Глава 12
Вальрик
На маленькой площадке стояло кресло, выгнутое, вытянутое, блестящее полированной чернотой. Высокие подлокотники, ремни, которые моментально воскресили неприятные воспоминания, и стальное кольцо короны.
Наверное, то, что лежало на кресле, на самом деле не имело ничего общего с короной, но выглядело почти точной копией отцовского венца, правда тот из золота был. Здесь же не сталь, и вообще на металл не похоже, равно как на дерево, стекло или камень. Две дуги, соединенные узлом-суставом, расходятся подобно капкану, демонстрируя неимоверно тонкие иглы. Вальрик прикоснулся к острию одной из них, и на коже моментально вспухла капля крови.
И что с этим делать? Корона и звезда… утерянный драгоценный камень. А почему бы и нет? Тем более, что в суставе имеется отверстие, подходящее по размеру.
Звезда не сопротивлялась, вошла в паз, наполнив иглы-зубы хрустально-синим светом, отчего те казались еще более длинными. И что дальше? Надеть? Самоубийство, но…
Закрыть глаза, собраться с духом, вдох-выдох, как раньше, перед боем. Поднести корону-капкан к голове, так, чтобы звезда над переносицей. Мечтал стать князем, а получилось королем. Иглы проникают под кожу, обжигая скорой болью, которая тут же гаснет, сменяясь почти уютным теплом. Дуги сходятся на затылке, легкий щелчок и сразу же знакомый круговорот… слабость.
На этом кресле не сидят — лежат, не в силах пошевелиться. А в голове шум, поначалу слабый, он нарастает, стремительно, бурно, заполоняя каждый клочок пространства. Голоса, голоса, голоса… сотни, тысячи, миллионы… шепот, говор, крик, все сливается, не разобрать ни слов, ни даже языка, только ненависть.
Господи, сколько же там ненависти. Первый удар ее оглушает, разрывая и выворачивая сознание, второй добивает то, что осталось, а третьего он просто не выдержит. Снять корону и как можно скорее, пока не сгорел в чужой ненависти.
Ждать. Терпеть. Слушать. Пальцами цепляться за скользкие от пота и крови подлокотники кресла, снова и снова запускать останавливающееся сердце и усилием воли проталкивать в легкие воздух.
Разделять голоса… образы… мысли… почему столько черноты, хотя бы каплю света… Джулла… хоть кто-нибудь, чтобы вытащить его из этого потока.
Дышать. Тот же бой, он выдержит, он сумеет, он… не справится, снова не справится, ненависти слишком много… и его собственная тоже там, в этом черно-живом клубке, среди голосов, требующих…
…пусть сдохнет, стерва… приворожила… отняла… отобрала… а говорил, что любит… он любит, верю, это все она, стервозина… Господи, если ты есть, пусть она сдохнет…
… и сегодня же… да, непременно сегодня, а то расскажет, выдаст, опозорит… а если узнает кто? Да нет, не узнают, мы ж тайком… камнем по голове и в чертову яму… Господи, только бы получилось…
… не получилось… рыжий, гад, сдал, точно он, больше некому… стукач чертов, заточку в горло и с концами… разбираться станут, опасно… тогда несчастный случай… из новеньких кого подписать, за полбуханки хлеба, дело-то плевое… ненавижу стукачей…
… и его тоже, Господи, избавь от постылого, не могу больше… ты же сам видишь, что не могу, устала, а ведь в женихах ходил добрый да ласковый… теперь и не глядит в мою сторону, а время-то идет…неужто доживать без любви-то? И бабою не забалуешь, вмиг донесут, а у вдовы житье вольное, сама себе хозяйка… прости, Господи, за грех мой, но не могу больше…
… и меньше тоже… раза в два меньше, а то и в три, отчего это одним сразу и все, а другие всю жизнь горбатится вынуждены? Видите ли у меня земля родит лучше, так что, раз лучше, значит давать меньше надо? Да пусть бы с мое погорбатились, чем чужое считать… а все старостин сын, связался с пришлым, теперече вона… ненавижу… чтоб он…
… умер…не понятно… лежит, лежит и не шевелится… умер… завтра закопают в землю и все? А дальше? Мама говорит, что в небе ангелы, но я не видел. Ворона есть, ангелов нету… и если закапывают в землю, то как он оттуда в небо попадет? Не понимаю. Но хорошо, что он лежит и не шевелится, он злой, и дрался, а теперь я заберу его нож и буду играть, а он пусть лежит под землей… но ведь получается, что если он умер, то и я тоже? И мама? И закопают? Я не хочу под землю, не хочу, не хочу… мама говорит, что Боженька забирает тех, кого любит? Не хочу, чтобы ты меня забрал! Я тебя ненавижу!
