Надо сказать, что держался князь с достоинством, Фоме даже показалось, что Вальрик стал повыше и пошире в плечах, а куртка, невзирая на грязь и прорехи, выглядело одеянием, достойным воина. Зря вот только князь про все рассказывал, и про земли Проклятые, которые милостью Божией позади остались, и про тангров, и про миссию, на плечи отряда ихнего возложенную. Одно, что про вампиров князь ни словом не обмолвился, оно и правильно: Фома в жизни бы не помог человеку, который с нечистью якшается. А в том, что без помощи кочевников им в жизни не добраться до реки, Фома не сомневался. Да и князь, похоже, пришел к такому же выводу и изо всех сил старался завоевать расположение Великого Хана.

Фома читал, будто в древние времена язычники, которые Солнцу поклонялись, всем чужакам на алтаре сердце вырезали, а потом ели плоть человеческую, якобы для того, чтобы божеству уподобиться. Конечно, веры рассказам таким было немного, однако некое смутное подозрение все же осталось.

Наконец, Вальрик замолчал, закончив цветистую речь просьбой о помощи. Ну вот, теперь и решится их судьба. Фома чувствовал опасность, но… смутную, грядущую, странным образом связанную с Великим Ханом, однако же исходящую не от него, а… определить, кто же из присутствовавших в шатре являлся источником опасности, Фома не сумел. А может оно и к лучшему, в недоброе время обрел он сей странный дар, и не до конца ясно, Бога ли благодарить за него, или совсем даже наоборот.

— Княс, сын княса, повелитель дальних земель, поведал странную историю… — Великий Хан говорил медленно, отчего в каждом слове, им произнесенном, Фоме чудился некий двойной смысл. Вот взять хотя бы "княс". То ли Великий хан не способен выговорить чуждое слово, то ли нарочно искажает титул, демонстрируя таким образом свое небрежение к Вальрику.

— Ложь, ложь, ложь! — Тут же взвыл шаман. — Вижу ложь! Вижу кровь! Вижу…

— Помолчи.

Как и в прошлый раз, шаман моментально замолчал, только недобро зыркнул на Великого Хана черным глазом.

— Еще не так давно я бы не поверил ни единому твоему слову, ибо некогда был настолько глуп и горяч, что сам заглянул на Проклятые земли. Тот поход принес мне седину и первые кошмары, которые, не стану скрывать, до сих пор преследуют меня по ночам. В тот поход со мною отправились десять бойцов, десять самых отважных, самых умелых бойцов, и зашли мы не так далеко — всего-то два конных перехода, а назад вернулся я один. Ты говоришь, будто Проклятые земли таят не больше опасностей, чем любые другие неисследованные территории, я же скажу: ты слишком молод, чтобы понять, насколько тебе повезло. Ибо те земли — вышедший на поверхность Темный мир, где обретаются демоны, мятежные души предателей и призраки убийц. Тварей, живущих там, я боле не встречал в Подлунном мире, чему искренне радуюсь, но видимо, мой народ чем-то прогневил Лунного коня, и…

— Стой, Великий Хан! — Шаман вскочил, и гневно зазвенели браслеты и колокольчики. — Нельзя чужакам говорить! Лжецы и лазутчики! Смерть им, как предками заповедано: конями рвать, пока не признаются в содеянном!

— Ай-Улы достаточно мудр, чтобы Боги снизошли до беседы с ним, однако же мудрость его заканчивается в тот момент, когда Ай-Улы открывает рот. Быть может, для сохранения мудрости Ай-Улы мне следует зашить ему рот?

— Хорошая мысля, — пробормотал Селим. И Фома испугался, что сейчас услышат, но нет, шаман если кого и слышал, то не Селима с его непотребством. Шаман съежился, по-видимому, угрозы Великого Хана имели обыкновение исполняться.

— Я смиренный раб, я лишь тревожусь за народ наш, о Луноликий, да не иссякнут годы власти твоей.

— Я сам в состоянии потревожится за народ, а ты, будь добр, помолчи, — Великий Хан провел ладонью над серым чуть изогнутым клинком, который держал на коленях, легко коснулся пальцами рукояти, и ласково погладил красные кисточки, прицепленные к ней.

— Повинуюсь Хану, да продляться дни его…

Разговор этот, невольным свидетелем коему стал Фома, весьма ему не понравился, а еще больше не понравился взгляд шамана и странный жест, который тот сделал, когда Великий Хан повернулся лицом к гостям. Будто нож невидимый в спину швырнул.

