Глава 11
Вальрик
Снова зал. Стеклянный потолок и нервозная, переливающаяся многими оттенками темнота. То лиловая, то черная, то нежно-синяя, будто вот-вот растает, выпуская на волю солнца, и снова черная. Смотреть на эти переливы неприятно, моментально начинает кружиться голова.
Под стеклянным куполом та же растянувшаяся агония: пятна крови на полу, отпечаток ботинка, скомканная салфетка под стулом. На серых панелях созвездия огней, синие, желтые и красные… почти все красные. Тревожно.
В центре зала стеклянная труба и витая лестница, уходящая куда-то вверх, где в черно-лиловых переливах неба тускло поблескивала стальная паутина.
— Туда, — Тора указала на ступеньки. — Лифт не работает, но нужно наверх, там первый пост и… лучше слышно. Только я тебя здесь подожду.
— Почему?
— Больно слушать, как они все… даже через границу больно, а ты снимешь, — в словах Торы послушался упрек. — Зачем тебе туда?
Вальрик посадил Тору на кресло, серо-черная обивка, высокая круглая спинка и широкие подлокотники, обтянутые материей. Кресло чересчур велико для нее, и Тора выглядит совсем уж ребенком. Поправила съехавший носок, разгладила складки на подоле платья и только после этого сказала:
— Ты все сам поймешь, нужно только подняться, сесть и слушать.
— Долго?
— Как сумеешь. Они и здесь злые, но когда мало, то интересно, а там, извне, их много… наверное, как раньше, когда барьера не было, только я не знаю, кто их слушал. Я бы не смогла. И ты не сможешь. На.
В руках Торы появился мяч.
— Возьми.
Горячий и неимоверно тяжелый, с трудом получается удержать в руках, и на мяч не похож, скорее на звезду, раскаленную, ощетинившуюся синими лучами.
— Ты ведь оружие искал, — ответила Тора. — Бери. Только аккуратнее, оно нежное. И боли не любит.
— А как…
— Понятия не имею. — Тора соскользнула с кресла и, дернув себя за косичку, извиняющимся тоном произнесла. — Это наверху быть нужно, а я не могу.
Ступеньки чуть проседали под ногами, и поначалу Вальрику казалось, что нити, поддерживающие конструкцию, не выдержат его веса, и вся лестница рассыплется рваным ожерельем. Но ничего не происходило, виток за витком, для верности прижимаясь локтем к холодному стеклу цилиндра.
Звезда почти остыла. На руке следами прикосновения лучей остались пузыри ожогов и царапины. Правильно, любому оружию нужна кровь. Хотя, какое это оружие, синий сгусток света, который с каждым шагом теряет вес, того и гляди взлетит с ладони к бурлящему чернотой небу.
Осталось немного, тонкие нити паутины разлетались, разрастались, трансформируясь в воздушные мосты-галереи, и Вальрик остановился перевести дыхание.
— Раз, два, три, четыре, пять… — голос тонул в тишине, а зал — в сумраке. Сверху не рассмотреть, ждет ли его Тора или исчезла. Вернуться? Или дойти до конца.
Мост качнулся под ногами. А дальше куда? Вперед, к подсвеченной белыми огнями площадке.
Коннован
Я стояла под душем, глотая струи горячей воды, было ли жажда побочным действием препарата, или же перенесенного стресса, но пить хотелось неимоверно. И вымыться, лучше бы содрать шкуру, чтобы ни следа, ни запаха, ни памяти о чужих прикосновениях.
Ни вкуса крови на губах. Может, именно оттого, что помню, насколько горькая, и хочется пить. Лучше бы коньяк или что-нибудь покрепче, а я глотаю горячую воду, пытаясь унять запоздалую дрожь.
Теперь все будет в порядке. Серж умер, а я жива. И буду жить, буду счастлива и… просто буду счастлива. По запотевшему зеркалу катятся капли воды, и выходит, будто мое отражение, то, что под пленкой влаги, плачет. А я нет, больше не буду. Я выжила.
Стук дверь. Наверное, пора выходить, а выбираться из горячих лап водяного зверя немного страшно — вдруг не вся грязь смылась, не вся ушла? Мягкое полотенце успокаивает раздраженную кожу.
— Я одежду принес. И оружие.
У Рубеуса до того странное выражение лица, что мне становится не по себе. Зачем оружие?
— Ты… ты оденься сначала.
Одеваюсь. Прочные штаны из мягкой кожи, рубашка — ткань плотная, неприятно жесткая, а вместо пуговиц — завязки у ворота. Пояс со стальными заклепками, высокие сапоги и куртка. Самый обычный походный костюм, но я ведь не собираюсь никуда идти.
— Ты красивая, — говорит Рубеус. — Даже в этом ты красивая.
— Объясни.
