Глава 13
Рубеус
Это походило на убийство, медленное и жестокое, Мертвый ветер охотно пожирал энергию, расправляя крылья, Анке слабел. Он не оказывал сопротивления, доверяя тому, кому привык верить, и оттого было тошно втройне. А потом пришла волна, и стало не до жалости: лишь бы выжить, выстоять, не позволить пройти дальше… этому не было названия. Сила против силы. Стена. Равновесие. Минута вечности, мгновенье тишины, четкие линии, яркие краски, словно специально для того, чтобы запомнить. Последние капли энергии, уже не Северного ветра, а своей собственной. Холод. Жажда. Смерть.
Взрыв.
Темнота собирала тени, смутные, расплывчатые, обожженные искусственным солнцем. Их движение вызывало боль и тошноту. Горячий камень. Рот полон крови, кажется, пары зубов не хватает, и со зрением что-то не то.
И с замком. Хельмсдорфа больше не существовало. Уцелела лишь одна из башен и часть двора.
— Жив? — Карл сидел, прислонившись к камню. — Поздравляю.
— Получилось?
Подняться на ноги не вышло, поэтому Рубеус последовал примеру Карла: сел, прислонившись к обугленному камню, стараясь не думать о том, чем это раньше было.
— В какой-то мере. Наверное. Волна пошла, но не сплошная, поэтому… — вице-диктатор облизал губы. — Будут разрушения, но без… глобального. Если… во второй раз… не ударит…
Карл закашлялся, резко, долго, почти складываясь от кашля пополам. Похоже, ему крепко досталось.
— А где Марек?
— Без понятия. Думаю… в аду. — Вице-диктатор поднял руку, демонстрируя пистолет. — Обидно… умирать… когда враг… выживает. Он, сука, специально… все вытянул… до капли… чтобы я сдох… получилось… только и у меня тоже. Пуля в голову… пока не очнулся…
Силы возвращались. Хватило на то, чтобы на четвереньках доползти до Карла. Тот, выронив пистолет, пробормотал:
— А мораль… засунь себе… в задницу. Я победил.
— Победил.
Карл улыбнулся и, облизав губы, сказал:
— Тебя тоже хотел… был бы у самого шанс выкарабкаться, ты бы не очнулся, а так… смысла нет… Марек — другое… старые счеты… так что, живи… Х-хранитель. — Карл начал заваливаться на бок, Рубеус едва успел подхватить его.
— Подожди, там аптечка должна быть… или еще что-нибудь.
Мысль о том, что вице-диктатор может просто взять и умереть, казалась почти кощунственной.
— Сиди… не поможет. Изнутри выжгло. И с головой что-то… посмотри… здесь.
Содранная кожа, слипшиеся волосы, серый осколок, каменной иглой пробивший череп, чтобы выйти чуть повыше виска. Карл на сообщение отреагировал спокойно, даже попытался плечами пожать.
— Случайность… блядская случайность. Не трогай, хуже будет… Саммуш-ун проверишь… хороший замок… Люту отдай, толковый… если жив еще. И там на северо-востоке… деревня… мальчишку найди… Дэка… интересный… случай.
— Эксперимент?
— Эк… сперимент, — подтвердил Карл. — П-присмотри. А жалость свою… туда же, куда и мораль…
Карл прожил еще час. Не то, чтобы он и вправду надеялся выжить, скорее уж врожденное упрямство не позволяло уйти без боя. Диктатора Рубеус нашел на краю площадки. Судя по виду Карл всадил в давнего врага полную обойму.
На черном небе медленно и робко, словно не до конца готовые поверить в тишину, проявлялись звезды. Анке доверчиво коснулся ладони… жив… хоть кто-то еще жив.
Фома
Он очнулся в темноте. Боли почти не было, и того чудовищно-высокого, разрушающего звука. Спертый воздух, запах каменной пыли и ощущение случившейся катастрофы.
— Ты жив, человек?
Мика наклонилась близко-близко. Резкий запах духов, мягкое дыхание, легкое прикосновение волос к коже.
— Ты жив, — на этот раз утвердительно. — Хорошо, что ты жив. А нас засыпало. Замок рухнул, и нас с тобой засыпало в этом подвале. Совсем засыпало, понимаешь?! Это конец и… мне страшно.