Ох и не к добру это!

— Отец моего отца пришел в эту Степь из иных земель, в которые теперь нам путь заказан. Отец моего отца желал мира детям Лунного коня, и сказал, что дом наш отныне будет здесь… и люди благословили его мудрость. Мы жили, растили табуны, радуясь, когда женщины и кобылицы приносили в степь жизнь, мы не воевали с людьми на том берегу реки, и с теми, кто отобрал прежний дом… — смуглые пальцы замерли над клинком. — Но Два Перегона Лунного коня тому в стойбище явился гонец из рода Степного сокола, который поведал о том, что в Степь снова пришли люди Кандагара, отобравшие наш прежний дом.

— Кандагар? — Вальрик аж вперед подался. А хан, кивнув, продолжил.

— Страна эта лежит на востоке, за рекой, и мы мало знаем о ней. Те, кому выпало ходить к границам Кандагара, рассказывали о городах, где дома один на одном стоят, дороги выложены гладким черным камнем, а бегают по ним с лошадьми наравне звери железные. Еще говорят, что правят Кандагаром демоны, а людям под ними живется богато и вольготно, ибо демоны мудры и о подданных своих заботятся. Знавал я и тех, кто сладостью речей обманут, уезжал туда вместе с родичами, но не знаю ни одного, кто бы назад воротился. Оттого и думаю, что лгут про вольготную жизнь, не бывает такого, чтобы демон человеку добра желал.

— Не бывает, — подтвердил Вальрик, и Фома мысленно согласился с ними. Сам рассказ Великого Хана завораживал, Фома наяву представил себе и города, такие, как на выцветших картинках из старых книг, с узкими, но необычайно высокими домами, в каждом из которых целый город поселить можно, с широкими черными дорогами — вещество, которым их покрывали, звалось "асфальт" — и самодвижушимися повозками-автомобилями. Фома, наверное, душу бы продал, чтобы хоть раз прокатиться на автомобиле.

Выходит, в Кандагаре кроме снарядов и смертельного газа есть и другие, гораздо более мирные чудеса.

— Роду Степного Сокола предложили принять власть Кандагара, но гордые и неразумные дети Сокола отказались… во времена отца моего отца и им пришлось покинуть привычные пастбища, Соколята не забыли этого, уверенные в силе своей, пришельцев по слову шамана казнили и головы их отослали в Большое стойбище Зеленых шатров в качестве ответа.

Хан замолчал, а Фома вдруг понял, что произошло дальше, это понимание являлось частью приобретенного опыта и вместе с тем пугало куда более невнятного предчувствия грядущей беды.

— Нет больше в степи Соколов, не придут они на ежегодный праздник Светлой луны, не раскинут сизые шатры, не спляшут танец, не подарят нашим юношам женщин своих и не примут ответного дара. Сотнями и сотнями исчислялись табуны рода Степного Сокола, храбрые воины стерегли их от жадных рук чужаков, прекрасные женщины качали на руках младенцев, а мудрые старики песнями учили именам рода. Никого не осталось, все мужчины, все женщины, старики, даже младенцы двух дней от роду, даже лошади и собаки были уничтожены. Тот гонец был трусом, на коленях вымолившим жизнь. И то, что по велению новых хозяев, он должен объехать все стойбища Степи, рассказывая об участи рода Степного Сокола, служит ему и защитой, и наказанием. Наши законы говорят, что труса надлежит, привязав на спину дикой лошади, отпускать в степь, но я запретил трогать этого человека. Пусть живет, пусть помнит.

Великий Хан вздохнул.

— Не прошло и семи дней, как гонец ускакал в Степь, и в стойбище мое пришли люди. Они были вежливы, почтительны и говорили о том, как важен мир и отвратительна война, но человек слаб и не способен в одиночку остановить песчаную бурю, однако если найдется мудрый правитель, который соберет всех людей под крылом своим, то на пути бури встанут неодолимые стены. Они не хотели воевать с детьми Лунного коня, но предлагали мир и дружбу с тем, чтобы вместе мы стали сильнее.