В его ладонь въелись крупицы пороха, запах оружейной смазки и точильного камня. Коготь сколот и на запястье широкий след точно от ожога. Рубеус не пытается обнять, не пытается отстраниться, будто ему все равно… неправда, я вижу, что не все равно, наверное, просто не время сейчас.
— Не время, — соглашается он, прикасаясь губами к ладони. — Никогда не время и теперь тоже. Я вещи собрал, деньги, лекарства на всякий случай. Еды.
— Зря. Никуда я не пойду.
Его лицо сложено из резких прямых линий, их интересно изучать, линии-брови, линии-скулы, линия-подбородок, резкие, жесткие, того и гляди порезаться можно. А линии-губы мягкие…
Перехватывает руку, легонько сжимая в кулаке.
— Коннован, пожалуйста… тебе нужно уйти, здесь не безопасно.
— А ты?
— Я не могу, я — Хранитель, я отвечаю за замок и людей.
— И за меня.
— И за тебя, — соглашается он. — Поэтому ты должна уйти.
Где-то далеко хлопнула дверь. Не хочу уходить, мое место здесь, рядом с ним, чтобы рука к руке и как у людей — до последнего вместе, но как объяснить — не знаю.
— Это из-за меня все, так? Если бы ты не убил Сержа, то…
— То рано или поздно все равно пришлось бы выбирать, — Рубеус прижимается щекой к моей ладони. — Марек не потерпел бы конкурентов, просто немного раньше, чем планировалось… тебе нужно спрятаться.
— И желательно там, куда очень сложно добраться, — Карл вошел без стука. — Причем чем дольше вы разговариваете, тем меньше времени остается на подготовку. Конни, детка, давай объятья и прочую романтику отложим до другого раза. Если выживем, конечно. Милая, я совершенно серьезно говорю.
Не хочу подчиняться, понимаю, что Карл прав, но… не хочу. Ощущение грядущего одиночества разрушает с трудом завоеванный покой.
— Да очнитесь вы оба! — Карл рявкнул так, что люстра жалобно зазвенела. — Какого черта?! Да в любой момент… и всех накроет. Господи, во что я ввязался на старости лет?
Рубеус встал и, положив мне на плечо ладонь, повторил:
— Тебе нужно уходить и быстро. Я только не знаю, куда.
— А туда, куда кого попало не пускают, — Карл, подняв с пола рюкзак, протянул мне. — Тебя ведь приглашали вернуться, вот и вернешься. Чаю попьешь… с вареньем. А мы уж тут как-нибудь сами.
Рюкзак тяжелый. Закинуть на плечо получается не сразу, и Рубеус помогает. За эту помощь, в которой чудится стремление побыстрее от меня избавиться, я его почти ненавижу. Легкое прикосновение к затылку, холодные пальцы на шее — то ли извинение, то ли случайность.
— Конни, детка, все более чем серьезно, и лучшее, что ты можешь сделать, так это избавить нас от некоторой доли волнений.
Прямолинейность Карла граничит с жестокостью, но странным образом мне становится немного легче. Ножны креплю на поясе самостоятельно, и сабля больше не кажется врагом.
— Вот так намного лучше, — Карл улыбается, только улыбка немного кривоватой выходит. — Ты сильная девочка, прорвешься. И мы прорвемся, шансы есть.
— Честно?
— А разве я когда-нибудь врал тебе? Хотя нет, врал. Но на этот раз все честно. Ты дверь-то построить сумеешь?
— Постараюсь.
— Постарайся, девочка моя, постарайся…
Дальше… дальше было обычно, почти обыденно. Ладони на стене, попытка уловить нужное направление, мелкие детали, вроде белого фарфора и розовых бантов… кажется розовых. Нет, лучше стены вспоминать, буро-зеленые, покрытые ровным слоем краски, или потолок с длинными личинками ламп.
Дверь проступала медленно, очень медленно, а я все думала о том, что мы с Рубеусом даже не попрощались… смущенный взгляд, торопливое прикосновение губ и мягкий толчок в спину. Ни слов, ни обещаний…
Дверь открылась с тягучим скрипом, и, обернувшись в последний раз, я шагнула за порог.
Рубеус
— Вот такая вот хренотень, — сказал Карл, когда на стене растаяли остатки двери. Он даже подошел потрогал, чтобы убедиться, что стена осталась прежней.
— Нет, я конечно, надеялся, что получится, но увидеть собственными глазами… бред?
— Не знаю, — у Рубеуса не было ни малейшего желания разговаривать, тем более с Карлом.
— Понимаю, понимаю… пришел, испоганил прощание, слезы, объятья, поцелуи… обещания ждать вечно…
— Заткнись.
