повелителем. Человек? Несомненно. Высокий, сильный, еще молодой, даже слишком молодой. Стоящий по левую руку Повелителя Ука-Тон выглядел древним стариком. Минувшая ночь добавила брату Великого Хана седины, а в глазах его появилось глубоко тоскливое выражение. Ука-Тон больше не выглядел воином, Ука-Тон смирился с судьбой. Фоме тяжело было смотреть в эти глаза, и он снова переключил внимание на Повелителя, который в свою очередь с любопытством рассматривал Фому.
— Отвечай, это правда, что ты пришел из Проклятых земель?
— Да.
— Сколько вас было? Где начался ваш путь?
Фома задумался, он не знал, можно ли отвечать на подобные вопросы и не повредят ли его ответы остальным. Впрочем, он не знал, есть ли эти остальные. Он потерял сознание в тот момент, когда огенный вихрь смял машины кандагарцев, и поэтому не знал, что происходило дальше. Но то ли Повелитель уловил сомнения, то ли он просто не любил ждать, но резкий удар и оглушающая боль заставили Фому поторопиться с ответом. Ему было больно и стыдно. Он отвечал на вопросы Повелителя и проклинал себя за слабость. Святые мученики в подобных ситуациях выказывали куда больше мужества. Дважды или трижды Фома порывался последовать их примеру, но всякий раз новая порция боли развязывала язык.
Наконец — Фоме показалось, что допрос длился неимоверно долго — Повелитель удовлетворил свое любопытство. Фома подумал, что теперь его убьют, но ошибся.
— Ука-Тон, этот человек мне нужен, позаботься о нем. Тот, другой, который много говорит, тоже пригодится.
— А третий?
— Вряд ли он выживет, поэтому… пусть будет с теми, кого я отобрал. Эти двое тоже должны быть на площади, но проследи, чтобы им не причинили вреда. Того же, который называет себя подданным пятого улья, держи отдельно, с ним будет особый разговор.
Холодные пальцы коснулись подбородка, и Фома с трудом удержался, чтобы не отшатнуться.
— А ты, человек, скоро собственными глазами увидишь, к чему ведет неповиновение.
Повелитель вышел, и Фоме позволили лечь. Лежать на земле было холодно и жестко, зато, если не шевелиться, то почти не больно. А книга, наверное, пропала. Сумку Фома отдал князю, но тот не станет хранить, выбросит или потеряет, и значит все, что Фома делал, он делал зря.
Хотя, говоря по правде, некоторые места стоило бы переписать набело. А еще можно в мыслях писать, как раньше, когда хотелось, а времени или возможности не было. Вот например про сегодняшний день…
"И солнце оком недремным стояло высоко. Благословен тот день, когда человеку дана радость вдосталь полюбоваться небом высоким чистоты несказанной, и кругом солнечным, но для меня этот день был черен и печален, ибо вышло так, что остался я один, не ведая судьбы спутников своих. Едино же молитвою душу свою утешаю, Господа прошу наделить меня крепостью духовной и телесной, дабы выдержать все ужасы, ожидающие меня в плену".
Фома вспомнил холодные глаза Повелителя, и грядущие ужасы стали реальнее.
"Разум мой не в силах понять, а сердце простить людей, которые не по страху, а токмо по желанию добровольному нежити служат…"
Мысль грубо прервали: Ука-Тон привел лекаря, который вместо того, чтобы врачевать, принялся ковыряться в ране, причиняя такую дикую боль, что Фома потерял сознание. Правда ненадолго, потому как очнувшись, увидел, что лекарь перевязывает рану. Работал он молча, деловито, и выглядел обычным человеком, правда, одет странно, да и лекарства свои носит в таком же ящичке, который Коннован в лагере пастухов раздобыла.
— Жить будет.
Не совсем понятно, кому эта фраза адресовалась, но Ука-Тон поспешил поблагодарить "благородного господина за милосердие". Господин же, вытирая окровавленные руки куском тряпки, буркнул:
— Варвары… с земли его поднимите.