— И вы…

— Я согласился, мальчик. Я стар, но не настолько стар, чтобы обрекать на смерть и себя, и свой народ. Степь велика, но не бесконечна, как думал отец моего отца, нам некуда уходить… за горами — проклятые земли, за рекой — те, кто поклоняются кресту и не придут на помощь. А за спиной — Кандагар. Человек из рода Степного Сокола сделал свое дело, предупредив о том, чем грозит неповиновение. Не спеши назвать меня трусом, ибо я сам готов принять любую смерть, сколь бы страшное обличье она ни избрала, однако же мой народ должен жить. Тот, кто жив, сумеет или одолеть врага, или уйти, лишь мертвый не сделает ничего. Мы живы, хоть это стоило нам полной руки воинов. Заклад мира, так сказали люди, говорившие о дружбе. Они выбрали молодых и сильных, по одному от каждой большой семьи, но никто не скажет, будто Хан Аты отделался малой кровью, ибо единственный сын мой Ига, и племянник, которого я не раз называл сыном, а Ига — братом, тоже ушли в Стойбище Зеленых Шатров. Я не знаю, вернутся ли они домой, но верю, что ни один из детей Лунного Коня не уронит чести рода.

По знаку хана один из молодых воинов подал круглую чашу, такого же белого цвета, как и все в шатре. Хан кивнул, принимая подношение, чашу он держал обеими руками и пил медленно, мелкими редкими глотками. Фома видел прыгающий кадык на морщинистой шее, и массивные перстни на тонких пальцах.

— Значит, мы зря просили о помощи, — сказал Вальрик.

— Ты молод, княс Вал-рик, ты уже умеешь слушать, однако слышишь пока лишь слова. Ты говорил о каменном замке, который захватили люди Кандагара, и сердце мое печалилось. Ты говорил о том, что вам удалось спастись и что ты желаешь предупредить Шаманов Распятого Бога, чтобы те созвали большую армию, которая смогла бы остановить кандагарцев, и печаль на сердце моем возрастала, ибо война — суть смерть. Я слишком стар, чтобы не ценить сладость жизни. — Хан провел рукой по длинным седым усам, спускавшимся аж до расшитой круглыми камушками ворота рубахи. — Когда ты заговорил о том, как убивал кандагарцев, то демоны мести души моей взвыли, желая кровью отплатить за кровь. Слишком много ее пролито… Я помогу тебе. Я дам лошадей, лучших лошадей из своего табуна, они сильны, быстры и выносливы. Я дам человека, который умеет слушать Степь, он выведет вас к городу на берегу Ланы. Дал бы я и воинов, но большой отряд привлечет ненужное внимание. Разъезды кандагарцев патрулируют степь, но разве можно объять необъятное?

— Благодарю тебя, Великий Хан Аты. — Вальрик поклонился, а за ним и остальные. Фома тоже согнул спину, оскобленным или униженным он себя не ощущал, скорее этот поклон свидетельствовал о глубоком уважении, которое Фома испытывал к старику. Воистину, счастлив народ, живущий под рукой столь мудрого правителя.

— Смотри, Великий Хан Аты, — шаман поднялся со своего места. Затряслись, заплясали лошадиные хвосты и мелкие кости, зазвенело железо на тощих запястьях. — Предупреждал я тебя! Предупреждал! Но ты не внял предупреждению моему. Видать, чужаки, подобно крысам от пожара бегущие, тебе милее родного народа, раз ты так легко идешь против воли тех, кому не так давно клялся в верности и помощь обещал? Только что ты говорил о мудрости. А я спрашиваю: где мудрость твоя Великий Хан? Неужто ослеп ты и не видишь те беды многочисленные, которые призываешь на голову народа своего? Неужто оглох и мольбы мои не в силах достичь разума твоего? Неужто просторы Степи Великой зовут тебя, Великий Хан, и спешишь ты покинуть подлунный мир, но не один, а вместе со всем народом? Не тебя спрашиваю, но тех, кто носит за тобой копье, стережет твои табуны, согревает шатер твой теплом своих сердец. У них спрашиваю: разве нужен нам Хан, который ставит интересы чужаков над интересами народа своего? Разве…

— А разве сыну степи, с которым беседует Лунный конь, не стыдно ползать на брюхе перед демонами? — Спросил Хан Аты подымаясь, и брат его выступил вперед, выставив клинок… хотя Фоме показалось, что сделал он это неохотно, да и острие смотрела не в грудь шаману, а в меховой ковер на полу шатра… наверное, все-таки показалось. Хан же, положив руку на плечо брату, поднялся. — Ты хороший человек, шаман Ай-Улы, но дух твой слаб, поэтому не стану я наказывать тебя за дерзкие слова, за которые, по законам нашим, смерть полагается. Я прощаю тебя, шаман, но повелеваю: отныне и до возвращения полной силы Лунного коня, быть тебе в шатре своем безвыходно, а дабы слабость недозволительная не смутила разум твой, трое воинов из семьи брата моего будут стеречь твое благостное одиночество. Тебя же, княс, прошу забыть услышанное. Сегодня же вы выйдете в степь и, надеюсь, тебе удастся собрать армию достаточную, чтобы разбить войско Кандагара. И когда это случится, то знай, дети Лунного коня придут на поле битвы, чтобы кровью отплатить за кровь. А теперь уходите.