Детский крик разрывает пелену всеобщего шепота, и вместо того, чтобы захлебнуться, Вальрик приходит в себя… он тоже ненавидит, их всех и сразу… зачем они живут, заполоняя мир ядом… больно слушать… больно жить с этой тяжестью, содрать чертову корону и… нет. Ответить. Ударом на удар, как учили, болью за боль… ненавистью на ненависть.
Синий свет послушным потоком взрезал черноту. Правильно, вот так, больше и ярче. Всем ответить. Каждому по желаниям его.
Справедливо. Только больно очень, и свет отдается в висках эхом удара, пожирает сознание. Темнота. Покой.
Коннован
Знакомый коридор, свет и застывшее время. Иду вперед, хотя не слишком понимаю, куда и зачем. Просто иду, лямки рюкзака натирают плечо, а рубашка прилипает к вспотевшей спине. К дьяволу все, нужно вернуться и… и что? Мешать? Отвлекать, как сказал Карл. Разумом я понимаю, что он прав, только от этого легче не становится.
— Эй… Тора! Ты где?!
Не слишком рассчитываю на ответ, но она отзывается:
— Я здесь. Хорошо, что ты пришла. Нужно помочь, пойдем.
Идем, она спешит и я тоже ускоряю шаг, почти бежим, странно, Тора маленькая, а у меня все равно не получается догнать ее.
В этом зале вместо потолка живая ночь. Раненая темнота клубится, медленно спускаясь вниз, капли черного воска плавят стены, и отравленный вонью паленой пластмассы дым смешивается с воздухом.
— Он сумел ответить, — Тора смотрит вверх с растерянностью и страхом, честно говоря, и мне самой очень сильно не по себе. Кажется, здесь не так спокойно, как предполагал Карл.
— Те, кто приходил прежде, выключались, я думала и он тоже выключится, а он ответил. Правда, только раз, но если еще… я не могу подняться, больно очень. Барьера больше нету, и я все слышу. Я не хочу это слышать. Не хочу! — Тора кричит, зажимая уши руками. — Тебе нужно туда, ты не слышишь, ты сумеешь подняться… скажи, чтобы перестал!
Тора плачет. Темно-красные слезы, темно-красные дорожки на щеках, темно-красные струйки, вытекающие сквозь пальцы.
— Туда, лестница… вверх… я больше не могу… а ты… ты главное не слушай.
Подниматься? В кипящую разъяренную ночь? Скинуть рюкзак, ножны тоже к чертям собачьим, клинок в руку и вперед, точнее вверх по узким ступенькам, подвешенным на стальные тросы. Лестница змеей обвивает полый цилиндр, вероятно, когда-то служивший шахтой лифта. Лифт бы не помешал, очень уж быстро сползает по стенам чернота. Не успеваю. Даже если бежать, не успеваю. Ночь накрывает с головой, вязкая, плотная, уже не воздух, но еще и не вода, нечто среднее. Забивает нос и горло, пробираясь в легкие. Дышу. И глаза постепенно привыкают к темноте. Не так все и плохо… если не вслушиваться.
Шепот, шепот, шепот… наглый, липкий, отвратительный… главное, не слушать, не поддаваться, закрыть уши… сосредоточиться. Считать ступеньки… одна, две… пять… двадцать три… двадцать семь.
Лестница заканчивается и куда дальше? Впереди в клубящемся облаке слабо мерцают белые огни. С трудом нащупываю дорогу. Узкая тропа ограниченная двумя стальными канатами вместо перил. Знакомо… а шепот становится громче, превращаясь в сплошной гул.