— И дай пострадать, — закончил фразу Карл. — Может позже? Во-первых, База — оптимальный вариант, с Империей война, в Княжестве он ее рано или поздно найдет, на Диких землях проблемы с выживанием…
Карл еще раз провел руками по стене и, прижавшись к каменной поверхности, постучал.
— Все равно не понимаю, как это получается… ну а во-вторых, у нас с тобой имеется проблема, от решения которой зависит то, встретишься ли ты с Коннован или… увы. Но в последнем случае страдать тебе будет некогда.
Карл сел на стол и положив рядом пистолет, крутанул его по часовой стрелке.
— Пока не началось, разговор к тебе. Серьезный. Ты все еще меня ненавидишь? — Карл остановил вращение пистолета и подвинул оружие к Рубеусу. — Давай, только честно.
Честно? Рубеус не знал. Раньше ненависть была чем-то определенным, стабильным и само собой разумеющимся. Она существовала всегда, помогая жить и выживать. Она определяла цель дальнейшего существования.
Карлу пауза в разговоре надоела, и он сам ответил на свой вопрос.
— Молчание. Ясно, значит, скорее нет, чем да. Это хорошо… видишь ли, ситуация такова, что я не могу позволить себе ненадежного компаньона. У тебя десять минут на то, чтобы подумать и принять решение, потом я жду либо вызов, либо… равноценное партнерство. Дружбы не требую.
С черных граней камня стекали капли света…
— Дружбы не будет. Партнерство — да. Только без этого, — Рубеус положил перстень на стол, и Карл, кивнув, накрыл ладонью передатчик.
— Что ж, верить тебе можно. В разумных пределах, конечно. Шанс один — объединиться, причем не столько физически, сколько… — Карл подбросил перстень на ладони. — Эта штука способна не только передавать информацию или следить. И то, и другое — энергия, а уж количество ее зависит от того, кто передает… и что передают. Теперь к вопросу «зачем». С Мертвым ветром вы сталкивались, хотя и не совсем поняли, что это такое. Определяющее слово «ветер» — мощная полуразумная энергия, которая, в отличие от обычного ветра, тяготеет к деструкции. Ну, к разрушению, если проще. Вообще процесс плохо изучен, сам понимаешь, желающих пообщаться не было, в целом могу сказать, идет преобразование органической и неорганической материи в энергию Ветра.
— То есть, чем больше поглощение, тем сильнее Ветер? — уточнил Рубеус, и без того не слишком оптимистичная перспектива ближайшего будущего приобрела оттенок безысходности.
— Примерно так. Но хаотичность структуры оставляет некоторый шанс. — Карл приложил руки к вискам, как обычно, когда пытался сформулировать мысль, но не получалось. — Мощный направленный поток энергии теоретически перегрузит активный центр ветра, что приведет не к постепенной трансформации, а к одномоментному выбросу энергии. Проще говоря, все тут на хрен взорвется. И замок, и мы с тобой и, с большой долей вероятности, эта чертова гора. Выжить… ну если сил хватит поставить экран, тогда выживешь.
— А ты?
Карл ответил на вопрос легким пожатием плеч.
— Дело не в моем благородстве. Если бы я был уверен, что у тебя достанет сил и умения передавать, расклад был бы иным. А так… хоть какой-то шанс на победу.
— Даже если умрешь?
— Ну, может еще и не умру… а вообще, оно того стоит. Наверное. Да и не люблю гадать, придет время, увидим. А пока налей чего-нибудь приличного. По такому-то случаю.
Перстень, пистолет, ожидание и слабая надежда выжить. Действительно хороший повод выпить… немного коньяка на дне бокала и хрупкая предрассветная тишина, осталось полчаса, может чуть больше, а там… ожидание затянется.
— А все-таки тоскливо ждать смерти, — заметил Карл, согревая в ладонях коньяк. — Начинаю завидовать людям. Боятся умереть, не понимая, что на самом деле бессмертны. Дети, внуки, правнуки — вот это настоящая нить вечности, у нас же в лучшем случае — иллюзия.
— Сожалеешь?
— Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что не отрезал твою дурную голову, когда была такая возможность. Ну да с другой стороны, жить стало несколько веселее… ну, твое здоровье!
Карл отсалютовал бокалом. Рубеус ответил, ожидание не грозило быть таким уж тоскливым.
С тихим шелестом закрылись наружные щиты, ограждая обитателей замка от солнечного света. Еще несколько часов относительного покоя, коньяк и беседа ни о чем.