— Не бойся, — найти ее ладонь, разжать стиснутый кулак, стараясь не порезаться о когти. — Самое страшное уже закончилось, а завал… раскопают.
— И все-таки ты не понимаешь?! Несколько десятков тонн камня… и без помощи ветра… и после удара молота… кому будет дело до замка? Лет через сто, двести… я столько не протяну… я не хочу умирать, — Мика плакала. В темноте не видно ее лица, но Фома слышал всхлипы, и ладонь в его руке отзывалась дрожью. — Скажи, что я не умру.
— Не умрешь.
— Обман. Но все равно спасибо. Насколько здесь воздуха? День? Два? Ты раньше уйдешь, а я останусь, тут, одна и… — она всхлипывает совершенно по-детски. — Еще неделю если в сон уйти, но потом все равно смерть… или задохнусь, или от жажды… даже не знаю, от которой из них быстрее. Я не хочу снова в чулан…
У нее мягкие волосы и холодные губы.
— Не надо, — Фома отстранился.
— Я недостаточно красива, человек? — она обиделась, ощетинившись привычной злостью. И руку его не просто оттолкнула, а вывернула так, что кости затрещали.
— Ты очень красива. Просто это неправильно.
— Почему? Ты скоро умрешь, час, два… аппаратура не работает, значит, даже если захочу, не сумею помочь. Или у тебя не осталось сил? Бедный, — пальцы разжимаются, становятся ласковыми, ручными и даже когти царапают кожу нежно.
— Знаешь, я очень боюсь оставаться одна… и темноты. Не ночи, а именно такой вот темноты, когда нет ни света, ни надежды выбраться. Сейчас ты здесь и не страшно, а когда умрешь, что мне делать?
Она легла рядом, обнимая и позволяя обнять себя.
— Ты не умирай пока, хорошо?
— Не умру.
— А когда умрешь, я вместе с тобой. У меня есть пистолет, заряженный… к виску и нажать на спусковой крючок. Только смерти я боюсь почти также, как темноты. Это наказание, да?
— Нет. За что тебя наказывать?
Лежать в темноте было… странно. Мика больше не плакала, дышала ровно и спокойно.
— Ты чудной. Я тебе боль, а ты утешаешь… не понимаю. А поцелуй меня, пожалуйста. На прощанье, чтобы не одна. Ненавижу одиночество.
Поцелуй получился с привкусом крови, солоновато-горький и неправильный, как сама эта ситуация.
— Спасибо, человек, — Мика нежно коснулась губами щеки. — Прости, но я действительно не люблю одиночество…
Яркая вспышка огня и запах пороха… снова тишина. Ожидание. Шприц, оставленный Карлом, где-то в темноте, вряд ли получится найти. Зато Микин пистолет рядом, не выронила даже после смерти.
Уложить ее на кровать, прикрыв одеялом, и самому лечь рядом. Ждать. Быть может, думать о том, что не успел написать… или сделать. Если повезет, смерть явится раньше боли.
Вальрик
Он не помнил, как выплыл из этого бурлящего моря ненависти, как отбросил, отодвинул… выжил. Снова выжил, в очередной раз. Ее присутствие — растерянность и немного страха — Вальрик ощутил еще там, в темноте, а прикосновение холодных пальцев к руке определило точку возврата, позволив разделить два мира. Тот, в котором он умирал, захлебываясь чужой ненавистью, и тот, в котором существовал физически.
— Здравствуй, князь, — Коннован помогла сесть, и зачем-то долго вытирала лицо, Вальрик не сопротивлялся, прикосновения холодных ладоней да-ори успокаивали. — Опять влип в историю? Эта штука снимается?
— Наверное. Только не надо, я еще не закончил.
Еще осталась чернота. Выжечь всю, до капли и тогда можно будет отдохнуть.
— Ты уже и так натворил, — Коннован улыбается, а в глазах слезы. Странно, неужели и да-ори умеют плакать. — Что ты с собою сделал, глупый мальчишка?
— Не знаю, тварь.
Теперь от нее пахнет беспокойством. Только верить нельзя. Никому нельзя верить. Все предавали и она тоже… раньше, сейчас или в будущем. Это неизбежно.