Надо ли говорить, что совет ли, приказ, был немедленно исполнен, хотя Фома предпочел бы, чтобы его просто оставили в покое. А еще лучше, если бы он умер, во всяком случае, тогда он бы точно избежал пыток.
— Не держи на нас зла, мудрец. — Ука-Тон говорил шепотом, но Фома слышал каждое слово. — Я должен сохранить народ Лунного коня, это мой долг и во имя его я не имею права на жалость. Мы наделали много глупостей, а я лишь пытаюсь исправить их. Не держи зла. А когда попадешь на просторы Великой степи и увидишь моего брата, скажи, что я… прошу у него прощения.
Справедливость в понимании Повелителя выглядела… отвратительно. Фома готов был отдать что угодно, лишь бы больше никогда не сталкиваться ни с чем подобным. Его привели на площадь силой, да еще позаботились выбрать такое место, откуда все видно. А посмотреть было на что: остатки шатра Великого Хана убрали, а на расчищенном пространстве установили четыре железных клетки, которые выглядели до того жутко, что Фома трусливо закрыл глаза. Потом правда открыл снова, потому как негоже потакать страху.
Степняки же, собравшиеся на площади, молчали.
— Господи, спаси их души. — Фома сказал это вслух и даже перекрестился.
— Поздновато молиться. — Раздался сзади знакомый голос. — Ты лучше за нас попроси, за христиан, а за язычников этих пускай Лунный конь беспокоится.
— Селим?
— А ты кого увидеть ожидал? Князя нашего? Ну так они далеко уже. — Селим неловко вытер рукавом скровавленный нос. — Ильяс сказал, что ушли… С-сука.
— Князь?
— Ильяс. Предатель. Тварь. Урод, чтоб его четвертовали, чтоб… не видел? Он с этими, будто с равными говорил…
— Ильяс? — Мысль была настолько абсурдной, что разум наотрез отказывался ее воспринимать.
— Ильяс, Ильяс. Это он помог в крепость войти, и он надоумил шамана машины вызвать… награду обещал. Думаешь, лгу? Да мне охранник сказал, и сам этот… с-сукин сын пришел. Прощения просил. Дескать, Империя желает добра… истинная власть, истинная сила. Не надо сопротивляться.
— Быть того не может.
— Может, еще как может. — Селим смачно сплюнул под ноги. Выглядел он так, что не понятно было, каким чудом на ногах держится. Один глаз почти заплыл, зато второй горит диковатым, бешеным весельем, под сломанным носом багровые пятна засохшей крови, распухшие губы и щербатая улыбка. А руки скованы. Кандалы, правда, маленькие, несерьезные, но зато, видать, держат хорошо, раз Селим до сих пор не освободился. Дьявольские штучки.
— Вижу, и тебе досталось.
Фома кивнул, надо полагать, что и он выглядит не лучше.
— Тут Масуд еще с нами, правда, он не жилец, все внутренности разворотило, так что сегодня-завтра отойдет… рыжий трупом, р-разодрали… Край тоже, почти пополам… больше ни о ком не знаю. А князь хитер, дождался, пока заварушка началась, и слинял, а нам теперь за него умирать. Кинул, как клиент шлюху.
— Может, еще вернутся.
— Ага, жди, вернутся. Я бы не вернулся, и от него не жду. Обидно мне просто. Тебе этот… повелитель… тоже пообещал веселую жизнь?
— Что? Ну… не знаю… допрашивал. — Тут Фома понял, что краснеет. Сейчас придется рассказать Селиму и про допрос, и про то, что он не выдержал и все рассказал, и что, если будет еще один допрос, он снова все расскажет, потому что совершенно не способен выносить боль.
Но тут на площадь вышли солдаты в синей форме, их было раза в три, а то и в четыре больше, чем в прошлый раз.