Я иду, считая шаги, как считала ступени. Огни все ближе. И в какой-то момент ночь отступает, от резкой смены освещения ненадолго слепну.
Площадка в четыре квадратных метра. Темнота снаружи, точно сдерживаемая невидимым барьером. Низкое кресло и человек. То ли спит, то ли сознание потерял, то ли умер… нет, кажется, дышит, кожа теплая и на запястье прощупывается пульс. Лицо в крови, из носа, из ушей, из-под серо-стального обруча на голове, в центре которого синим пламенем полыхает звезда.
Тора просила помочь, сказать, чтобы человек перестал, но как сказать, если он не слышит. Нужно снять эту чертову корону, чем бы она ни была на самом деле. Но стоило прикоснуться к обручу, как скользкие от крови пальцы перехватили руку.
— Не надо, — он открыл глаза, полуслепые, расчерченные красными молниями лопнувших сосудов. — Это ты? Ты снова пришла спасти меня?
Рубеус
Затянувшееся ожидание, часы и нарочито медленно движение стрелок. Молчание. Говорить больше не о чем, а сидеть в тишине тошно. Но уже скоро, совсем скоро.
— Знаешь, — Карл сидел с закрытыми глазами. — Ты, конечно, не подарок, псих, социопат, параноик и просто запутавшийся между моралью и аморальностью сукин сын, но ты мне нравишься. Хорошо, что не пришлось убивать тебя.
— Одного понять не могу, зачем ты со мной возился?
Разговор обещал затронуть интересные темы. Жаль, что камина нет, в Саммуш-ун приятно было сидеть у камина. Карл некоторое время молчал, обдумывая ответ.
— Ну… со временем жить становится скучно. Все то же самое, день за днем… замок, граница, которая в то время и не нужна была… деревни, мелкие проблемы… обыденные. И представь себе, просыпаешься однажды с пониманием того, что уже все. Конец. Не жизни, а тому, чего ты можешь в ней достигнуть. Потолок. Твоя личная планка, через которую не перепрыгнуть. И даже Проект… думаешь, нельзя было начать на сто или двести лет раньше? Можно, только мне было все равно, а Марек не торопился.
— А я причем?
— Не при чем, наверное. Понимаешь, война — это тоже работа, которая отличается лишь тем, что количество обыденных проблем возрастает в разы, но при всем этом потолок не исчезает. Более того, становится хуже. Итак, скука и потолок. Два фактора, здорово мешающие нормальной жизни. А в результате либо существование по инерции, либо поиск иного увлечения. Физика с математикой меня не привлекают, гуманитарные науки тоже, а вот психология оказалась довольно любопытной областью, причем не столько в плане изучения, сколько в плане влияния на чужую психику.
— На мою, что ли?
Пальцы выбивают барабанную дробь по подлокотникам, запрокинутая голова упирается в спинку стула, локти прижаты. Поза выглядит неудобной, но менять Карл не спешит.
— В том числе. Любопытный материал, любопытный эксперимент. Результаты тоже… любопытные. Надеюсь, не в обиде?
— Ну что ты, как можно.
Карл рассмеялся а, отсмеявшись, заметил:
— У тебя даже чувство юмора появилось. Кстати, здорово помогает жить, это так, в качестве последнего совета. Черт, ненавижу ждать… на что спорим, Марек попытается договориться?
— Как обычно. Желание.
— Идет. — Карл сложил руки на груди. — Слушай, там коньяк еще остался?
Карл проиграл, Марек не стал договариваться, он ударил сразу, с ходу. Горячая волна смела стену и, докатившись до башен, отпрянула, сплавляя зеленые камни в сплошную пышущую жаром плиту. Хельмсдорф вздрогнул и протяжно застонал.
— Демонстрация силы, — спокойно отметил Карл. — А следом будет разговор.
— Но сначала удар. С тебя причитается.
Кровь бурлила в предвкушении боя, не страхом или ненавистью — желанием убить. Черт, следует успокоиться, предстоит даже не Ата-Кару, а кое-что гораздо более серьезное.