Вальрик закрыл глаза, сейчас, он немного отдохнет, соберет остаток сил и доделает начатое. Коннован поняла и, присев рядом, попросила:
— Не надо.
— Почему?
— Мир умрет. — Она опасно близко, и с оружием… но Вальрику все равно. Он не боится смерти, в ней нет смысла, равно как и в жизни. Но разговаривать интересно, Коннован ведь оттуда, из прошлого, где он пытался что-то найти, ради чего-то жить… существовать. Может быть, она расскажет, ради чего. А мир… какая разница, сколько он просуществует, минутой меньше, минутой больше. Все решено.
Никто не уйдет от расплаты.
— А зачем ему жить? Ради чего?
— Просто дай шанс.
— Солнца нет. Холодно. Тебе не холодно?
— Нет.
— А мне холодно, и темно. Смысла нет. Мир… он жестокий. Даже когда боли не ощущаешь, люди все равно находят способ причинить.
Говорить приходится медленно, тщательно выговаривая каждый звук. Коннован слушает, а на куртке кровь, и руки в крови, красная, значит, человеческая, у да-ори кровь другого цвета…
— Они все ненавидят друг друга. Дети, старики, женщины, мужчины, люди и нелюди. Они похожи друг на друга в этой своей ненависти. Но сходства не видят, прячутся за законами, обычаями, правилами лишь бы оправдать боль, которую причиняют другим. Молятся, мечтая попасть в рай, и не замечают, что живут в аду. Так стоит ли его продолжать? Один удар и ничего не останется, ни ненависти, ни боли, ни страха…
— Ни жизни, — Коннован протягивает руку. — Дай мне это, Вальрик.
— Нет. Я сам решу.
— Сразу за всех?
— А почему нет? Ты боишься?
— Умереть? Нет. Жить страшнее, — Коннован кладет клинок на колени. Предупреждение? Если не остановится, то она его убьет? И ведь получится, у него едва-едва хватает сил, чтобы сидеть, а чертово кресло скользкое. И лечь бы, содрать венец, чтобы ничего не слышать, просто отдохнуть, хотя бы пять минут покоя.
— Но ты ведь не бог, чтобы… подумай, разве только темнота? Разве не было ничего, за что стоило бы простить? Дать шанс другим? И себе?
— И сколько было этих шансов? Ты лучше меня знаешь. Война, война, война… опять война… раньше и сейчас, и потом тоже. Я устал, Конни. В людях нет ничего, кроме ненависти. Стоишь на арене, а они давят, давят… жадные до крови, но трусливые. Слышишь их и сходишь с ума, в темноту ныряешь. Ненавижу темноту и еще серый, там было много серого, вроде как все равны, а на самом деле сволочи. Равные сволочи. Она была как солнце. Отобрали. Убили. Сказали, будет шанс рассчитаться, честный бой, и обманули.
— И поэтому ты считаешь, что в праве судить?
— А почему нет? Я ведь такой же, кровь от крови, дух от духа… по подсудимым и судья.
Она качает головой, не соглашается. Интересно, Коннован тоже умрет? Скорее всего. Жаль, она не заслужила смерти, в ней нет ненависти, но и света тоже не видно.
Понимание было внезапным.
Он просто не видит свет!
Слепой, барахтается в темноте, считая, что она и есть мир. А если ошибка? Если дело совсем не в мире, а в том, что он, Вальрик, просто не способен видеть ничего, кроме боли?!
Сломали? Там, в лаборатории, когда копались в черепе, или еще раньше, в белом-белом коридоре, когда он тупо шел вперед, пытаясь выжить. Или когда Джулла умерла? А может еще раньше? Когда на арену выходил, дурея от крови. Заразился ненавистью, как болезнью.
Нельзя ошибиться, а думать не выходит. Венец чересчур тяжелый… снять, хотя бы ненадолго. Не получается, иглы-зубы вросли в череп, а темнота снова клубиться, подступая ближе, и шепот, шепот… не слушать, не вслушиваться, не позволить одурманить себя.
Решай, Князь мира! Они ждут.
— Сними это, пожалуйста, Конни. Сними с меня это!
Не выходит. Правильно, нельзя быть Богом ненадолго, судья должен решить… но что решать, когда так больно.