— Ну дает! — не сдержался Селим. — Крут! Почти как Володар-покойник… извини, княже, вырвалось.

— А в челюсть? — совсем не по-княжески отозвался Вальрик.

Остальные заржали, весело, громко, выпуская накопившееся напряжение. Вечером Фома записал:

"Немыслимо благородство Великого Хана, который суть правитель истинный. Невзирая на то, что языческому идолищу поклоняшися, душа его светла и в блаженстве пребываит. И благословение его невыказанное столь же ценно для нас, как и лошади, и проводник, и сведения об опасности, впереди подстерегающей. Надеюсь я, что в день битвы великой между людьми и нежитью зеленокожей, будут на нашей стороне и дети Степи, про которых говорят, что оне — воины славные".

Когда закатившееся за горизонт солнце позволило покинуть убежище, мир окончательно стал таким, к которому я привыкла. Воздух, небо, ветер… что еще нужно для счастья?

— Ты тоже это слышишь? — Рубеус выглядел озадаченным, он пытался игнорировать голоса, но вряд ли получалось.

— Слышу.

Яль робко касается волос, точно боится, что я снова пропаду, и спешно, захлебываясь от радости, рассказывает о том, что в степи нынче жарко, а в табунах почти не рождаются белые жеребята, что чужаки, пришедшие с севера, пытаются подчинить Степь и уже пролили немало крови…

Валь тоже говорит о войне, о том, как стонет земля, израненная снарядами, как умирают отравленные кровью ручьи, как две армии пожирают друг друга в кровавой схватке.

Истер рассказывает о беженцах, о пыли на дорогах, об эпидемиях, забирающих больше жизней, чем сама война, о тех, кто утратил дом и, преисполняясь ненависти ко всему сущему, выходит на охоту.

Анке молчит, но в молчании его я усматриваю недобрый знак. Анке слаб причем настолько, что его присутствие едва-едва ощущается. Это значит… Северный Замок разрушен? Северный Замок стал источником для Безымнянного ветра?

Анке вздохнул, и сердце сжалось от боли.

— Они живые?

— Живые.

— Они… говорят. У них есть имена? — Это скорее утверждение, чем вопрос, но я все равно отвечаю.

— Анке.

Холодная рука касается щеки.

— Яль. Истер. Валь.

Четыре ветра, четыре стороны света, четыре источника нашей силы.

Вслед за уходящей радостью возникает запоздалая мысль, что надо бы поспешить. Горячий Яль тут же с готовностью подставляет спину, он хоть сейчас готов лететь куда угодно, лишь бы быстрее. Рубеус растерян, не буду врать — эта растерянность доставляет мне удовольствие — и Южный ветер, сжалившись над новичком, принимает обличье лошади.

— Красавец, — Меченый с недоверием касается шелковистой шкуры, на этот раз конь молочно-белый, с длинной гривой и хитрющим взглядом. — А ты как?

Жеребцов тут же становится двое. Южный ветер любит шутить.

Эта дикая скачка, больше похожая на полет, вернула мне и силы, и веру в то, что все непременно будет хорошо. Яль скользил по степи, не касаясь призрачными копытами высокой травы, горячий ночной воздух звенел, наполняясь запахами юга. Завтра люди, которым посчастливится пройти по следу Южного ветра, будут долго удивляться следу из резко поседевшего, точно солнцем обожженного ковыля. И возможно скажут, что Лунный конь вновь попытался спуститься на землю.

Россыпью желтых огоньков промелькнуло внизу стойбище. В этот момент, будучи частью Южного ветра, я знала все то, что знал он. Я даже чувствовала тяжелый жар костров, нервное ржание табунов, встревоженных ветром, и будоражащий запах свежей крови.

Яль кружил над стойбищем, не решаясь спуститься на землю, натужно хлопали крылья, а разодранный выстрелами воздух сочился дымом.