Фома
В замке пусто и тихо, кажется, что эта тишина скатывается в подвал, в безнадежной попытке спастись от одиночества. Сегодня получилось дойти умывальника, и Фома долго держал руки под тонкой струей воды, пытаясь запомнить ощущение тепла. А потом стало плохо. Боль накатила внезапно, мощно, как давно уже не было, и Фома сидел на полу, пытаясь справиться. Нельзя было отключать капельницу, но длины прозрачной трубки, по которой в кровь поступало лекарство, хватало лишь на три шага, а Фоме хотелось дальше, ведь легче же стало…
Не стало. В ушах гул, и даже если прижать ладони, то не исчезает, и мир перед глазами скачет. Нужно дойти и вернуть иглу на место, тогда придет туман и покой, но мышцы свело судорогой, и единственное, что оставалось — лежать, пережидая боль, и надеяться, что когда-нибудь она закончится.
Должна закончиться… красная капля крови разбилась о пол, и еще одна, и еще… Фома закрыл глаза, чтобы не видеть. Потом, когда он доберется до кровати, то напишет… о любви. Он писал обо всем, кроме любви, а это важно, очень важно.
«Тот, кто любит, и судья и подсудимый одновременно, доверяя себя другому, он во всем полагается на этого другого, и в мыслях не осмеливаясь усомниться в правильности вынесенного приговора…»
Не то, совершенно не то. Бумага на тумбочке и ручка тоже, а в голове сумбур, хотя когда думаешь о книге, становится немного легче. Лужа крови на полу расползается, пожирая все новые и новые капли. Умирать больно, да и не готов он умереть… до капельницы бы доползти, и лечь в кровать, позволяя тяжелому медикаментозному туману окутать сознание.
«Я не знаю, что написать о любви. Ее зовут Ярви, у нее длинные волосы и травяно-зеленые глаза, но вряд ли это интересно. Прежде мне казалось, что любовь чересчур большое чувство, чтобы отдавать его одному человеку, который может оказаться недостойным этой любви. Но теперь… это я оказался недостоин».
Почти получилось встать, если опираться рукой на стену… по периметру комнаты… сколько метров? Двадцать? Сорок? Слишком много, чтобы всерьез рассчитывать дойти. А вот если напрямую. Шаг… не упасть, держаться на ногах. Думать… о книге… подбирать слова. Еще шаг.
«Мне бы хотелось остаться рядом с ней, ради этого я готов отказаться от всего остального, но в то же время стоит представить, что Ярви пришлось бы видеть мою агонию, как появляется совершенно иррациональная радость оттого, что ее здесь нет».
До цели всего несколько шагов, а сил почти не осталось, и рубашка вся в крови.
«Я не знаю, что еще сказать? То, что ради нее я сумел бы переступить любой закон? Украсть, убить, предать? Или умереть, лишь бы ей было хорошо? Или мне просто кажется, что сумел бы? Продолжаю мучиться сомненьями…»
И головной болью. Накатывает, накатывает, волна за волной. Ни вдохнуть, ни выдохнуть… упасть в кровать, собрать остатки того, что зовут волей, и нащупать трубку с иглой. Пальцы не слушаются, гладкий пластик выскальзывает, роняя на простыню желтые капли лекарства. В самый последний момент, когда почти удается поймать иглу, кто-то аккуратно отодвигает трубку в сторону. Нежный шепот пробивается сквозь пелену боли.
— Здравствуй, Фома… тебя ведь Фомой зовут? Или правильнее сказать «звали»?
«Иногда любовь бывает разрушительной и жадной, почти не отличимой от ненависти…»
— Тебе плохо? — Мика встала так, чтобы он мог видеть ее. — Какая жалость, а я рассчитывала поговорить… сколько крови и вся такая горькая… я тебе помогу. Немного.
Она деловито вытерла кровь бумажным полотенцем и, поправив подушку, осведомилась:
— Больно?
— Б-больно, — разговаривать неимоверно тяжело, каждое слово эхом отдается в черепе.
— Бедный мой, — Мика провела рукой по щеке и тут же вытерла ладонь о простыню. — А здесь лекарство, верно? Несколько капель и никакой боли… долгий-долгий сон. Помочь?
— Помоги. Пожалуйста.
— Вежливый, — она наклонилась, заглянув в глаза. — Только глупый, неужели ты думаешь, что я и вправду пришла сюда тебе помочь?
— Убить?
Было сложно отвести взгляд, плотная чернота, длинные ресницы, на лбу шрамом темный локон. Мика красива, жаль, что в ней столько ненависти.
— Убивать? Зачем? — коготь скользнул по горлу. — Если бы ты был сильнее… я буду смотреть, просто смотреть. Но если попросишь, то… ведь не обязательно, чтобы смерть была болезненной.
— Иди к черту, — вот эти слова дались легко, а Мика засмеялась.
— Храбрый глупый человек… сколько ты выдержишь? Чем дальше, тем хуже, у нас с тобою есть время до заката, целых двенадцать часов. Подумай…
Лучше думать о книге, которую он никогда не допишет, а боль он как-нибудь потерпит. Во всяком случае постарается.