"Страшное оружие в их руках делало заслон сей надежнее любой стены, оттого человек, которого называли Повелитем, вышел к людям рода Лунного коня без страха. Он сам способен был внушить страх кому бы то ни было, а в солдатах его не осталось ни капли человечности. Блестящие шлемы из невиданного мною ранее материала закрывали головы их, и не было в шлемах тех ни единой щели, даже для того, чтобы смотреть. Грудь же опоясывали кольчуги короткие, а прозрачные, ровно стеклянные, щиты, боле удивляли, чем устрашали. Автоматы же…"
Додумать фразу до конца помешал Селим, шепотом поинтересовавшийся:
— А этот… повелитель, отчего лица не прячет?
Фома не успел ответить, потому как один из солдат, стоявший рядом, ткнул Селиму вбок короткой черной дубинкой, и Селим от этого вроде бы не сильного удара, сложился пополам.
— Молчать. — Коротко приказал солдат. Фома, увидев на гладком черном забрале шлема собственное отражение, отшатнулся. Господи милосердный, неужто там, под всеми этими доспехами живой человек? И человек ли?
Повелитель хлопнул в ладоши, и тишина на площади стала совсем оглушительной.
— Я, Илым Тор, Видящий Первого Советника Пятого Улья, наделен правом принимать решения. Для этого я прибыл в стан детей Лунного коня, чьи неразумные действия нанесли ущерб армии Великого Кандагара. Вы скажете: ущерб невелик, ибо что значат для армии смерть нескольких человек. Я отвечу: каждый, принявший руку Кандагара, важен для его правителей, и потому смерть воина… любого воина, невзирая на чин и происхождение, должна быть отмщена. Сила наша в единстве.
При этих словах солдаты ударили дубинками по щитам, звук заставил толпу содрогнуться.
— Смерть в бою — одно, а смерть от руки того, кого мы считали друзьями, кому верили, к кому решились повернуться спиной — другое. Скажи, Хан Ука-Тон, что ваш закон повелевает сделать с тем, кто поднял руку на гостя?
— Закопать живьем в землю.
— Я мог бы судить за совершенное преступление по вашим законам. Виновны все, ибо каждый из вас тем или иным способом причастен к свершившемуся кровопролитию. Однако я решил проявить милосердие. Я, Илым Тор, Видящий Первого Советника Пятого Улья, по делу племени Лунного коня принял следующее решение. Во-первых, все мужчины, достигшие возраста пятидесяти лет, подлежат уничтожению.
По толпе прокатился вздох ужаса, но Илым Тор продолжил:
— Во-вторых, все женщины, достигшие возраста тридцати пяти лет, подлежат уничтожению, как балластный материал популяции.
Второй вздох был гораздо громче первого.
— В-третьих, все, имеющию какие-либо пороки развития, как физического, так и психического плана, также признаются балластом и подлежат выбраковке.
Третьего вздоха не последовало, не было также слез и криков, люди будто бы заранее смирились с участью и теперь принимали ее с коровьей покорностью.
— Те, кого не коснутся перечисленные меры, будут переселены во внутренние земли Кандагара, под постоянный контроль Службы наблюдения. Подобное решение является окончательным и обжалованию не подлежит. — Илым Тор на минуту прервался, окинул толпу внимательным взглядом и продолжил. — Кроме вышеперечисленных мер надлежит казнить зачинщиков мятежа, приведшего к гибели пограничного отряда. Зачинщиками признаны…
Илым Тор спокойно перечислял имена, много имен, очень много имен, Фоме даже показалось, что этот список никогда не кончится.
— Итак. Те, кто подлежит выбраковке согласно стандартнам Кандагара, будут умерщвелны в специальном заведении на внутренней территории Кандагара. Подобная смерть — милосердна и является неотъемлимым правом любого гражданина. Зачинщики мятежа будут наказаны здесь и сейчас. Таково мое решение.
Фоме показалось, что Повелитель улыбается.
Нет, конечно же, показалось, разве можно радоваться грядущей казни?