Темнота вдруг развалилась, разрезанная узкими полосами света, а на самом краю поляны хищными птицами стояли вертолеты.

Кажется, мы вовремя.

Уйти им не дали. Кто знает, то ли шаману все-таки удалось передать сигнал новым хозяевам степи, то ли это сделал не Ай-Улы, а кто-то другой, в чьей голове зародились сходные мысли и сходные идеи, то ли тангры сами, без посторонней помощи обнаружили беглецов, но не успели степняки привести лошадей, обещанных Великим Ханом, как стремительно темнеющее небо выпустило на волю невиданных чудовищ.

Их было два: длинные рыбьи тела, украшенные огнями, короткие крылья, оскалившиеся оружейными дулами, и ревущий вихрь сверху. Некоторое время звери кружились над стойбищем, пугая лошадей.

— Добычу высматривают, — со знанием дела заметил Морли. — Сейчас или огнем дохнут, или…

— С-сдохнем! — Край попятился.

Договорить он не успел: одно из чудищ, зависнув над белым шатром Великого Хана, выплюнуло струю свинца.

— Уходить надо! — Голос Морли с трудом пробивался сквозь рев машин.

Вальрик почти сразу понял, что это — машины, в них не было ни следа жизни… эмоций… ничего.

— Нельзя. Сверху все видно, любого, кто уйти попытается, снимут. — Знание о свойствах летающих машин появилось из ниоткуда, но Вальрик не удивился, скорее порадовался: очень уж вовремя оно возникло.

Шатер Великого Хана пылал, визжали женщины, плакали дети, безумными тенями метались лошади, а стальные машины продолжали терпеливо описывать круги над стойбищем, больше, правда, не стреляли.

— Ждут, сволочи.

— Господи милосердный, спаси мя грешного, защити и помилуй! — Бормотание Фомы не раздражало, Вальрик даже мысленно повторил молитву, потому что не представлял, как без помощи Господней они одолеют врага столь сильного и умелого.

Наконец машины сели, и в стойбище стразу стало тихо. Люди боялись. Не чудовищных птиц, но тех, кто прилетел сюда в их железной утробе. Люди помнили участь детей Степного Сокола и память эта наполняла сердца таким первобытным ужасом, что сил для сопротивления не оставалось. Они знали и были готовы, и этот чужой, граничащий с безумием страх, парализовывал.

Дальнейшие события развивались стремительно. Всех жителей стойбища согнали в одно испуганное человеческое стадо. Из машин извлекли странные ни на что непохожие штуки, которые заливали стойбище снопами желтого света. Кандагарцев было не так много, человек двадцать, плюс десяток степняков под командованием Ай-Улы, но чудовищные машины, застывшие на краю поляны неподвижными глыбами, подавляли саму мысль о сопротивлении. Вальрик нащупал рукоятки пистолетов, не известно, как поведут себя остальные, но он не собирался умирать просто так.

— Люди! — Заверещал Ай-Улы, поднимая худые руки к небу. — Горе великое пришло в дом наш. Внемлите словам моим, люди!

Шаман кривлялся, шаман плясал, шаман корчился в судорогах, перемежая истошные завывания с проклятиями, которые должны были пасть на голову нечестивого хана Аты, вздумавшего обманом ответить на доброту Небесных Воинов. А Вальрик не мог отвести взгляд от существа, наблюдавшего за ужимками Ай-Улы со смесью пренебрежения и превосходства на таком нечеловеческом лице. Кожа его казалась болезненно серой, низкий лоб, тяжелый подбородок, прижатые уши и узкая прорезь рта — почти точная копия пленника, умершего в пыточной камере Вашингтона. Господи, как давно это было…

Наконец, представление, устроенное шаманом, надоело тангру, он подал знак и Ай-Улы заткнулся. Вальрику это напомнило сцену в шатре: у собаки просто появился новый хозяин.

— Люди степи, — голос тангра скрежетал, как старое железо, — ваш хан, оказав помощь преступникам, сам совершил преступление. Рано или поздно весть об этом дошла бы до нас, и тогда наказание было бы гораздо более суровым, ибо наш закон гласит, что малое неповиновение, выжженное огнем, убивает неповиновение большое. Однако же Ай-Улы, будучи существом разумным, сумел предотвратить беду, сообщив нам…

При этих словах Ай-Улы заработал столько ненавидящих взглядов, что должен был бы сгореть на месте.