— Тихо, все будет хорошо, князь. — Коннован обнимает, укладывает на кресло. — Скорее всего, ты сам должен. У тебя получится.
Должен. Только он не знает, что делать. Ее ладони сжимают руку, ее шепот успокаивает. Не так страшно. Закрыть глаза. Снять барьер, шагнуть навстречу. Первый шаг всегда сложно. А дальше?
Пить, глоток за глотком, содрогаясь от горечи. Невидимый яд сжигает изнутри. Еще немного. И еще. Ни тени не оставить на свободе. Все верно, тьма к темноте, ненависть к ненависти… быть может миру станет немного легче.
Видишь, кто бы ты ни был, приведший сюда. Чаша твоя пуста отныне.
Вальрик справился.
— Получилось, — ее голос возвращает. Открывать глаза тяжело. Дышать тяжело. Жить тяжело. То, что внутри, душит, пытаясь выбраться на свободу.
— Сейчас, я попробую снять эту штуку, и мы вернемся домой…
— Нет. Ты… должна… убить… так надо.
Коннован понимает с полуслова. Да, она и раньше была понятливой.
— Посмотри мне в глаза, Вальрик.
Лиловые. Раньше черными были. Длинные ресницы, почти как у Джуллы, только белые. Прозрачная слеза скользит по щеке. Медленно. Мир остановился.
— Извини, — шепчет Коннован и следом за словами приходит боль. Снова боль, на сей раз мягкая, успокаивающая, унимающая черноту внутри. Щелчок, и синяя звезда срывается в полет лишь для того, чтобы вонзить иглы в белую ладонь. И успокаивается, гаснет, обернувшись разноцветным мячом.
— Прости меня, пожалуйста.
Слова проникают сквозь боль, как кровь сквозь пальцы. Много… почему так много крови? Полукруглая гарда, длинная рукоять, а лезвия не видно. И тело немеет, это потому что сердце стало. Нужно вынуть. Руки в крови, скользят. Неудобно. И слабость непонятная.
— Помоги. Пожалуйста.
Коннован молча вытаскивает саблю. Но все равно больно, с каждой секундой все больнее. Мир кружится. Летит вниз.
Жесткий пол и ласковые руки, утешают, успокаивают, прогоняют боль, дарят солнце. Снова тепло и снова счастье. Длинные светлые волосы и черно-карие глаза, тень на щеке, песчинка в уголке рта. Улыбается. В ее улыбке потерянный свет.
— Спасибо…
Коннован
Ненавижу себя. Он умирал долго, медленно, хотя совсем не цеплялся за жизнь. Треклятый обруч раскрылся почти сразу, лежит на полу, скалится окровавленными зубами. И темнота исчезла, оставив после себя оплавленные стены зала и обыкновенную ночь за стеклянным потолком.
А Вальрик успел понять, что у него получилось? Наверное, иначе откуда улыбка? Закрыть глаза, стереть кровь с лица и отделаться от ощущения сотворенного предательства.
— Ты все сделала правильно, — Тора с опаской ступила на край платформы, посмотрела вверх, потом вниз.
— Теперь спокойно. Нету темноты и голосов тоже нету. Слушать не больно, — наклонившись, она потрогала кровяную лужу, затем вытерла пальцы о пол. Пять параллельных полос свежими шрамами расчертили серо-зеленую поверхность.
— Я могла попробовать вытащить его. Помочь. А вместо этого убила.
— Не могла, он сломался. Вот здесь, — Тора коснулась виска. — Запутался. Зато теперь тихо. И не больно.
— Не больно.
Мертвым больно не бывает, они вообще ничего не чувствуют, тогда какого черта мне настолько плохо? И он смотрит так… с упреком, что ли. А еще спасибо сказал. За что спасибо, за смерть?
Сколько ему? Двадцать два? Двадцать три? Мало, даже по человеческим меркам. Острые скулы, жесткая щетина и длинная царапина на виске, сухие чешуйки спекшейся крови и целая лужа свежей. От запаха этой крови меня мутит.
— Если хочешь, я включу его, — предлагает Тора. — Тогда ты не будешь плакать.
— Я не плачу. Это так… в глаз попало.
Вытираю слезы.