Вальрик
День отрезвил и успокоил. Вокруг расстилалась бескрайняя желто-сизая и какая-то унылая степь, спину подпирали серые скалы, а над головой на бледно-голубом небе завис желтый шар солнца. Жизнь продолжалась. Морли, устроившись на дне канавы, деловито очищал куртку от грязи, казалось, полученная в бою рана беспокоила его куда меньше грязной одежды. Нарем тут же перелистывал библию, вяло шевеля губами. Сам Вальрик просто лежал, наслаждаясь солнечным теплом и покоем. Конечно же, он не собирался валяться без дела целый день, он лишь немного отдохнет и… и сделает что-нибудь такое, важное, что заглушит чувство вины перед теми, кто погиб.
Хотелось есть, пить и помыться. Треклятая грязь намертво въелась в кожу, вызывая жуткий зуд, заглушавший даже угрызения совести. Уже почти и не больно с того, что умерли… Анджей, Край, Масуд, болтливый Селим… Фома…
Почему не больно? Неужто привык?
Над головой крошечным драконом повисла стрекоза, Вальрику удалось рассмотреть и блестящее синее тело, и крылья, мелькающие в воздухе с сумасшедшей скоростью, и круглые в полголовы глаза. Потом стрекоза улетела, а Вальрик вспомнил старый пруд с заросшими высоким камышом берегами, зеленой, отдающей тиной водой и многочисленной мошкарой, на которую охотились вот такие же стрекозы.
Наверное, где-то поблизости есть вода… пить захотелось с новой силой, и Вальрик, преодолевая лень, поднялся.
— Куда? — Спросил Морли.
— Я скоро, — Вальрик проверил оружие, слегка отряхнул одежду и подумал, что неплохо было бы взять с собой Нарема, но потом решил, что и сам справится. Он же не воевать идет, в конце-то концов, а просто посмотрит, что к чему, и сразу же назад.
Шел он, стараясь держаться в тени скал, маскировка, конечно, слабая, но какая уж есть. Как ни странно, источник обнаружился в сотне шагов от канавы. Прозрачный родничок не только пробил путь сквозь каменное тело гор, но и вылизал, вычистил, до блеска отшлифовал русло ручья. Вальрик напился, наполнил обе фляжки, и даже кое-как умыл лицо.
Ручей серебряной змейкой бежал между камней, и Вальрик, подумав, решил пройти вниз по течению. Шагов через двадцать ручей принял еще две тонкие ленточки воды и стал шире. А еще через двадцать шагов Вальрик едва не наткнулся на людей. Хорошо, голоса загодя услышал, успел отступить и даже найти некое подобие убежища. Впрочем, голоса не приближались, а значит, и их обладатели оставались на том же месте. Некоторое время Вальрик стоял, прислушиваясь, но несмотря на все усилия разобрать, о чем говорят, не удавалось. Пришлось подойти поближе. Один Господь знает, чего это стоило, каждый шаг, каждое движение, каждый удар сердца казались слишком громкими. А меж тем люди, спрятавшиеся между скал, ничего не услышали.
— Варвары, чего тут говорить, — этот голос был громким и сердитым. — Сразу надо было по пятому пункту, а то возились, эндемичная культура, возможное обновление генофонда… Тьфу. А вышло-то что? Что, я тебя спрашиваю, вышло? Два десятка наших положили, как с куста. И ведь додумались же ловушку устроить, и вертолеты посшибали, а это, я тебе скажу, только да-ори умеют… только чего да-ори в этой глуши делать? Нет, на выселение надо все эти племена да под контроль постоянный, что ни говори, а здесь повелители ошиблись.
— Повелители не ошибаются.
— Конечно, не ошибаются. Просто на деле пределы погрешности просчитываемых ими событий оказываются чуть больше предполагаемых.
Вальрик пока мало что понял из разговора, однако уловил, что первый человек к повелителям относится с насмешкой и даже снисхождением, а второй, наоборот, побаивается хозяев.
— Вот ты скажи, какой смысл держать сотню на этом перевале? Что мы сторожим? Проклятые земли? Да мятежники давным-давно в степь ушли, или к этим… христианам. Чего им в Проклятых землях делать-то?