— Мы успели вовремя, и посему наказание понес лишь виновный. Однако во имя будущего спокойствия великой Империи Кандагара, я вынужден сделать то, что неприятно мне, и будет столь же неприятно вам. Каждый десятый человек должен быть ликвидирован. Прошу сохранять спокойствие и не оказывать сопротивления, которое лишь усугубит ситуацию и вынудит меня пойти на крайние меры. Мне бы не хотелось уничтожать род Лунного коня полностью, но если кто-нибудь по неосторожности либо злому умыслу причинит вред моим людям, я это сделаю.

В толпе заплакал ребенок, а где-то на краю села печально завыла собака.

Вершина была пологой и дьявольски скользкой, ободранные руки саднило, отчего паскудное настроение достигло крайней степени паскудности. Плевать.

Закрыв глаза, Карл сосредоточился… Ветра, ласковый шепот, голос без слов… сила, энергия, информация… ничего. Тишина. Ветра исчезли. И капризный Яль, и мрачный Анке, и хитрый Валь, и деловитый Истер. Ветра упорно игнорировали Зов. Или просто не слышали? Неужели Аномалия настолько исказила восприятие? Но опять же не известно, какое влияние на структуру Пятна оказали сайвы.

Плохо, конечно: придется идти к границе пешком, а это значит, что ночь можно считать потерянной. Карл ненавидел непредвиденные изменения в планах, и спускаясь вниз по узкой козьей тропе — все не по стенам карабкаться, и без того навоевался — продолжал раздумывать над ситуацией. Пожалуй, дело не в Пятне… ведь связь между ним и Коннован по-прежнему существует, пусть и очень слабая, а если он слышит Коннован, то должен слышать и ветра.

Существовал еще один вариант, крайне неприятный: кто-то, воспользовавшись отсутствием Карла, захватил Орлиное гнездо и оттуда заблокировал биокод, следовательно… следовательно, сюда его отправили просто, чтобы убрать.

А он купился. Как слепой щенок на запах молока.

Тропа петляла и выглядела слишком уж хоженной, Карл с неудовольствием подумал, что так недолго и на патруль нарваться. Вокруг было тихо и на первый взгляд спокойно, но… много ли веры этому кажущемуся спокойствию?

Но тропа какая-то очень уж ровная… все же имеет смысл подняться повыше. Когти привычно заныли, пальцы получили новую порцию царапин, а шипы-кошки на ботинках, впиваясь в скалу, цокали чересчур уж громко. Метрами десятью выше обнаружилась еще одна тропа: узкая, неровная, кое-где перебитая трещинами и поэтому безопасная, здесь пройдет лишь тот, кто в горах родился. Или тот, кому очень надо пройти.

А еще через сотню шагов Карл почувствовал засаду, там, внизу, его ждали. Именно его, потому что нижняя тропа была надежно блокирована двумя пулеметами, при которых стояли тангры. Карл оценил задумку: со стороны тропы засаду заметить было почти невозможно, поскольку два похожих на распахнутые ворота валуна существенно сужали обзор, а дальше валунов пройти ему бы не дали.

Неприятно, зато подтверждает гипотезу о заговоре, Карл даже почувствовал глубокое уважение к тому, кто организовал все это, схема была рискованной, но красивой и весьма эффективной. Или Айша — кольнуло запоздалой обидой и сожалением, или Марек, Давид слишком прямолинеен, чтобы додуматься до такого.

Тангров Карл не тронул, хотя было искушение наказать за наглость, но… пулеметы стояли по разные стороны тропы: тронешь одного, второй непременно успеет нажать на гашетку, а пули в теле — вещь в крайней степени неприятная.

Даже забавно: он прошел буквально в нескольких метрах, а они и не заметили.

Ближе к середине ночи тропа пошла вниз. Если повезет, то сегодня Карл выйдет из пятна и тогда… тогда и будет видно. Действовать придется крайне аккуратно.

Тропа почти исчезла, и пришлось спуститься на первый уровень, остро пахло землей и травами, значит, скоро горы закончатся, и начнется степь, необъятное лысое пространство, на котором невозможно спрятаться, поэтому, несмотря на спешку, дневку Карл устроил в низкой, узкой пещере. Завтра, если Ветра откликнуться на его зов, он с лихвой наверстает упущенное время.

Если откликнутся.

Перед самым рассветом по небу прокатилось эхо пулеметных выстрелов. Надо полагать, кому-то очень не повезло.