Марек сидел на уцелевшей чудесным образом лавочке. Все та же потертая куртка, бурые пятна на рубашке, серая грязь на брюках, спутанные волосы и впавшие щеки. Вид совершенно больной и вместе с тем сумасшедший.
— Ничего, что я без приглашения? — Марек поднялся, правда тут же, сел обратно, движения у него дерганые, неуверенные. — Извините, я уж лучше посижу, если вы, конечно, не против. Устал.
— Ну да, столько работать. Марек, к чему все это? — Карл осторожно ступал по остывающим камням. — Ты ж воевать пришел, а не разговаривать.
— Ну почему же? Повоевать мы успеем. А вообще я не с тобой поговорить хочу. Эй, Хранитель, у тебя хватит духу подойти поближе, или так и будем орать через весь двор?
— Хватит.
Жар проникает сквозь подошвы ботинок. Тогда, в ущелье, был холод, а здесь тепло… интересно, а на что похож удар Восточного ветра? Или нет, лучше не знать. Рубеус остановился в трех шагах от лавки.
— Ну, не совсем то, чего я ожидал, но тоже неплохо. — Марек все-таки поднялся. — Ты убил?
— Я.
— А зачем? Из-за девчонки? Ну и как, стоила она грядущих неприятностей? Из-за ерунды убить другого Хранителя, открыть границу, даже две границы… сколько людей погибло? А все потому, что два самца не поделили самку. Бред.
— Ты об этом поговорить хотел?
Чувство вины было несвоевременным. Какого черта, он сделал то, что должен был сделать.
— Да нет, не об этом, а о том, что дальше делать будем, — наклонившись, Марек пощупал землю. — Горячая. Хоть раз прогрелась, а то эта вечная зима меня достала. Я не хочу убивать тебя, Хранитель, но цена в данном случае одна: жизнь за жизнь.
— И только? Это хоть сейчас.
— Быстрый ты, однако. Молодой. Твоя жизнь мне еще нужна, поэтому на выбор, или девчонку, или вон его…
Карл фыркнул, демонстрируя отношение и к Диктатору, и к его предложению.
— Ну, так что? — Поинтересовался Марек. — Прежде, чем отказываться, подумай.
— Спасибо, но предложение неприемлемо.
— Преданность дорогого стоит, правда, Карл? Создание не способно уничтожить создателя, до чего знакомо и до чего глупо. Думаешь Дьявол восстал против Бога потому что завидовал, как считают там, внизу? Нет, не в зависти дело, а в том, что он хотел жить сам, без оглядки на благодарность! — последние слова Марек выкрикнул и тут же, точно стыдясь этого проявления эмоций, холодно заметил: — Подумай еще раз, Хранитель, и не спеши с ответом… мне и вправду не хочется тебя убивать, ты…
В воздухе, заглушая слова Диктатора, разлился тягучий звук, то ли стон, то ли вздох. Он длился бесконечно долго, нарастая, точно лавина, и выше, тоньше, через колокольный звон к крику разлетающегося брызгами стекла… невозможно слышать, слушать… стоять… жить. А потом звук исчез, и наступившая в один момент тишина была столь же тягостно-невыносима, как сам крик.
— Это то, о чем я подумал?
Тихо спросил Марек, с видимым усилием отнимая ладони от ушей. По шее полупрозрачным жемчугом катились капли крови.
Рубеус не знал, что ответить, он вообще не знал, сохранил ли способность говорить. Шевелиться. Черт, нужно встать. Он не заметил, как оказался на земле, и уши болят. Да все тело болит. Марек подал руку, помогая подняться.
— Карл, ты помнишь. Это Молот?
— Да, — Карл встал сам, опираясь на дверной косяк. — Поздравляю, господа, теперь с полной уверенностью можно сказать, что Молот Тора найден.
И сплюнув под ноги, вице-диктатор добавил.
— До волны у нас минут пятнадцать. Предлагаю на время забыть о разногласиях.
— Согласен, — Марек руками вытирал идущую из ушей кровь, а она все не останавливалась, видно было, что данное обстоятельство весьма раздражало Диктатора. — Цепь? Мертвый ветер, ваша подкачка до максимума…
— Смысл? Мы не знаем, откуда пойдет волна, — возразил Карл. — Да и вряд ли это остановит.