— Не наше дело обсуждать приказы.
— Не наше… наше дело выполнять приказы и помирать, когда придет время. Ну не понимаю я, почему пятьдесят лет — верхний порог. Почему я должен умирать, когда смогу прожить еще десять, а то и двадцать годов?
— В твоих словах, камрад Сол, я слышу эгоизм. Излишнее стремление к удовлетворению индивидуальных потребностей отдельного члена общества нарушает равновесие в этом обществе.
Вальрик хотел подобраться еще ближе, но камни под ногой зашуршали. Черт, плохо, что непонятно говорят. Коннован бы сюда.
— Величайшая сила Империи в единстве. Каждый из нас — кирпичик в ее стенах, но кирпич не способен сам стать стеной, равно как и человек не может быть обществом. Камрад Сол, я вижу твое смятение и оно печалит меня. Ты думаешь о том, что мог бы жить до семидесяти или восьмидесяти лет, однако посмотри, твое существование, твои болезни, тяжким бременем лягут на плечи тех, кого ты любишь. Ты оттянешь на себя ресурсы, необходимые для роста и развития твоих же детей, внуков и правнуков. Научно доказано, что в так называемых "гуманистических" обществах предвоенной эпохи, доля балластного материала в популяции доходила до сорока процентов. Сорок процентов иждивенцев, которых необходимо содержать, кормить, одевать, лечить! Остальные шестьдесят процентов только этим и занимались, вследствие чего культура и экономика подобных структур быстро приходили в упадок. Законы Кандагара разумны — от балласта необходимо избавляться. Тебя пугает возрастной рубеж? Но ты, камрад Сол, имеешь возможность доказать свою необходимость, подай заявку в Популяционный контроль, представь свои работы, план развития… процедура хорошо отработанная…
— И тогда я проживу еще лет пять.
— Срок устанавливает Служба Популяционного контроля. Но ты можешь и не дожить до пятидесяти. К примеру, ты не думал, камрад Сол, что существует определенная вероятность смерти на войне? Согласно статистике в областях повышенного социального напряжения резко возрастает кривая насильственной смерти. Пусть эти варвары не имеют понятия о настоящем оружии, но они неплохо воюют и тем, которое имеется у них в распоряжении.
— Ага, именно поэтому нашу сотню поставили сторожить горы, чтобы варвары не протащили случайно свое секретное варварское оружие. — В голосе камрада Сола звучала такая злость, что Вальрик отступил на шаг назад. Варвары… Это еще разобраться надо, кто тут варвары. Перестрелять бы этих говорунов, да кто знает, вдруг их тут много? Вон "Камрад Сол" — идиотское имя — говорит про сотню, хотя, возможно, и врет. Второй человек, тот, который долго рассказывал про популяции, общества и структуры, снова возразил.
— Приказы Повелителей мудры. Если Повелители говорят, что искомая группа с вероятностью девяносто пять процентов пройдет по данному перевалу, то так оно и есть. А нам остается лишь ждать и выполнить приказ.
— Искомая группа объявилась у кочевников, переполошила стойбище, подняла мятеж и укрылась в степи.
— Это неподтвержденные слухи. До окончания официального расследования любые выводы неправомочны и нелогичны.
— Камрад Эллу, я тебе говорил, что с подобным мышлением у тебя неплохие шансы поднять ранг?
— Спасибо, камрад Сол. Я уверен, что, приложив минимум усилий, и ты займешь достойное место в структуре нашего общества. У тебя высокий потенциал развития, однако, излишняя горячность и некотороя поспешность выводов не способствует его реализации.
Дальше Вальрик слушать не стал. Назад он шел медленно, настороженно вслушиваясь в каждый звук, и думал о том, сумеет ли Коннован снова вызвать того демона, который нынешней ночью перенес их через половину степи.
А если и сумеет, то захочет ли?
И удастся ли пройти к реке без помощи демона?