— Так включить? — Интересуется она, подбрасывая мячик вверх. Сине-красно-желтый шар на мгновенье зависает под потолком, потом послушно, медленно опускается в детские ладошки. Включить — это значит как внизу? Еще одна игрушка, только не для Торы, а для меня? Ну уж нет, Вальрик не заслужил такого.
— Сейчас получится иначе. Смотри, я поймала. Они плохо включались, потому что тогда я не умела ловить, а теперь поймала. Правда, оно немного поломалось, но потому что хрупкое.
«Оно» и вправду хрупкое. Белый клубок тумана на ладонях Торы.
— Когда выключился, улетело, — объясняет она. — Держи. Думаю, если с этим включить, то будет как раньше. Или почти как раньше.
Теплый. Чуть вздрагивает в такт биению невидимого сердца. Страшно. Нити такие тонкие, и… шанс. Исправить, вернуть, переиграть.
— Давай, решай, — Тора дергает себя за косичку.
Решать за кого-то сложно.
— Или возвращайся, пока можно. Но лучше останься здесь, будем чай пить. С ним тебе не будет так скучно. Ну так что ты решила?
— Сделай мне дверь.
— Там не получится, если включить, то только здесь, — предупреждает Тора. — Там оно улетит и насовсем.
— Хорошо. Сделай дверь. Пожалуйста.
Не было двери, был момент перехода, оставшийся в памяти резкой вспышкой света. И равнина, светло-серая, гладкая, точно залитая стеклом. Над редкими трещинами вился серый пух пепла, а обломанная с одного края луна скользила по стеклянным волнам.
Белая капля на ладони стремительно таяла. Пусть уходит, я не желала ему зла. Я просто хотела, чтобы у этого мира появился еще один шанс.
— Ты же понимаешь, что там, на базе, не было бы настоящей жизни? Еще одна тюрьма без надежды на побег. А тут… если есть душа, то должно быть место, куда она уходит. И если мир заслужил право на жизнь, то вы с ней непременно встретитесь.
До чего патетично. И до чего глупо разговаривать с куском тумана. Ласковая лапа Ветра взъерошила волосы. Нужно возвращаться. Если здесь есть куда вернуться.
Рубеус сидел на камне. Из восьми башен Хельмсдорфа уцелела лишь одна, выпиравшая из руин обломком гнилого зуба. Анке, стряхнув меня со спины, взобрался на развалины и, расправив крылья, заслонил черно-бархатное небо. Он какой-то иной, чем раньше.
— Долго я… — спрашивать о том, что здесь было, страшно. Рассказывать о том, что случилось со мной, тошно.
— Неделю. Коннован, тебя не было целую чертову неделю.
— Прости.
На его волосах каменная пыль, а во взгляде смертельная усталость. Прикоснуться, разгладить морщинки, которых прежде не было… но все, на что хватает смелости — сесть рядом. Плечо к плечу… соратники… не хочу так, а как по-другому не знаю.
— Я боялся, что ты не вернешься. — Он нарочно на меня не смотрит. — Все гадал, выжила или нет. И не знал, где искать. И ни о чем другом думать не мог… Замков не осталось. Ни одного. — Рубеус подбросил на ладони обугленный камень. — Всего-то и понадобилось, что один удар… Орлиное гнездо, Саммуш-ун, Западный Дворец и Хельмсдорф… в осколки. Как игрушечные. Замков нет, а Ветра живы… это неправильно. Империи больше нет, и Святого княжества… ничего не осталось. Почти все крупные города… чем больше, тем сильнее разрушения. А деревни почти не тронуло. Зато линию фронта выжгло. Никого живого.
И все-таки не выдерживаю, обнимаю.
— Еще немного и я бы умер, — тихо сказал Рубеус. От него пахнет кровью и дымом, но какая разница, мне все равно, лишь бы рядом. — А еще я ни черта не понимаю в этом мире. Он совсем не такой, как раньше.
Мелкий снег осколками сбитых звезд посыпался вниз. Не такой… возможно. Главное, чтобы ненависти чуть меньше, чем в прежнем, чтобы спустя годы не пришлось платить за еще один шанс.
Поваленные, сваленные бурей деревья.
Назад: Глава 12
На главную: Предисловие