— Зато ослабит. Я изучал, пытался понять, что это было. В прошлый раз волна имела форму кольца, значит, есть шанс, что и сейчас ожидается примерно то же. Разрыв в одной точке приведет к дестабилизации всей структуры и частичному саморазрушению, что ослабит силу удара. И решать нужно сейчас.
Марек указал на стремительно изменяющееся небо. Черное покрывало ночи загоралось бледно-лиловыми трещинами молний, луна расплывалась облаком тумана, а звезды исчезали одна за одной, будто проваливались в те самые возникающие прямо на глазах трещины.
— Вы со мной? Х-хранители, — Марек улыбался, нервно и весело, будто речь не шла о катастрофе. И Карл мрачно ответил.
— С тобой, черт бы тебя подрал. Рубеус, запоминай, что делать… и постарайся ничего не перепутать.
Марек хмыкнул и, стащив куртку, бросил ее на скамью.
— Ну, господа, Рагнарёк наступил… будет…
Фома
Больно. Раньше он и предположить не мог, что боль бывает настолько разной и настолько сильной. Терпеть, считать минуты, думая о смерти, как о недостижимом и прекрасном, терять в сознание и тут же снова возвращаться в боль.
Мика не позволяла надолго ускользать в спасительное беспамятство, когда становилось совсем плохо, она подключала аппаратуру, но лишь для того, чтобы спустя полчаса снова выключить. Мике нравилось наблюдать за агонией.
— Ты милый. Нет, честно милый. Для человека. — Она заботливо вытирала кровь и пот, поила водой и разговаривала, когда боль утихала настолько, что Фома мог слышать и отвечать. — Но людям не место в Замках. Разве что прислуга, но ты не был прислугой…
— Зачем тебе… это?
— Ты был свидетелем моего унижения. Ты смеялся надо мной, обсуждал, наверное, сплетничал… а я буду свидетелем твоей смерти. Все честно. Ты только быстро не умирай. Тебе больно? Расскажи, какая она, боль?
Разная. На радугу похожа, синий лед на кончиках пальцев, прикоснись и разлетятся вдребезги. Красный огонь в мышцах, зеленый яд в крови, и желтый — в легких. Цветов много, они яркие и разрывают тело, воюя за каждый не разукрашенный болью участок.
— Бедный. Совсем плох. — Мика вставляет иглу в вену, позволяя туману чуть-чуть ослабить мучения. — Что же он не убил тебя, когда уходил? Или Карл и вправду так сентиментален, как говорят?
— Н-не знаю.
— Не знаешь. Никто не знает. И не узнает. Марек их убьет. Сначала стравит между собой, а потом убьет. Я предупреждала Рубеуса, предлагала вариант… кому другому и слова ни сказала бы — каждый выживает, как умеет. А его я любила.
— Это не любовь, — Фома подумал, что может быть, если она достаточно разозлиться, то убьет. — Это жадность.
— Пусть так, — согласилась Мика. — Жадность… неплохое определение, человек. Честнее, откровеннее, понятнее, а любовь придумали вы, чтобы оправдать собственные слабости. Я не хочу быть слабой и подставляться под чужие удары. Лучше бить самой, на упреждение… и не говори, что тебе меня жаль, что я просто не сумела переступить через свою ненависть. Слышала уже. И знаешь, чего не понимаю?
— Чего? — послушно спросил Фома. Лекарство почти полностью уняло боль, но если Мика сейчас вспомнит, отвлечется от беседы и вынет иглу, боль вернется.
— Почему я должна переступать? Прощать кого-то? Забывать о том, как жила и кем была? Проявлять милосердие, не ожидая ничего в ответ? Принципы самоубийцы. У выживания другие…
Мягкий звон просачивался сквозь толстые стены Саммуш-ун, сначала успокаивающе-ласковый, он нарастал с каждой секундой, заполоняя все пространство. Выше, выше, тоньше, до огненной иглы в ушах, до крови в горле, и темноты… накрыла, укутала… успокоила.
